Леонид Жариков - Судьба Илюши Барабанова
Степа, хотя и не был сиротой — где-то в городе жила его мать с двумя братишками, — воспитывался у крестной на Солдатской улице. Их дом стоял неподалеку.
Сначала ребята спрятались в сарае, а когда за крестной захлопнулась калитка, Степа облегченно вздохнул:
— Ушла… Хочешь кулича?
— Рубашку бы зашить…
— Сейчас всё уладим.
Степа привел товарища в дом, где пахло пирогами и луковой шелухой.
— Крепко ты Бориске наподдал, — сказал Степа, вдевая нитку на ощупь, но проворно.
В доме тикали ходики, пахло воском и гарным маслом. Здесь, как в церкви, весь дом был в иконах. Не было свободного места, где бы не висели бумажные картинки «Жития святых», иконы, распятия, где бы не теплились лампады. В большом и светлом доме было душно, отовсюду смотрели скорбные лица святых, богородицы, мучеников, ангелов. Илюша разглядывал темные лики белобородых старцев и думал о Степе. Почему-то было жалко его. Может, и правда, что у него жизнь бесполезная…
— Сейчас разговляться будем, — весело говорил Степа, накрывая широкой ладонью мятые пасхальные яйца, которые выложил из-за пазухи. Он разделил их поровну на лавке; ел, а скорлупу собирал в пригоршню.
— Крестная у меня сердитая, — объяснил он. — Если узнает, то не миновать мне стоять на коленках перед иконами, да еще прикажет двадцать раз прочитать вслух «Отче наш».
— Зачем?
— Казнь у нее такая…
Илюша ел сладкий кулич, а сам разглядывал на полках церковные книги, поминания, закапанные воском, огарки свечей на тарелке. Степа ходил рядом и с набитым ртом объяснял:
— Это святой Серафим с медведем. А это Христос молится в Гефсиманском саду перед казнью на Голгофе… Стража искала его, подошла, а он спрашивает: «Кого вы ищете?» Воины ответили: «Иисуса Назарея». — «Это я», — сказал Христос, и солдаты повели его.
— Зачем же он признался?
— Праведно жил, не мог врать.
— Кому же он молится? — спросил Илюша.
— Богу.
— Он же сам бог.
— Мало ли что… Есть постарше…
— Тебе нравится в церкви?
— Еще бы!
— А почему?
— В церкви хорошо… — уклончиво ответил Степа.
Он умолчал о том, что не от хорошей жизни прибился к церкви. На улице Степу обижали ребята, пользуясь его подслеповатостью, и старались его унизить, осмеять. То, что ему было больно, ребят развлекало. Они никогда не упускали случая подставить Степе ножку, бросить в лицо тряпку и крикнуть: «Эй, Святой, лови!» В церкви было спокойно, точно сам бог становился на его защиту. Так и привык, и служители не могли без него обойтись.
Степа ничего этого не сказал и, чтобы переменить разговор, весело предложил:
— Знаешь что? Пойдем к Василию Блаженному в колокола звонить, чертей будем разгонять.
— Каких чертей?
— Тех, что цепь перегрызают. Ты, я вижу, темный человек, ничего не знаешь.
— А ты расскажи.
Степа запер калитку на засов, и друзья пошли. По дороге Степа стал объяснять:
— Мир опутан цепями и на них держится. Черти целый год грызут их и перед пасхой догрызают. А как только в церкви запоют «Христос воскресе» и ударят в колокола, так цепь срастается. В Священном писании сказано, что миру назначено быть две тысячи лет. Вот и посчитай: сейчас одна тысяча девятьсот двадцать первый. Видишь, как мало осталось до конца света. Вот и надо звонить…
— Выдумки все это! — сказал Илюша. — Дядя Петя говорил, что бога вовсе нет. И Ленин в бога не верит.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю… У меня плакат есть, где Ленин сметает с земного шара нечисть и черного попа метелкой бьет.
Степе нечего было сказать в ответ, и он предложил:
— Давай, кто кого обгонит?
— Давай.
Степа бежал огромными, прыгающими шагами и размахивал руками, будто летел на крыльях. Он напряженно вглядывался в землю, боясь споткнуться, и все-таки спотыкался.
Илюша нарочно отстал: пусть думает Степа, что победил, пусть порадуется.
4Вход на колокольню начинался с паперти. Небольшая железная дверь была полуоткрыта. Степа шагал привычно через две ступеньки. Илюша едва поспевал за ним. Сначала на лестнице было сумрачно и приходилось ощупывать руками стену. А когда поднялись на верхнюю площадку, открытую всем ветрам, стало светло.
Дикие голуби вспорхнули и, хлопая крыльями, закружились над колокольней. Ветер раскачивал веревки, привязанные к языкам колоколов и колокольцев.
