Анатолий Алексин - Саша и Шура
Ангелина Семеновна очень разозлилась.
— Да, Веник болезненный мальчик! — сказала она так, будто гордилась его болезнями. — Но зато он отличник, зато прочитал всю мировую литературу! Он даже меня иногда ставит в тупик.
— А за что это «зато» он отличник? — спросил Андрей Никитич своим спокойным и чуть-чуть насмешливым голосом. — Можно подумать, что одни только хлюпики похвальные грамоты получают. Вот Саша, наверное, тоже хорошо учится.
При этих словах у меня как-то неприятно засосало в том самом месте, которое называют «под ложечкой».
— И у меня племянник тоже отличник, — продолжал Андрей Никитич, — а такие гири поднимает, что мне никогда не поднять.
— Ну, Веник циркачом быть не собирается! — заявила Ангелина Семеновна. И сама поплелась на станцию.
С тех пор она больше не разговаривала с Андреем Никитичем. Да и со мной тоже. Ко мне она обращалась только в самых необходимых случаях. Например, говорила: «Мне нужно переодеться». И мы с Андреем Никитичем оба выходили в коридор.
Он тоже, как и Ангелина Семеновна, хорошо изучил наш путь и знал, казалось, каждую станцию. Но только совсем по-другому.
— Видишь кирпичную коробку? — спрашивал он. — Это консервный завод. Сома в томате любишь? Так вот здесь, на той вон речке, что за станцией, этого ленивого сома в сети загоняют, а потом уж в томат и в банку!.. А вон там, за поворотом, большущий совхоз. Животноводческий!.. Когда в самолете летишь, кажется, что облака с неба вниз спустились и ползают по земле. А на самом деле это белые овцы. Стадо овец!
Андрей Никитич ехал в гости к брату.
— Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать, — сказал он. — А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду…
Я как услышал, что Андрею Никитичу надо лечиться, так ушам своим не поверил. Зачем, думаю, такому силачу лечиться? Ведь он в два счета справился с окном, которое, как говорили проводники, «заело» и которое они никак не могли открыть.
Он заметил мое удивление и сказал:
— Да, облицовка-то вроде новая, не обносилась еще, а мотор капитального ремонта требует.
— Какой мотор? — удивился я. Андрей Никитич похлопал себя по боковому карману — и я понял, что у него больное сердце.
— Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой — и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…
Андрей Никитич заходил по коридору. Шаги у него вдруг стали медленные и тяжелые-тяжелые, как будто он на протезах ходил.
Потом он остановился возле окна, погрузил все десять пальцев в свои густые, волнистые волосы и стал изо всей силы ерошить их, словно грустные мысли отгонял.
— А ведь я на следующей станции за Белогорском вылезаю, — сказал Андрей Никитич. — Выходит, соседями будем. Я очень обрадовался:
— Приходите к нам в гости! А? Вам ведь, наверное, гулять полезно? И дедушка как раз доктор…
Я достал нарисованный мамой план городка. Там была и дорога, которая вела от станции к дедушкиному домику. Это мама для меня нарисовала, чтобы я не заблудился. Андрей Никитич долго разглядывал план и чего-то ухмылялся про себя.
— Ладно, — говорит, — как-нибудь нагряну.
Вечером Андрей Никитич достал из бокового кармана кителя маленькие, как будто игрушечные, походные шахматы, и мы стали сражаться. Я не выиграл ни одной партии. Но Андрей Никитич не предлагал мне фору, не давал ходов назад и долго обдумывал каждый ход. Мне это очень нравилось, и я сдавался с таким радостным видом, что Венику издали, наверное, казалось, будто я все время одерживаю самые блистательные победы.
Венику тоже захотелось сыграть в шахматы. Но я заметил, как Ангелина Семеновна наступила ему на ногу, он испуганно заморгал глазами и уткнулся в книгу.
А ночью я вдруг проснулся оттого, что вспыхнул верхний, синий свет. Я приоткрыл глаза и увидел, что Андрей Никитич ищет что-то в боковом кармане кителя, который висел у него над головой на гнутой алюминиевой вешалке.
Наконец он вытащил из кармана кусочек сахару. От синей лампы и белоснежный сахар, и серебристая вешалка, и зеленый китель, и лицо Андрея Никитича — все казалось синим.
«Проголодался он, что ли? — удивился я. — Вот странно: взрослый, а сладкое любит. В боевом кителе сахар таскает!» Но тут я увидел, что Андрей Никитич достал из-под подушки маленький пузырек, стал капать из него на сахар и шевелить губами — отсчитывать капли. Потом он спрятал пузырек обратно под подушку, а сахар положил в рот — и вдруг тяжело задышал. Я вспомнил, что так же вот принимала лекарства моя бабушка, когда у нее, как она говорила,
«сосуды лопались».
