Франко Праттико - Перчинка
На следующее утро его разбудил луч солнца, который упал сверху как будто нарочно для того, чтобы поиграть его взъерошенной курчавой шевелюрой. Перчинка сел и протер глаза. Рыночная площадь была полна народу. Из близлежащих деревень спустились крестьяне с большими корзинами фруктов, которых неаполитанцы не видели уже несколько лет. В глубине площади выстроились лавочки старьевщиков, куда непрерывным потоком тянулся народ, чтобы продать свое тряпье и на вырученные деньги купить немного фруктов. Наблюдая из своего укромного уголка за работой старьевщиков, Перчинка заметил, что то и дело кто-нибудь из них подходил к человеку, удобно устроившемуся в старом, расшатанном кресле возле своей хибарки, в нескольких шагах от лавчонок старьевщиков, произносил вполголоса несколько слов и протягивал какую-то бумагу. Мужчина, прищурившись, заглядывал в нее и, повернувшись к своей двери, раздраженно кричал визгливым голосом:
— Катари! Катар-и-и!
На этот зов в дверях появлялась маленькая тощая женщина.
— Что там еще? — спрашивала она, тяжело переводя дыхание.
— Поторапливайся, когда я зову! — взвизгивал мужчина. — Принеси пакет и перо.
Женщина скрывалась в доме. Через несколько минут она снова показывалась на пороге с деньгами, старой клеенчатой тетрадью и пером в руках. Старьевщик, бормоча себе под нос, писал что-то в тетради, брал деньги и возвращался в лавочку, возле которой стоял длинный хвост бедняков, желавших продать свои жалкие пожитки, чудом уцелевшие во время войны.
Перчинка так увлекся, наблюдая за этой сценой, что только к полудню вспомнил, что ничего еще не ел и не пил со вчерашнего дня. В ту же минуту мальчик почувствовал прямо-таки волчий голод и невыносимую жажду. Не долго думая он подошел к мужчине, сидевшему в кресле. Однако тот продолжал смотреть в другую сторону, притворяясь, что не заметил его.
— Не дадите ли мне стакан воды? — со вздохом спросил Перчинка. — Я очень хочу есть и пить.
— Значит, водичкой закусишь и сыт? А? — захохотал мужчина.
Он был так толст, что просто не верилось, что человек может так разжиреть. Казалось, он вот-вот раздавит ветхое кресло, которому выпала печальная участь нести на себе такую тушу.
— Стакан воды скорее дадут, чем кусок хлеба, — простодушно ответил Перчинка, не заметивший иронии толстяка.
— Ага! — подхватил толстяк, которому, как видно, просто хотелось поболтать. — Зачем же ты в таком случае говоришь, что тебе хочется есть?
— Как — зачем? — удивился мальчик. — Да потому, что я правда есть хочу.
— Ну, а с какой стати ты сообщаешь это мне? — поинтересовался мужчина. — Пойди и скажи об этом своему отцу.
— А где я его возьму, отца-то? — сердито буркнул Перчинка.
Мужчина с трудом повернул голову, сливавшуюся с невероятно жирной шеей, и взглянул на мальчика.
— Эй, малец! — весело сказал он. — Да ты, я вижу, врунишка. Уж не думаешь ли ты, что можешь перехитрить меня? Я, брат, столько перевидал на своем веку, что ой-ёй-ёй!
Однако все это толстяк произнес таким дружеским то ном, что Перчинка решил не уходить и уселся на землю рядом с его креслом.
— Что же, значит, вы даже воды мне не дадите? — спросил он.
Вместо ответа толстяк повернул голову к двери своей хибарки и крикнул:
— Катари!
На пороге появилась уже знакомая Перчинке женщина. Однако теперь он мог рассмотреть ее как следует. Женщина была худа как щепка, с истощенным болезненным лицом, которое казалось еще более худым рядом с заплывшей жиром физиономией мужа.
— Принеси стакан воды! — приказал толстяк. Женщина пожала плечами и повернулась, чтобы уйти. Но муж снова остановил ее.
— Катари! — свирепо взвизгнул он. — Куда ты летишь как угорелая? Стой и слушай. У нас должны остаться вчерашние макароны. Так вот, разложи их на две тарелки, одну мне, другую моему другу, — улыбаясь и подмигивая в сторону Перчинки, добавил он.
— Еще что! — уперев руки в бока, закричала женщина. — Теперь мы должны кормить всяких бродяжек!
Глаза толстяка загорелись бешенством.
— Молчать, дура! — завизжал он. — Пошла! Ну! Кому говорю!
Женщина молча скрылась за дверью. Через некоторое время она появилась снова, неся две тарелки и кружку с водой.
— Работой лучше бы какой занялся! — окинув мальчика недобрым взглядом, буркнула она.
— Ой, что вы, синьора! — с неподдельной искренностью воскликнул Перчинка. — Кто же мне ее даст, работу?