Илюша залюбовался видом на город. С замиранием сердца подошел он к проему колокольни и глянул вниз. Крыши домов казались маленькими, а люди, идущие по улице, вовсе смахивали на муравьев.
Зато вокруг необозримый простор. Куда ни погляди, золотились купола церквей. Стройные звонницы поднимались к облакам.
— Вон в той стороне церковь Козьмы и Демьяна, а дальше Спас на Жировке, а вот это Жёны-мироносицы, а за ней Георгий. Я все церкви знаю. Их в Калуге сорок… А вон там, возле бора, Ока течет. — Степа указывал пальцем вдаль. — Там и Яченка. Ну, давай звонить. Ты бей в большой колокол, а я буду подзванивать маленькими.
Степа поймал концы веревок, перепутал ими пальцы, и колокола заговорили: дилинь-дон, бим-бом!..
Посередине висел самый тяжелый, темный от времени главный колокол. Он был подвешен на крестовине из толстых квадратных брусьев, и если бы сорвался, то накрыл собой Илюшу, Степу и еще двадцать таких, как они. Медные края колокола были украшены узорами и чеканными картинками из жизни святых.
— Бей! — весело закричал Степа.
Илюша ухватился за толстый конец веревки и с трудом раскачал трехпудовый кованый язык, а когда ударил, оглушил сам себя.
Бом!..
Потом раскачивать стало легче. Могучий язык, ударяясь, сам отскакивал от упругой меди. Вместе со Степиными колокольцами получался согласованный перезвон, точно колокола переговаривались.
— Рот открой! — кричал Степа, а сам дергал за веревочки, и колокольцы говорливо перекликались: дилинь-дон! Бум!.. Дилинь-дон! Бум!..
Илюша был счастлив. Он улыбался, лицо раскраснелось. Ему казалось, что от ударов его колокола гудит под ногами вся колокольня. А он все раскачивал язык и ударял то по одному, то по другому краю. Такой гул, гром стоял под колоколом, что Илюше сделалось жарко. Он расстегнул ворот рубашки. При таком громе и вправду все черти разбегутся!
— Бей, не робей! — кричал Степа, подгоняя Илюшу.
Динь-дилинь-дон! Бум!..
Снизу донеслись крики:
— Эй, слазьте с колокольни! Идите в свою церковь звонить!
Степа перестал звонить и спросил у пришельцев:
— А вы кто такие?
Ребятишки узнали прислужника этой церкви и осеклись:
— Это ты, Степа? Разреши позвонить?
— Так-то лучше. Надо попросить, и, если позволю, будете звонить. — Степа говорил мирно, освобождая пальцы, перепутанные веревками. — Из вас такие звонари, что только по шеям с колокольни… Не забудьте закрыть дверь за собой.
Когда Илюша спустился с колокольни, в ушах у него звенело.
— Ну, понравилось? — спросил Степа.
— Интересно…
— Пойдем купаться на Яченку!
Илюше было хорошо со Степой, так хорошо, что не хотелось думать о том, что его ожидает дома.
— Пошли, — решительно сказал он, — показывай, где твоя Яченка.
5За мыловаренным заводом Фишера, что примыкал к городскому кладбищу, улица кончилась, и дорога пошла круто вниз, в овраг, образованный двумя зелеными холмами — Симеоновым городищем.
С горы открывался чудесный вид на синеющий вдали бор, на деревню Подзавалье и Лаврентьевский монастырь. Просторный луг с Яченкой простирался между городом и бором до самой Оки, еле видной в туманной дали.
По берегам Яченки чернели прошлогодние огороды. К небу поднимались дымные костры: люди копали землю и жгли старую ботву. По непаханым полям бродили ребятишки с ведрами и железными крюками, откапывали забытую прошлогоднюю картошку. Весна шла тревожная, нещадно палило солнце, и надо было успеть с посадкой, чтобы захватить остатки зимней влаги.
Здесь холмы уже слегка зазеленели. И на все четыре стороны открывался неоглядный простор.
Степа стал спускаться по крутому откосу горы к Яченке, петлявшей по широкому лугу. Он то съезжал, скользя, то скатывался боком. Илюша тоже падал и смеялся.
Подбегая к берегу речки, Степа на ходу стаскивал с себя рубаху, потом снял испачканные в глине штаны, и на нем остался один крестик.
В воздухе еще стояла весенняя сырость, и вода была холодная, мутно-рыжая от половодья. Илюша никак не думал, что Степа рискнет купаться. Но тот с разбегу кинулся в воду и тут же вынырнул, ошалело выпучив глаза и взвизгивая от холода. Он вылез из воды и что было духу помчался вдоль берега. Потом он вернулся и, чтобы согреться, стал горланить песню:
