Фрэнсис Бернетт - Маленькая принцесса
Мистер Кармайкл пожал плечами.
— Что ж, практичная француженка! Рада, что сбыла сироту в хорошие руки. Таким, как она, безразлично, что будет с детьми, которые грозили стать обузой. А приемные родители не оставили никаких следов.
— Вы сказали «если». А вдруг девочка — не та? Фамилия не совсем такая…
— Мадам Паскаль произносила «Кэру», но ведь она — француженка… Все остальное сходится. Вдовый офицер из Индии отдал дочь в ее школу. Потом он разорился и умер. — Мистер Кармайкл задумался. — А вы уверены, что капитан отвез ее именно в Париж?
— Ах, что там!.. — горестно сказал Кэррисфорд. — Ни в чем я не уверен. Я никогда не видел ни девочки, ни ее матери. С Ральфом Кру мы дружили в школе и не встречались до Индии. Я увлекся этими приисками, он — тоже, мы оба чуть голову не потеряли от планов и надежд. Да мы ни о чем другом не разговаривали! Знал я одно: девочка где-то учится. Не помню даже, как я и это узнал.
Он явно волновался — его ослабевший мозг не мог справиться с воспоминаниями о былых бедах. Мистер Кармайкл тревожно смотрел на него. Надо было задать несколько вопросов, но поосторожней.
— Почему вы думали, — спросил он, — что школа в Париже?
— У нее мать француженка, — ответил мистер Кэррисфорд. — Вполне резонно отвезти ее во Францию.
— Да, — согласился мистер Кармайкл, — вполне резонно.
Мистер Кэррисфорд вдруг хлопнул по столу иссохшей рукой.
— Кармайкл, — сказал он, — я должен ее найти. Если она жива, где-нибудь она да есть. Если она одинока и бедна, это я виноват. Как же мне выздороветь с таким бременем на совести? Мы богаче, чем смели мечтать, а дочка Ральфа Кру, может быть, просит на улицах милостыню!
— Ну, ну! — сказал Кармайкл. — Успокойтесь, мой дорогой. Когда вы ее найдете, она станет очень богатой.
— Почему я так пал духом, когда все вроде бы рушилось? — горестно сетовал Кэррисфорд. — Наверное, я бы держался, если бы не отвечал и за его деньги. Бедный Ральф вложил в дело все до последнего гроша. Он верил мне… он меня любил. И умер, думая, что я разорил его — это я, тот самый Том, с которым он играл в Итоне! Каким же мерзавцем он считал меня!
— Не корите вы себя так жестоко… — сказал Кармайкл.
— Я не за то себя корю, что поверил в крах, — отвечал Кэррисфорд, — а за то, что я пал духом. Я бежал, как мошенник и вор, потому что не мог сказать лучшему другу, что разорил его самого и его дочь.
Добрый Кармайкл положил ему руку на плечо.
— Убежали вы, — сказал он, — потому что мозг не выдержал мучений. Вы же бредили! Иначе бы вы непременно остались. Припомните, через два дня после отъезда вы уже были в больнице, с нервной горячкой.
Кэррисфорд опустил голову на руки.
— Господи! — сказал он. — И то правда. Я неделями не спал. Я сходил с ума от страха. Когда я бежал из дому, мне казалось, что какие-то мерзкие чудища глумятся надо мной.
— Вот видите, — сказал Кармайкл. — Можно ли рассуждать здраво, если сходишь с ума?
— А когда я пришел в себя, — продолжал Кэррисфорд, — Кру уже умер, его похоронили. Видимо, я ничего не помнил. Я не помнил про девочку несколько месяцев. Даже потом все было как в тумане.
Он помолчал и потер лоб.
— Иногда мне кажется, что Кру говорил о какой-то школе. Не иначе, как говорил. А вы что думаете?
— Мог и не говорить. Вы даже не знаете, как зовут его дочь.
— Он называл ее Хозяюшкой. Мы тогда свихнулись на этих проклятых приисках. Мы только о них и говорили. Если он все-таки назвал школу… я забыл… забыл и никогда не вспомню.
— Не мучайтесь, — сказал Кармайкл. — Мы ее найдем. Для начала будем искать добросердечных москвичей. Да, ей припоминалось, что живут они в Москве. Что же, я туда поеду.
— Я бы поехал с вами, — сказал Кэррисфорд, — но что я могу? Сижу тут, кутаюсь, гляжу в огонь… Мне кажется, что оттуда глядит молодой Кру, и что-то спрашивает. Иногда он мне снится, и спрашивает все о том же. Можете вы угадать, о чем?
— Не совсем, — тихо ответил Кармайкл.
— Он говорит: «Том, Том, где моя Хозяюшка?» — Кэррисфорд схватил друга за руку. — Я должен ему ответить. Помогите мне!
По другую сторону стены Сара беседовала с Мельхиседеком, который пришел за своим ужином.