Он все еще сидел на земле у ног своего толстого защитника, который, казалось, был очень доволен новым знакомством.
— Я тебе дам, — неожиданно сказал толстяк. — Хочешь работать?
Перчинка ответил не сразу.
— А что нужно делать? — предусмотрительно спросил он.
Мужчина весело расхохотался.
— По-моему, тебе больше всего по душе бродяжничать, — заметил он. — Ну ладно. Ты вроде паренек бойкий, — продолжал толстяк, с трудом наклоняясь к мальчику, насколько это позволяло ему его необъятное брюхо. — А я вот, как видишь, с места двинуться не могу, — добавил он. — Совсем развалина…
— Едите слишком много, хозяин, — спокойно возразил Перчинка.
Толстяк не обиделся.
— На все воля божья, — со вздохом сказал он. — Раньше, правда, был такой грех. А вот как война началась, так уж совсем не то.
— Да, как война началась — не то!.. — сокрушенно покачав головой, повторил Перчинка, исподтишка лукаво взглянув на толстяка.
— А ты не передразнивай! — краснея от злости, крикнул тот. — Не то я тебе таких оплеух надаю!
— Так о какой работе вы говорили, хозяин? — невозмутимо осведомился Перчинка самым вежливым тоном.
Однако толстяк еще не успокоился и сидел красный как рак.
— Не хватало еще, чтобы каждый щенок насмехался над самим доном Дженнаро с Рынка! — сердито пищал он. — Люди поважнее тебя, взрослые, и то не смеют…
— Что я должен делать, хозяин? — снова спросил Перчинка.
Смиренный тон мальчика смягчил наконец гнев дона Дженнаро. Снова безуспешно попытавшись наклониться к мальчику, он уже совсем другим тоном сказал:
— Видишь ли, это тонкая штука. Сумел бы ты разносить пакеты по адресам?
— А что за пакеты? — поинтересовался мальчик.
— Это не твоего ума дело, — ответил толстяк. — Пакеты, и всё тут.
— А если меня сцапают? — спросил Перчинка.
— Да что они тебе могут сделать? — возразил дон Дженнаро. — Ты кто? Мальчишка! Что с тебя взять? Ну скажешь, что нашел, и делу конец.
— А тяжелые они, эти пакеты?
— Да какие там тяжелые! Пушинка! Масло, немного спагетти, кофе… успокоил его мужчина.
— А сколько вы мне за это платить будете? — спросил Перчинка.
Дон Дженнаро бросил на мальчика быстрый взгляд и пробормотал:
— Ладно, там видно будет… Посмотрим, как ты себя будешь вести. Я ведь тебя не знаю. Кто ты, откуда?.. Кто мне поручится, что ты не стянешь чего-нибудь?
— Вы — дон Дженнаро с Рынка, а я — Перчинка, — с достоинством возразил мальчик. — Как же я могу у вас украсть?
— Как, как тебя зовут? — удивленно переспросил толстяк. — Перчинка? А другого имени у тебя нет? Ну ладно, дело твое. Только так и знай: если что украдешь, я тебя из-под земли достану, уж это будь покоен. Я-то с этого кресла не двинусь, но у меня есть люди, которые двигаются лучше меня… Понял?
Еще бы, Перчинка слишком хорошо знал преступный мир Неаполя, чтобы не понять все значение слов дона Дженнаро.
— Я живу под монастырем капуцинов, — сказал он просто.
Дон Дженнаро сразу понял, в чем дело.
— Ага! — удовлетворенно заметил он. — Значит, ты действительно сирота. Так, так. Ну что ж, этак, пожалуй, даже лучше. Ну как, решил?
— Как вы… — коротко ответил Перчинка.
Он уже покончил с макаронами и теперь стоял перед доном Дженнаро, сладко потягиваясь всем своим худеньким телом.
— Приходи завтра утром, — буркнул толстяк. Перчинка повернулся и побежал домой. Глядя ему вслед, дон Дженнаро удивленно покачал головой. Такой маленький, совсем еще мальчонка, а вот поди ж ты! Обделывает дела не хуже взрослого.
— Хм, Перчинка! — бормотал себе под нос дон Дженнаро с Рынка. — Из него выйдет толк, это уж как пить дать! У таких есть жилка… они своего не упустят! Не то что этот растяпа, мой сын!
Между тем Перчинка не спеша брел по залитым солнцем улицам города, на которых снова царило необычное оживление. Нет, это не было буйное ликование, охватившее всех вчера вечером, когда пришло сообщение о перемирии. Вчера все были словно опьянены радостью, сегодня же казалось, будто весь Неаполь поднялся на ноги и, не жалея сил, начал трудиться, чтобы наладить свою обычную жизнь. Нет, никакие бомбы не смогли убить живую, деятельную душу города.
Гигант, распростершийся у ног Везувия от Сан Джованни до Мерджеллина, залечивал раны и готовился наверстать потерянное время.