Я свесился с полки и тут только разглядел, что лицо у Андрея Никитича было очень бледное (издали-то мне синяя лампа мешала разглядеть), а на лбу выступили крупные капли.
— Андрей Никитич, вам плохо? — тихонько прошептал я. — Может, нужно что-нибудь?
— Нет-нет… Ничего не нужно, — шепотом ответил он и через силу улыбнулся.
— Спи… Тебе ведь завтра вставать рано.
Я потушил синюю лампу, но долго еще не решался уснуть: а вдруг Андрею Никитичу станет плохо и нужна будет срочная помощь? Чтобы не слипались глаза, я стал глядеть в окно.
А за окном медленно просыпалось утро. Понизу стелился белый туман, а поверху — такие же белые клубы от паровоза. Между этими дымками, как на длинном-предлинном экране, проносились поля, деревни, неровные, словно с отбитыми краями, голубые блюдца озер…
Так незаметно я и заснул.
Разбудил меня Андрей Никитич. Вид у него был самый бравый, лицо было чисто выбрито и очень приятно пахло одеколоном и чем-то еще. Мне показалось, что это запах свежей студеной воды. Это ведь только говорят, что вода не имеет запаха, а на самом деле имеет, и даже очень приятный.
Внизу в полной боевой готовности, окруженная своими бесчисленными чемоданами, узелками и сумками, восседала Ангелина Семеновна. А Веник читал книгу, тихо забившись в угол скамейки.
Он вообще всю дорогу читал. А говорил очень мало и все какими-то мудреными фразами. Например, вместо «хочу есть» он говорил «я проголодался», а вместо «хочу спать» — «меня что-то клонит ко сну».
Я быстро собрал свои вещички в маленький чемодан, который у нас дома называли «командировочным», потому что папа всегда ездил с ним в командировки. Мы с Андреем Никитичем вышли в коридор. И тут я, помню, тяжело вздохнул. И вагон наш, сбавляя скорость, тоже тяжело вздохнул, словно ему не хотелось отпускать меня.
Я вообще заметил, что в поезде как-то часто меняется настроение. Вот, например, в первые часы пути мне все казалось очень интересным, просто необычайным: и стук колес где-то совсем близко, прямо под ногами; и настольная лампа, похожая на перевернутое ведерко; и лес за окном, то подбегающий к самому поезду, то убегающий от него… Но уже очень скоро меня стало разбирать любопытство: а какой из себя этот самый Белогорск? А как я там жить буду? И уже хотелось, чтобы поскорее замолчали колеса и поскорее я добрался до дедушки. А вот сейчас мне стало грустно… Я успел привыкнуть ко всему в вагоне, особенно к Андрею Никитичу, и очень не хотел с ним расставаться.
***
Послушные паровозному гудку, тронулись и поплыли вагоны. Андрей Никитич стоял у окна и махал фуражкой. Он махал мне одному. Я это знал. Знала это и Ангелина Семеновна, поэтому она демонстративно повернулась к поезду спиной и стала рыться в своем синем мешочке, похожем на те мешки, в которых девчонки сдают галоши в раздевалку, только чуть поменьше. Ангелина Семеновна прятала этот мешочек под кофтой.
Сперва она вытащила какую-то большую бумажку, сделала испуганное лицо и спрятала деньги обратно. Потом вынула бумажку поменьше и снова испугалась.
Наконец вытянула совсем маленькую и стала размахивать этой бумажкой с таким видом, будто клад в руке держала. Скоро к ней подъехала телега. Возчик, небритый дяденька с папироской за ухом, оглядывался по сторонам так, словно украл что-нибудь. И лошаденка тоже испуганно косила своими большими лиловыми глазами.
— Только поскорше, гражданочка, — сказал возчик. — Поскорше, пожалста.
Казалось, он так торопится, что нарочно сокращает и коверкает слова. И еще мне показалось, что все слова, которые он произносил, состояли из одной только буквы "о".
Ангелина Семеновна «поскорше» никак не могла. Она очень долго устраивалась в телеге. Сперва размещала вещи так, чтобы ничего не упало, не разбилось и не запачкалось. Потом долго усаживала Веника — так, чтобы его не очень растрясло и чтобы ноги в колесо не попали.
Усевшись сзади, она догадалась наконец спросить, к кому я приехал. А услышав, что я приехал к дедушке и что дедушка мой доктор, она снова соскочила на землю, за что возчик обозвал ее «несознательной гражданочкой».
— У тебя здесь дедушка? — воскликнула Ангелина Семеновна. — Так это же чудесно! Садись к нам! Поедем вместе. Может быть, у него комната для нас найдется, а? И Веник будет под наблюдением — он ведь такой болезненный мальчик. Будем жить одной семьей!