— Сегодня мне еле-еле удалось быть принцессой, — говорила она, — очень было трудно. Это всегда трудно, когда на улице холодно и грязно. Лавиния смеялась над моей грязной юбкой, и я чуть не сорвалась. Нельзя отвечать на грубость, если ты принцесса. Надо прикусить язык. Я прикусила… Какой сегодня холод, Мельхиседек… И ночью не станет теплее.
Она опустила на руки черноволосую головку.
— Папа, — прошептала она, — как давно я была твоей Хозяюшкой!
Вот что происходило в тот день по обе стороны стены.
Глава XIII. ОДНА ИЗ ПОДДАННЫХ
Зима была тяжелая. Иногда Сара просто пробиралась сквозь снег; иногда (это было похуже) снег таял и смешивался с грязью; иногда туман был настолько густым, что фонари горели весь день и Лондон выглядел точно так, как однажды, много лет назад, когда кэб пробирался сквозь мглу, а Сара и ее отец сидели в нем. В такие дни окна Большого Семейства светились особенно уютно, и кабинет индийского джентльмена сиял теплом и яркими красками. А вот на чердаке было хуже некуда. Оттуда больше не были видны восходы и закаты, да и звезды куда-то скрылись, думала Сара. Серые или бурые тучи нависали низко, иногда из них сочился дождь. Часам к четырем, даже без тумана, становилось темно, и если приходилось идти на чердак, Сара зажигала свечку. Служанки в кухне падали духом, а потому — ругались. Бекки гоняли туда и сюда, словно рабыню.
— Если б не вы, мисс, — хрипло говорила она, добравшись до чердака, — если б не вы, и не Бастилия, и не наши камеры, я б умерла. И до чего ж все похоже! Хозяйка — одно слово, тюремщик. Кухарка — та ее помощник. Расскажите мне, мисс, про этот подкоп, который мы роем под стенкой.
— Лучше бы что-нибудь поприятней, — говорила Сара. — Завернись в одеяло, и я завернусь, и сядем поближе на кровать. Я расскажу про тропический лес, где жила обезьянка. Когда она сидит у окна и печально смотрит на улицу, я знаю, что она думает о том, как качалась на хвосте от пальмы к пальме. Интересно, кто ее поймал, и осталась ли у нее семья, для которой она рвала кокосы?
— Это и впрямь поприятней, мисс, — шептала благодарная Бекки, — даже в Бастилии не так холодно, когда вы про нее говорите.
— Ты просто отвлекаешься, — объяснила Сара, укутавшись так, что из одеяла высовывалось только смуглое личико. — Я это замечала. Когда телу плохо, надо увести куда-нибудь ум.
— А вы умеете? — спрашивала Бекки, восторженно глядя на нее.
— Как когда, — отвечала Сара. — Если получится, все в порядке. Надо бы нам побольше стараться, тогда бы непременно выходило. Я теперь много упражняюсь, и все легче и легче. Когда уж очень плохо… ну, ужасно… я думаю, что все-таки я — принцесса. Я говорю себе: «Да, принцесса, а еще и фея, значит — никто меня не в силах обидеть». Ты представить не можешь, как это отвлекает, — и она смущенно засмеялась.
Часто приходилось ей отвлекаться, часто — представлять себя принцессой. Но хуже всего было в тот ужасный день, который (думала она потом) не забудется до самой смерти.
Несколько дней лил дождь, на улицах было мокро и грязно, стоял туман. Ходить за покупками было нелегко, и Сару вечно куда-то посылали, пока ее ветхая одежда не промокла насквозь. Перья на старой шляпке были еще нелепей, чем прежде, в расшлепанных башмаках хлюпала вода. Ко всему этому ей хотелось есть, мисс Минчин ее наказала. От холода, голода и усталости лицо у нее совсем осунулось, и прохожие подобрее с жалостью глядели на нее. Но она этого не знала, она спешила дальше и дальше, пытаясь думать о чем-нибудь другом. Сейчас это было очень нужно. Она «представляла» и «воображала» изо всех сил, но почти ничего не получалось, мало того — она думала, что из-за этого еще голоднее и холоднее. Однако она не сдавалась и, пока талый снег сочился в ее рваные туфли, а ветер пытался сорвать потрепанную жакетку, она говорила сама с собой, хотя губы у нее и не двигались.
«Представим, что одежда у меня сухая, — думала она. — И туфли целые, и теплое пальто, и шерстяные чулки, и хороший зонтик. Я подхожу к булочной, где продают горячие пышки, и нахожу шестипенсовик… совершенно ничей. Представим, что я захожу в лавку и покупаю целых шесть пышек. И ем их, одну за другой».
Иногда в этом мире случаются странные вещи. Случились они и с Сарой. Переходя улицу по страшной грязи, почти что вброд, она ступала как могла осторожней, а потому глядела под ноги; и вдруг увидела, что в канаве что-то блестит. Это была серебряная монетка, затоптанная множеством ног, но не совсем потускневшая — правда, не шестипенсовик, но все же целых четыре пенса.
