Януш Домагалик - Принцесса и мальчишки
Последняя проказа девятого класса. Потому что с этого понедельника девятый перестал быть необычным классом. Словно лопнуло что-то в самой середке, и все здание, с таким трудом сооружаемое, начало рушиться. Девятый видел, что происходит, пришел в ужас, но никто не способен был спасти класс. Потому что девятый не мог существовать без Бальцерека, вопреки ему. А Бальцерек перестал быть самим собой, перестал быть прежним Бальцереком, с тех пор как противопоставил себя классу. Пришел конец девятому, сыгранному, как оркестр, сплоченному, как взвод коммандос в боевой акции. Печальный конец, абсолютно бессмысленный, нелепый. А может, не такой уж бессмысленный?
Все, что началось с того понедельника, худо-бедно можно было бы понять, не случись это именно в девятом и не будь это связано именно с Бальцереком. Решающим испытаниям подвергся девятый уже спустя два дня, на ближайшем уроке истории. И не выдержал этих испытаний, а по чьей вине — неизвестно. Посыпались жертвы неумолимого решения Бальцерека, принятого им классу вопреки.
На этом уроке истории Бальцерек вставал пять раз. И пять раз спокойнейшим образом громко информировал учительницу:
— Томчик слабо подготовился. Ему подсказывает Гайда.
— Пилярский плохо себя ведет, отвлекает внимание класса.
— Венцек улегся на последнюю парту и спит.
— Гжибовская готовит математику. Точнее говоря, списывает.
— Яблонский читает по учебнику.
Пять раз пани Лясковская усталым голосом отвечала ему:
— Спасибо тебе.
И в журнале прибавилось пять двоек.
Это было уже больше чем открытая война. Это было предательство. Но абсурдом было бы считать, что Бальцерек делает это с целью понравиться учительнице. Впрочем, даже в оценке Бальцерека класс уже не был единодушен. Всегда совпадавшие раньше мнения сорока девочек и мальчиков теперь разделились.
Бальцерек был не из тех, кого можно вытолкнуть на середину класса и вздуть как следует, чтобы помнил вечно. Или поколачивать, покуда не сдастся. Такое тут даже в расчет не принималось. Ведь это Бальцереку, как никому другому, девятый обязан был тем, что из сборной солянки, какой обычно бывает любой класс, он превратился в прекрасный, сыгранный коллектив. Это Бальцерек был дирижером девятого. Без него, противостоящий ему, девятый стал совершенно беспомощным.
Шли дни, близился конец года. В классе не нашлось никого, кто отважился бы крикнуть: «Хватит! Покончим с этим! Спасем класс!» В лучшем случае задавали себе вопрос: зачем он это делает? Именно он, Бальцерек? Что с ним случилось? Для чего? Но вопросами не поможешь. Лучше их вовсе не задавать.
На один из таких вопросов Бальцерек ответил самым обычным образом:
— Она не видит, вот я и смотрю за нее. Нет, я не люблю пани Лясковскую, так же, впрочем, как она меня. Но какое это имеет значение?
Все отдалились от Бальцерека, но отдалились и друг от друга. И к концу учебного года от девятого ничего уже не осталось. Даже таблички на дверях класса — ведь занимались они в кабинете биологии и таблички у них не было. Даже названия не осталось — ведь они перешли в десятый. Но в десятый — кто лучше, кто хуже — сдали сорок отдельных учениц и учеников, а не класс. Девятый перестал существовать.
Я учился в этом классе и мог бы много о нем рассказать. Но вы сейчас ждете ответа только на один вопрос: зачем?
Мы с Бальцереком сидели за одной партой, вернее, за одним столиком. Мы всегда делились с ним завтраками, радостями и огорчениями, за исключением того самого большого огорчения, того несчастья, которым он ни с кем не пожелал поделиться. Я один из всего класса случайно открыл причину этого. И тогда нашел ответ на вопрос: зачем?
Было это во время тех самых летних каникул. Пани Лясковская дождалась их, как хотела, работая в школе. А потом ушла на пенсию. Бальцерек, получив свидетельство, попрощался со мной, только со мной, и сказал, что в десятый он будет ходить в другую школу, сюда больше не хочет, не может.
Были каникулы. Однажды июльским днем я случайно встретил Бальцерека на рынке. Он вел под руку какую-то женщину, которая улыбалась ему и что-то рассказывала. Увидев меня, он на мгновение вроде бы заколебался, но все же остановился. Оба они остановились.
— Минуточку, мама! Я товарища встретил.
— Здравствуйте! — обратился я к ней и подошел поближе.
Она протянула руку. Я стоял сбоку, на краю тротуара, а она протянула руку прямо перед собой и ждала моей руки. И тогда я понял. Его мать была слепа. И тогда я понял все.
