Гектор Мало - Ромен Кальбри
— И ты не боишься говорить, что у тебя с собой такая уйма денег? А вдруг я тебя убью и ограблю? Да ты просто храбрец! Ты что же, не веришь в разбойников?
Я снова расхохотался. Рисуя, он продолжал задавать мне вопросы, и я невольно рассказал ему, как жил до своего путешествия.
— Что ж, мальчуган, тебе есть чем гордиться, ты, право, занятный парень! Сначала, правда, ты сделал большую глупость, но потом сумел вывернуться из беды. Люблю таких молодцов! Хочешь со мной дружить? И знаешь, что я тебе предложу? Я тоже иду в Гавр, но иду не спеша. Возможно, я попаду туда только через месяц — все зависит от того, по каким местам я пойду. Если они мне понравятся, я буду останавливаться и рисовать, а нет — пройду мимо. Давай пойдем вместе. Ты понесешь мой мешок — вон он лежит, — а я буду тебя кормить и заботиться о твоем ночлеге.
На следующий день я рассказал художнику всю мою историю — вы ее уже знаете.
— Ну и негодяй твой дядюшка! — воскликнул он, выслушав мой рассказ. — Хочешь, вернемся в Доль? Ты мне его покажешь, а я нарисую на него карикатуры и расклею на стенах по всему городу. Внизу я подпишу: «Вот Симон Кальбри — он морил голодом своего племянника». Через две недели ему придется бежать из города!.. Нет, ты не хочешь? Ты предпочитаешь с ним не встречаться? Ты добрый мальчик и не собираешься мстить. Может быть, ты и прав. Но в твоей истории есть одно обстоятельство, которое мне не нравится. Ты решил стать моряком — хорошо. По-видимому, это твое призвание — тоже хорошо, и я вовсе не собираюсь спорить с тобой, хотя, по-моему, это дрянное занятие: постоянные опасности, тяжелый труд и ничего больше. Тебя привлекают приключения и подвиги — еще раз хорошо, если тебе это нравится. Ты поступаешь по своей воле, и хотя ты еще молод, но после всего, что ты вытерпел у своего дядюшки, пожалуй, имеешь на это право. Но одного ты не имеешь права делать — это причинять такое горе своей матери. Подумал ли ты, сколько волнений и страха испытала она за эту неделю, с тех пор как дядя сообщил ей о твоем побеге? Она, наверно, думает, что тебя уже нет в живых! Поэтому сейчас же достань из моего дорожного мешка письменные принадлежности и, пока я сделаю набросок этой мельницы, напиши матери обо всем, что ты мне только что рассказал: как и почему ты убежал от дяди и как ты прожил все эти дни. Напиши также, что случай — можешь даже прибавить «счастливый случай» — свел тебя с художником Люсьеном Арделем и что художник этот доведет тебя до Гавра, где сдаст с рук на руки своему другу-судовладельцу, чтобы тот устроил тебя на судно, отправляющееся в безопасное плавание. Ты увидишь, как легко станет у тебя на душе, когда ты напишешь такое письмо.
Люсьен Ардель оказался прав. Хоть я и заливался слезами, пока писал маме письмо, но, окончив его, я почувствовал себя гораздо спокойнее. Словно гора свалилась у меня с плеч.
Несколько дней, проведенных с Люсьеном Арделем, были самыми счастливыми днями за все время моего путешествия.
Мы шли вперед без определенного маршрута, порой надолго останавливаясь перед каким-нибудь деревом или ландшафтом, который художник тут же зарисовывал, а порой двигаясь без передышки весь день. Я нес его дорожный мешок. Он был не тяжелый и надевался на спину, как солдатский ранец. Частенько художник брал его у меня и нес сам, давая мне отдохнуть. На мне лежала обязанность покупать каждое утро провизию: хлеб, крутые яйца, ветчину и наполнять фляжку вином, которое мы разбавляли водой. Завтракали мы обычно на большой дороге в тени какого-нибудь дерева или просто где придется. Вечером ужинали в харчевне. Ел я уже не креветок и крабов, а вкусный горячий суп; спал не на сене, а на матрасе, накрытом чистыми белыми простынями, и раздевался перед сном.
Люсьен Ардель был удивлен тем, что я оказался более развитым, чем обычно бывают крестьянские дети. Те знания, которые я приобрел у господина Биореля, нередко изумляли его. Я знал больше, чем он сам, о жизни деревьев, насекомых и трав, помнил их названия, имел понятие о том мире бесконечно малых существ, о котором знают лишь очень немногие. Мы с ним постоянно болтали. Он был жизнерадостным, приветливым спутником, а его заразительная веселость передавалась и мне. Так шли мы вперед куда глаза глядят и очутились в окрестностях Мортена. Это было не совсем по пути в Гавр, но теперь меня это не тревожило. Я был уверен, что так или иначе попаду в Гавр и отплыву в Бразилию на одном из больших пассажирских пароходов. Не все ли равно, будет ли это днем раньше или днем позже.
Местность близ Мортена справедливо считается одной из самых живописных в Нормандии. Сосновые леса, крутые холмы, высокие скалы, темные ущелья; повсюду пенистые потоки, бегущие под деревьями или обрывающиеся водопадами; наконец, чудесная, свежая, ярко-зеленая растительность, — все это привлекает художников, которые на каждом шагу находят сюжеты для набросков и картин.
Нигде не задерживаясь надолго, мы бродили по окрестностям Мортена, обходя его стороной. Пока Люсьен Ардель рисовал, я ловил форелей или вытаскивал из нор раков для нашего ужина.
Я был слишком счастлив — такое счастье не могло длиться долго, иначе вышло бы, что я вознагражден, а не наказан за мой побег!
Как-то утром, когда каждый из нас занимался своим делом, мы увидели, как к нам приближается жандарм. Издали он казался довольно неуклюжим, и, уж конечно, его приняли на службу не за изящную фигуру или величественную осанку.
Люсьен Ардель, быстро схватывавший все смешное в людях, указал мне на жандарма, а сам в это время несколькими штрихами нарисовал на полях своего этюда его голову.
Жандарм подошел ближе и, видя, что мы его внимательно рассматриваем, поправил треуголку на рыжих волосах, подтянул портупею и замедлил шаг, стараясь придать себе важности.
Карандаш точно передал его движения на бумаге и изобразил такую смешную карикатуру, что я покатился со смеху.
Это не понравилось жандарму, он подошел к нам вплотную и сказал:
— Прошу прощения, вы меня очень хорошо разглядели, а теперь я хочу посмотреть, что вы за люди.
— Ну что же, жандарм, — ответил Люсьен Ардель, пряча в папку сделанный им рисунок, — пожалуйста, не стесняйтесь. Я достаточно нагляделся на вас, теперь вы можете поглядеть на меня, и мы будем квиты.
— Не увиливайте! Вы прекрасно понимаете, что меня интересуют ваши паспорта. Моя обязанность и мой долг требовать их от людей, которые шляются по большим дорогам.
Ничего не отвечая жандарму, Люсьен Ардель сказал:
— Ромен, достань из дорожного мешка мой паспорт — он лежит в том же отделении, где и табак, — и вежливо предъяви его господину жандарму. — Затем он снова обратился к нему: — Из уважения к вашим высоким обязанностям я бы хотел подать его вам на серебряном подносе, но в дороге, как вы знаете, трудно иметь все, что захочешь. По этой причине у Ромена нет с собой белых перчаток, но, поскольку у вас их тоже нет, мы снова квиты.
Тут жандарм, вначале слушавший эту вежливую речь благосклонно, понял, что над ним смеются. Он покраснел, поджал губы и нахлобучил шляпу. Затем с важным видом принялся читать:
— «Мы… предлагаем гражданским и военным властям разрешать свободное передвижение и проживание г-ну… гм… г-ну Арделю Лю… Люсь… Люсьену, по профессии…» — На этих словах он запнулся и остановился в смущении, потом, словно набравшись храбрости, стал читать дальше: — «…по профессии худож… художнику-пассажисту».
Пробормотав еще что-то сквозь зубы, жандарм отдал паспорт обратно.
Когда он повернулся, чтобы уйти, спеша положить конец этой неприятной для него беседе, Люсьен Ардель, подстрекаемый каким-то злым духом, остановил его:
— Простите, господин жандарм, но вы пропустили самое главное в моем паспорте, а именно тот пункт, за который я без возражений заплатил два франка.
— Что же именно?
— А то, что вы должны мне оказывать помощь и покровительство.
— В чем же?
— Так вот соблаговолите мне сказать: в качестве кого могу я путешествовать по большим дорогам?
— В качестве того, кем вы значитесь в паспорте.
— Значит, в качестве… художника-пассажиста?
— Конечно, если такова ваша профессия.
— Тогда, пожалуйста, объясните мне, что разрешается и что запрещается мне моей профессией.
— Ах так! Значит, я еще должен обучать вас вашему ремеслу?
— Моему ремеслу — нет. Но поймите хорошенько. По-вашему, я художник-пассажист? Ведь так?
— Гм… да…
— Прекрасно. Но через две мили я снова могу повстречать жандарма, который опять спросит мой паспорт. А вдруг в это время я как раз буду делать то, чего не имею права в качестве художника-пассажиста, тогда он меня арестует?
— Безусловно.
— Следовательно, я должен знать, что мне разрешается и что запрещается.
Крупные капли пота катились по красному лицу бледного жандарма. Он понял, что над ним смеются и что он, верно, сболтнул какую-то глупость. Тогда он не на шутку обозлился:
