Эрнест Ялугин - Мстиславцев посох
— Не погуби, батюшка! Владыко! ― покатился, завыл, пустил изо рта пену Кубрак.― Молиться век за тебя стану, землю есть. Батюшка!
Келарь схватил монаха за волосы, придавил к каменным плитам, кроша зубы железом, расщепил рот. Служка выхватил из жаровни раскаленные клещи.
В этот миг почудилось старцу Никону, будто раздался детский вскрик вверху. И когда поднял владыко голову, то вздрогнул ― почудился ему гневный лик темноглазого ангела. Сморгнул владыко, а когда глянул снова ― видел только темное оконце, обрамленное клочьями пыльного паучьего тенетника. Ослаб разом Никон.
— Стойте! ― сказал глухо и опустился на скамью.― Отпустите его!
Келарь недоуменно поднял голову.
— Развяжи злодея,― повторил свое преподобный. Келарь живо распутал веревку.
— Ступай, Кубрак, с глаз моих долой,― промолвил Никон.― Уходи из обители подобру.
Кубрак повалился к ногам старца, лобызал окровавленными губами преподобному чистенькие туфли.
— Уходи,― отпихнул монаха Никон.― Молись.
Не смея все еще поверить в избавление, затравленно озираясь, метнулся Кубрак к выходу.
Вослед, жалея уже о содеянном, досадуя на свою минутную слабость, белоглазо глядел Никон.
— Гаврюшка! ― сказал он келарю.― Обгляди-ка под-слухи. Сдается мне, понялись там лазать ребятишки.
Прослыл с тех пор благочестивый владыко великодушным,
ОБРУШЕНИЕ
Наутро Петрок примчался к храму ни свет ни заря.
— Кубраку-монаху Никоновы люди железом ноги перебили. Вчера своими глазами видел,― подскочил Петрок к дойлиду Василю.
— Вчера? ― прищурился тот.― А не того ль Кубрака ныне поутру видал я возле корчмы Еселевой? На ногах, правда, монах шибко нетверд был, однако это, мыслю, скорей от браги, нежели от игуменова железа. Уж не сон ли за явь ты мне выдать хотел, а, Петрок?
Петрок смутился. Всю ночь не давало ему покоя злодейство Никоново, а тут на тебе.
— От его всяко жди,― поддакнул слышавший это Амелька.
Из храма прибежал запыхавшийся Степка.
— Беда, Василь Анисимович,― сказал он.― Под самым куполом трещина жахнула.
Трещину под сводом первый приметил Калина. Полез на леса и зашумел ― попортила трещина стену, приготовленную для письма краскою. Дойлид Василь после долгого обгляда спустился вниз, крепко встревожен. Ходил, вздыхал ― не с кем и посоветоваться.
— Ступал бы до поляка, Анисимович,― надоумил Степка.
Однако уехал тот польский дойлид еще по первопутку в Вильню, а обратно ждали только к весне.
— Поеду-ка в Могилев,― решился дойлид Василь.― Потолкую с тамошними майстрами. Будешь тут, Степан, за главного. Храм закройте, и чтоб туда ни ногой.
Приказал дойлид всем храм покинуть, ждать лета.
Когда пришел Филька, уже никто не работал. Мужики толклись на паперти, гомонили, как потревоженные галки. И снова вспомнили, что ставлена церковь на поганом месте.
— Чтой-та они? ― спросил у Петрока Филька.
— Трещина объявилась в кумполе,― Петрок тер уши, притопывая сапогами.
А мороз к полудню еще покрепчал. Низко над посольской слободой выблеснуло из дымной стыни солнышко, замороженным яблоком неспешно катилось по заснеженным крышам.
— Запирай вход, Амельян! ― приказал дойлид Василь.― А вам, люди добрые, нечего тут толкаться. Ступайте! Сказано ― до лета в храм ни ногой.
Амелька вытолкал муралей из притвора, иным давал для острастки тумака. Мурали огрызались.
— А за тем ведьмедем не пойду, хоть режь,― крикнул Амелька.― На того дурня Калину один Лука управа.
— Да ты передал ли ему, что мной велено? ― озабоченно спросил дойлид Василь.
— Ай-т,― досадливо отмахнулся Амелька.
— Я передам! ― вызвался Филька.― Уговорю.
— Тебя тут не хватало! ― разозлился дойлид Василь.― Амелька, ступай, тащи его! А Лука где же? Пойди, Петрок, отыщи старого.
Пока искали во взбудораженной толпе иконописца, никем не замеченный Филька шмыгнул в храм. Внутри было до того тихо, что хлопца взяла оторопь. Только где-то высоко на подмостях сопел и возился ничего не подозревавший Калина.
— Калина, эй! ― позвал Филька.
Несмелое какое-то эхо разнесло голос хлопца по храму, подняло ввысь, туда, где свод был подобен лазоревому весеннему небу.
— Э-эй! ― снова подал голос Филька.