Я стоял не двигаясь, молча. А она все так же держала руку. Вдруг Бальцерек схватил ее за запястье.
— Пошли, мама, мой товарищ уже ушел, — сказал он.
Они медленно удалялись, а я все стоял на краю тротуара.
ПЕЧКИ-ЛАВОЧКИ
Перевод М. Брухнова
— Моя очередь? Ну, ладно, расскажу вам что-нибудь, только, чур, потом без жалоб, что, мол, не на тему… В конце концов, не я завел в лагере традицию каждый вечер рассказывать у костра истории… Подбросьте-ка, ребята, в него веток…
Так вот, это был не класс, а какой-то зверинец. Только не подумайте, что в нем учились одни ослы да бараны, ничего подобного. Класс был на уровне, но фамилии! Заставь меня кто придумать такие — хоть убей, не смог бы.
В день моего прихода классная руководительница раскрыла журнал и спросила у меня фамилию. В классе сразу наступила такая тишина, что я несколько смущенно представился: фамилия у меня не слишком благозвучная. Но и совсем неприличной ее не назовешь. Поэтому я всерьез обиделся, когда класс в ответ разразился дружным хохотом.
— Ты что, издеваешься надо мной? — вкрадчиво спросила классная руководительница. Казалось, ответь я, что просто пошутил, — и ей полегчает…
Я почувствовал, что интерес класса ко мне возрос еще больше, потому что все, затаив дыхание, уставились на меня и чего-то ждали. Черт его знает, чего именно!
— Да нет, я серьезно! — разозлился я. — А что, собственно, странного в моей фамилии?
Класс с явным облегчением перевел дух, учительница со вздохом покачала головой, а я так и не мог понять, в чем тут дело.
На переменке ко мне подошел незнакомый парнишка и с любопытством уставился на меня. Вскоре к нему присоединился еще один, который сказал первому:
— Итак, у нас появился второй день недели. Что ты на это скажешь? Пани Вонторская теперь окончательно поседеет.
— Не второй, а пятый, — с особенным нажимом поправил я его. — Пятый, сынок. Ведь моя фамилия не Втурек (Вторник), а Пёнтек (Пятница).
— Не играет роли, — успокоил меня первый паренек. — Втурек или Пёнтек. Какая разница? Моя фамилия, например, Недзеля (Воскресенье). И все-таки в нашем классе я считался первым днем недели, а не седьмым. А ты, значит, будешь теперь вторым, понятно?
«Что он мне голову морочит?» — подумал я, мысленно прикидывая, стоит ли с ним связываться. Хотя сразу же пойдут разговоры, что, дескать, новенький и в класс не успел войти, как сразу же затеял драку. С другой стороны, если рассчитаться с ним позднее, то он, может, и вовсе не поймет, за что именно. Как тут быть? Я все же решил проявить выдержку, что, впрочем, оказалось не так уж и трудно, потому что в этот момент со мной заговорила девчонка, и, надо сказать, очень хорошенькая.
— Послушай, Пёнтек. Я как раз хотела у тебя спросить…
— Вопрошающий не заблудится, — отозвался вместо меня Недзеля, будто его об этом просили. — «Спроси, девица. Она не спросит… Вокруг лес темный, местечко близко… Спроси, девица». Это из Мицкевича, — любезно пояснил он и, обращаясь ко мне, добавил: — Ты, Пёнтек, должен знать, что я иногда говорю стихами.
— Ничего я не должен. — Я пренебрежительно пожал плечами. — И вообще я никогда никому не бываю должен. В лучшем случае могу запомнить, но это уж как мне заблагорассудится.
— А мне-то что, братец? Должен, не должен — не моя это забота. «Напрасны обиды, ничтожны угрозы…» — это, кажется, из Асмыка. Не люблю я его. Ну, мне пора. Привет.
И Недзеля пошел себе вразвалочку, как бы разочаровавшись во мне. Второй парнишка остался.
— Я хотела спросить, состоишь ли ты в харцерах, — спросила девчонка и неожиданно принялась поправлять прическу с таким выражением лица, будто ее ничуть не интересовал мой ответ.
Вы ведь знаете, некоторые девчонки так умеют поправлять волосы, что человек сразу забывает обо всем на свете и может только пялиться на эти волосы.
— Она, понимаешь… — попытался объяснить мне что-то стоявший рядом парень, но он тоже уставился на ее волосы, и поэтому из его объяснений ничего путного не получилось. Наконец он выпалил: — Она помощница…
— Чья помощница? — спросил я довольно глупо, но мне никак не удавалось отвести глаз от ее волос, и я не очень соображал, о чем идет речь.
