Кристине Нёстлингер - Ильза Янда, лет - четырнадцать
У нее очень густые каштановые волосы, прямые, гладкие, до плеч. Ни разу еще у нее на лице не выскочил ни один прыщик. Глаза у нее серые, с зелеными точками. А нос совсем маленький. Она очень тоненькая, но грудь у нее высокая, конусом. Талия у нее всего сорок шесть сантиметров, и ее учитель рисования вычислил, что все пропорции у нее в точности, как у греческих статуй. Я могла бы исписать еще много страниц, рассказывая про внешность моей сестры. Про ее белые зубы и длинные ресницы, и про ноги, о которых Ганси говорит, что это «не ноги, а дивный сон». Но все равно это не главное. А главное – вот что: в Ильзе есть что-то, чего нет во всех других. Я уже сколько раз это замечала! Когда я на большой перемене захожу к ней в класс, там стоят у стены, сидят на подоконнике и бродят между рядами больше тридцати девочек. Хорошенькие, так себе и дурнушки. И среди них – Ильза. Но она какая-то совсем другая.
Герта из Ильзиного класса тоже очень красивая. Но когда Герта надевает старый вылинявший свитер, все это сразу видят. А вот если моя сестра наденет старый застиранный свитерок, этого никто не заметит. Самый дешевенький свитер выглядит на ней как шикарный дорогой сверхмодный пуловер.
Вот – теперь я знаю!
Моя сестра Ильза как будто сошла с рекламы. Только, конечно, не с рекламы стирального порошка или там яичной лапши высшего сорта. Она с рекламы «Смелей вперед!», с рекламы «Автомашины высокой скорости для молодых людей». Принцесса кока-колы и мартини – вот она кто! Только по внешности, конечно.
Раньше Ильза не была такой красивой.
Когда мы еще жили у бабушки, мы каждый день ходили на рынок. Бабушка все покупает только на рынке. Она проходит по всем рядам, смотрит, пробует, ощупывает, приценивается. Запоминает, у кого сколько стоит салат, огурцы, апельсины. Самый дешевый товар всегда у госпожи Кратохвиль, и бабушка давно бы должна усвоить, что она отдает все дешевле других. Ведь бабушка вот уже сорок лет изо дня в день ходит на рынок. Но по ее понятиям, хорошая хозяйка сперва обойдет весь рынок, а уж потом покупает.
Когда мы с бабушкой ходили по рынку, все там всегда говорили Ильзе:
– Ты что так насупилась?
А про меня говорили, что я веселая и простая.
Дворник в том доме, где живет бабушка, сказал как-то: «Если б Ильза не глядела исподлобья, а улыбалась, ее даже можно было бы назвать красивым ребенком!»
Но Ильза в то время почти никогда не улыбалась. Во всяком случае, я этого не помню.
Я помню только, что она все время писала буквы. Она сидела за маленьким столиком перед вазой с букетом искусственных роз и исписывала буквами целые страницы. Дедушка сердился и говорил, что она себе зрение испортит, но она все писала и писала.
Она была тогда во втором классе. И как раз перешла в другую школу. Потому что мы ведь летом после развода переехали к бабушке, а бабушка живет очень далеко от нашего прежнего дома. Новая учительница в новой школе учила писать буквы совсем по-другому, чем старая. Поэтому Ильза и писала буквы – буквы, буквы, буквы.
Но все это было зря. Через два года мы все равно переехали к Курту. И Ильза снова попала к другой учительнице, а та опять потребовала, чтобы она писала буквы совсем по-другому.
Наверно, поэтому у Ильзы такой почерк – прямой, ровный, словно прописи. «Образцовый» почерк. «Ее тетрадки – просто отрада», – говорила нашей маме учительница на каждом классном собрании.
Но в последнее время Ильзины тетрадки вряд ли были отрадой для учительницы.
Вчера я наводила порядок в Ильзином письменном столе. Не потому, что я так люблю порядок, а просто мне хотелось подержать в руках Ильзины вещи. Лучше уж вещи, чем совсем ничего.
Ну, так вот, я разбиралась в Ильзином столе и заглянула в ее тетради. И тут я просто обалдела. В каждой тетрадке была исписана всего одна страница, да и то не до конца. А в тетрадке по математике и по латыни вообще все страницы были чистые.
Ничего я не понимаю! Ведь она каждый день после школы часами сидела за письменным столом. Иногда до позднего вечера, когда я уже лежала в постели. И если я пыталась с ней заговорить, не поднимая головы, отвечала: «Тише, я занимаюсь», «Замолчи, ты мне мешаешь». А еще я нашла у нее в столе записные книжки – четыре маленькие и три большие. И все исписаны ровненькими каракулями – петелька за петелькой, петелька за петелькой... И так строка за строкой. А на некоторых строчках – зубчики. Зубчики, зубчики, зубчики... А несколько страниц сверху донизу зарисованы какими-то крошечными ящичками – красными и зелеными.
Нет, я правда ничего не понимаю! Выходит, Ильза часами сидела за письменным столом и рисовала петельки, зубчики и ящички. Чем вот так сидеть и рисовать петельки и ящички, по-моему, лучше уж уроки делать. Или совсем ничего не делать – слушать пластинки.
Дневник ее в синем бархатном переплете тоже лежал там, в ящике. Такой, с золотым замочком посредине – он прикреплен к бархату четырьмя гвоздиками. Замок был заперт, и я вытащила гвоздики. Но в дневнике вообще ничего не было! Даже петелек не было, даже зубчиков. И ни одного ящичка. Но на письменном столе под бумагой я нашла записку: ВОЛЬФГАНГ, Я ПО ТЕБЕ ТОСКУЮ! А ТЫ И НЕ ЗНАЕШЬ?
Записка была очень старая, двухлетней давности, не меньше. Потому что написана зелеными чернилами. А Ильза уже давным-давно пишет синими.
Когда я прочла эти слова – ВОЛЬФГАНГ, ТОСКУЮ, – мне стало как-то не по себе. Во-первых, потому, что я прочла то, что меня вовсе не касается, а еще потому, что Ильза просто взбесилась бы, если б узнала, что я это прочла. Это уж точно. А еще потому, что «тосковать» – это что-то очень странное. Я не хочу, чтобы моя сестра «тосковала». Не знаю, какого Вольфганга она тогда имела в виду. Их так много, этих Вольфгангов. Не меньше чем о восьми могла тут идти речь. И на всех восьмерых Вольфгангов я разозлилась: почему это по какому-то из них моей Ильзе пришлось тосковать! А еще мне стало грустно, что сама я об этой тоске даже и не догадывалась.
Я попробовала вспомнить, как все было тогда – два года назад. Но все равно я не могла додуматься, какой из Вольфгангов это мог быть. И вообще не могла себе представить, чтобы у Ильзы тогда оставалось еще время на какого-то Вольфганга.
Каждый четверг мы ходили в гости к бабушке и дедушке. Каждую субботу должны были встречаться с папой. В среду в обязательном порядке посещали маминых родителей. (Мама тогда еще с ними не поссорилась.) В понедельник после школы мы должны были сидеть дома – ждать прихода дедушки и бабушки.
А воскресенье – «семейный день», это и теперь так заведено. Мама твердо стоит на том, что мы всей семьей должны выезжать на машине куда-нибудь за город. Тут уж не отвертишься. Даже не заикайся, что хочешь подготовиться к контрольной или к сочинению.
А по вечерам два года назад Ильза обязана была уже в семь часов быть дома. На пятнадцать минут опоздаешь – у мамы припадок.
Тут уж для Вольфганга и минутки не сыщешь. Для тоски – еще пожалуй.
А может, это был тот Вольфганг, что подарил ей морскую свинку?
Мама всегда против животных. И Курт тоже. Я всю жизнь мечтаю о кошке. Черной-пречерной. Но маму не прошибешь.
Это было примерно два года тому назад. Зимой. Да, зимой, потому что было уже темно, когда Ильза вернулась домой с тренировки. Она позвонила, я открыла дверь. В руках она держала коробку. Она стояла, прижав ее к груди.
Мама была тут же, в передней, говорила по телефону с приятельницей. Она обернулась и с любопытством взглянула на коробку, а потом на Ильзу.
Ильза все стояла у вешалки, не снимая пальто, крепко обхватив руками коробку. Мама повесила трубку и спросила:
– Что это у тебя там, в коробке?
Ильза не отвечала. Мама подошла к ней и заглянула в коробку.
– Ты что, с ума сошла? – вскрикнула она.
Ильза, не отвечая, в упор смотрела на маму.
– Ни под каким видом! – резко сказала мама. – Откуда у тебя эта пакость?
Она говорила еще много и почти уже перешла на крик. Ильза все глядела на нее молча.
Тут из гостиной вышел Курт, а из детской выбежали Оливер и Татьяна. Татьяна тогда была еще совсем маленькая. Она хотела заглянуть в коробку и с ревом дергала Ильзу за полу пальто:
– Посмотлеть! Посмотлеть! Посмотлеть!
Ильза не давала ей посмотреть.
Я хотела вынуть морскую свинку из коробки и погладить ее. Ильза отодвинулась от меня, отступила к двери. Я поняла, что она и меня не хочет подпустить к свинке.
Оливер ухитрился, поднявшись на цыпочки, заглянуть в коробку.
– Я тоже хочу морскую свинку! – крикнул он.
– Сейчас же отнеси ее туда, где взяла! – в голосе мамы появилась визгливая нотка. – Сию же минуту!
– Может быть, оставить ее денька на два для пробы? – тихо сказал Курт маме. Но Оливер и Татьяна расслышали.
– Оставить, оставить, оставить! – закричал Оливер.