И то ли от этого Филькиного вскрика, или от того, что сильнее заворочался, шатнул подмости Калина, что-то вверху громко ухнуло, как бывает на Вихре в сильные морозы, густо посыпалась известка, мелкие куски плинфы. И еще увидел Филька, как наклонились вдруг подмости и быстро-быстро заскреб заляпанными известкою старыми сапожишками Калина, ища пропавшую опору.
— Небо валится! ― отчаянно крикнул Филька, цепенея от жути.
И, забыв вдруг, в которой стороне выход, закрыл Филька руками голову, бросился, ударил плечом в запертые царские врата...
Когда дойлид Василь увидел, как вздрогнул вдруг и начал оседать верх храма, он помертвел.
— Господи, что ж это? Господи! ― шептал в помрачении дойлид Василь, не желая все еще поверить, что это лучилось.
И не в силах стронуться с места, он все глядел потом, не отрываясь, хотя его и толкал кто-то, кричал ему что-то, глядел, как, раздвинув стены, свод наконец упал, как па-али потом, раскалываясь, затейливые, будто пасхальные йца, кокошники и осыпались изразцы закомарных дуг.
Высоко поднялся над обрушенным храмом столб морозной пыли, и был он красен зловеще ― то ли от красной пелены, вдруг застлавшей глаза дойлида, то ли от искрошенной плинфы и цемянки.
Мурали, которых обрушение смело с горы, с разинутыми ртами, обезумевшие, ринулись к развалинам, и голосов отдельных не было слышно, а только глухой стон.
На развалины первым вскочил Степка. Простоволосый, растерзанный, силился он сдвинуть большой, посеченный трещинами кусок купола, на котором виднелось ярко-лазоревое блюдце покраски.
Степке на помощь бросился Петрок, еще несколько человек. Искали засыпанного Калину.
— Филька где? ― спросил у Степки Петрок. Степка беспомощно оглянулся.
А дойлид Василь все стоял, пошатываясь, на том же месте, перед папертью.
— Что ж это, господи? ― шептал он.
И он не испугался, не отшатнулся, когда возник перед ним как посланец возмездия за неведомые грехи иконописец Лука.
Трясущимися руками поднял Лука подкатившийся едва не к самым ногам дойлида Василя обломок раскрашенного синькой кокошника.
— А-а, душегуб! Ляхам продался! ― захрипел старец и бросил камень в дойлида.
И тут Амелька подскочил к Василю Покладу.
— Каменьями нечистика! ― крикнул Амелька и тоже бросил камень, прямо дойлиду в грудь.
И так как Василь Поклад не упал, а продолясал стоять, шевеля меловыми губами и глядя куда-то прямо перед собой, люди всю свою темную ярость и страх обратили теперь на этого человека. И еще камни полетели в дойлида, и Василь Поклад упал.
— Не он это, не он! ― крикнул тогда Петрок отчаян-но, бросился к дядьке Василю.
Но слабый непонятный крик хлопца потонул в гуле мужицких голосов. Петрока оттолкнули, затерли, он испугался этой беспощадной круговерти, этого мелькания серых свит, шубеек, запорошенных пылью потных бородатых лиц.
— Стойте, православные! ― раздался вдруг сильный возглас.― Стойте!
Перед толпой, заслоняя упавшего дойлида, стоял всклокоченный и гневный поп Евтихий с поднятым над головою золотым блистающим крестом.
Толпа смешалась.
— Ну кто посмеет бросить камень в святой крест, антихристы? ― грозно крикнул поп Евтихий, смиряя злобный гул.
ОТКАЗ ДОЙЛИДА
На исходе третьей недели дойлид Василь поднялся. Ничего уже не болело у него, а была лишь слабость во всем теле и непривычная пустота в голове ― ни единой мысли, никаких желаний. Он вставал по утрам, потому что так делали все, и было нехорошо валяться в постели, когда уже ничего не болит, нехорошо перед хлопотуньей сестрой и перед паробком, который громко, бодрясь, покрикивал во дворе на дуревшую от безделья лошадь.
Почти никто теперь не навещал дом дойлида, лишь раза два, еще когда Василь метался в горячке, срывая с себя повязки и примочки, приходил отец Евтихий. И, узнавая его, порывался с постели навстречу, казнился перед попом:
— Хотел как лепей, батюшка,― бормотал дойлид,― чтоб светло и украсно, без члененья храм, дабы высь была, не давило... А надо б столпы, и на них верх утвердить. Ох, вижу, все теперь вижу и ведаю. Бес попутал, гордыня... А Калина... Ох, Погубитель я! Батюшка!
— А ты терпи, терпи, раб божий, смири гордыню-то,― отвечал поп, внося еще большее смятение в истерзанную сомнениями душу дойлида.
И тогда спешила к брату Маланья. Горбунья с ворчанием укладывала, укрывала Василя.
— Не ты, Василе, виною,― утешала она.― Уж я узнавала у майстров. Бают, что не без вражьей руки дело обошлось.
