Николай Богданов - Один из первых
Ребята одобрительно помогали ему врачевать батрака, и вскоре Феде полегчало.
— Мы тебе зла не хотели, — вздохнул Кузьма, — ты сам за неправое дело взялся. Нешто можно бить наших коней? Они тощие. Им от кнута больно. Ты бил бы кулацких, жирных. А ты их бережёшь… поди-ка.
— Ему Тришка коня обещал за верную службу, — сказал, приподняв голову из своих пелёнок, Митя.
Он лежал тихо. Экая ведь получилась история… Вот его, взрослого парня, спеленали, как младенца, и высекли кнутами мальчишки… И поделом — не воюй за кулака против бедняков. Ведь ты сам бедняк. Может быть, твой братишка там, в родной деревне, от кулаков притеснения терпит, как вот эти пареньки, что сегодня отпор дали.
Вспомнив об этом, Митя вспомнил и о том, что кулак Тришка должен ему за работу уже два мешка муки, которые обещал отдать осенью, с нового урожая. Тогда за ним будет уже три мешка муки. И эти три мешка спасут всю семью от голода…
Но теперь Тришка разозлится, может и не отдать. Как это, мол, такие здоровые парни, женихи, поддались мальчишкам! Дали в обиду его чадо Гришку. Ишь, как он завывает, словно нечистая сила!
Гришка в склепе орал на разные голоса, грозя и ребятам и батракам всеми карами…
— Да, пропали мы с тобой, Федя! — снова поддразнил товарища Митя. — Получим теперь Тришкин кафтан за наши труды!
— А ты чего дразнишься? — сказал ему рассудительный Кузьма. — Тебе тоже будет худо.
— Мне-то что, без хлеба мои не пропадут — побираться пойдут… А вот ему без коняги пропадать, бедняге… Хороша Наташа, да будет не наша!
— Какая Наташа? — насторожились ребята.
— Да разве вы не знаете? Эх, братцы, ведь страдает-то Федя за любовь. Нет в нашей деревне краше его зазнобушки Наташи. Не девушка — белая лебёдушка. Уж какие за ней парни ударялись, а она взяла да и выбрала Федю. И чего в нём нашла? Разве глаза только задумчивые… да плечи широкие, да руки рабочие. А так ведь гол как сокол. Сирота, безотцовщина. А главное, коня у него нет, не на чем своё поле пахать, оттого и приходится по чужим людям работать! Как же ему можно на Наташе пожениться, если самому едва прокормиться? Вот и сказали ему Наташины родители: «Коли заведёшь, парень, коня, на котором невестин сундук в свой дом сможешь перевезти, получишь нашу дочку, а коли нет — не обижайся, за другого отдадим». И отдадут, и не позднее этой осени, за нелюбимого, за кулацкого сынка…
Во время всего рассказа Федя не проронил ни слова.
Значит, была это правда.
Притихли ребята, слушая про судьбу батрака. Ясно представилась им красивая девушка Наташа, которая ждёт не дождётся любимого Федю, пошедшего в кулацкую кабалу, чтобы добыть коня… Год ждёт, два ждёт, а на третий за нелюбимого уйдёт. Да ещё за кулацкого сына, за такого вот, как Гришка, когда он вырастет… Рыжий какой-нибудь, горластый, драчливый…
Закипали сердца ребят досадой.
Вот они какое дело сделали… Большую беду для Наташи и Феди… Сбили парня с коня, спешили…
Думали ребята и не знали, как быть. И тоже молчали. Вот ведь она жизнь какая! Одно хорошо — другое плохо. Радовались, что победили, а оказывается, они набедили…
И тут Маша решилась и доверила батракам тайну, которую знала от отца.
— Знаешь что, Федя? Конец ведь теперь кулакам-то! — сказала она. — В деревнях артели будут — все батраки-бедняки в них войдут, и некому будет на них работать!
— Да, Федя, правда, — поддержал Кузьма, — у нас скоро это будет. Вступай в нашу артель, — сказал он. — Забирай Наташу и давай к нам!
— Да ведь она из своего села не уйдёт, — улыбнулся Федя доброму пожеланию, — у неё там родня, братишки-сестрёнки…
— Надо и у вас артель сделать! — горячо сказала Маша. — К нам скоро приедет из города уполномоченный, вот у нас обделает это дело — вези его к себе в село… Садись на любого Тришкиного коня и вези. Такое дело, понимаешь…
Судьба Феди и Наташи сейчас волновала ребят больше всего на свете.
Исповедь волчонка
Только к рассвету ребята вспомнили про Гришку в склепе. Он охрип, но всё ещё ругался и грозился, хотя и шёпотом.
Солнце ещё было далеко, но его лучи заиграли на высоких облаках, словно пускали зайчиков. Развалины барского поместья, озарённые мягким розовым светом, потеряли свою угрюмость. Каменные колонны, карнизы словно потеплели. Тёмные провалы, страшно черневшие на месте окон, затянулись туманной кисеёй, словно занавесками. Казалось, что дом обитаем.
— Красивый дом, — сказал Митя, — лучше даже того, что я в городе видал, когда в извоз ездил. Там в таком доме — Дворец молодёжи.
— А что — починить его, и у нас будет дворец, — сказала Маша.
— Вот артель организуется, и сделаем, — подтвердил Кузьма.
Пора было ехать по домам, отводить коней на работу. Ребята погасили костёр, накинули свитки и полушубки, взяли кнуты и уздечки и, прежде чем пойти по коням, отправились к склепу посмотреть на Гришку. Возник спор, освобождать его или пусть сам Тришка своего сынка отсюда вытягивает. Наука будет кулаку.
— А вот мы сейчас с ним поговорим, — сказал лукавый Парфенька. — Если он человек — выпустим, а если он змеюка — пусть с жабами поиграет.
Ребята подошли и уселись по краям склепа, свесив ноги с его каменных стен. Батраки пошли ловить коней и в это дело не мешались.
Гришка сидел в мраморном гробу-саркофаге, закутавшись в шубу, нахохлившийся и злой, как волчонок в капкане.
— Ну, ты, нечистая сила, на волю хочешь? — спросил Кузьма. — Или тебя оставить, пока отец явится?
Гришка вздрогнул. Он знал, чем грозило ему появление отца. Побьёт за оплошку.
— Хочу на волю, — прошипел он.
— Тогда клянись, что на батраков не наябедничаешь!
Делать было нечего, Гришка поклялся и даже пожевал горсть трухлявой земли из каменного ящика.
— И это не всё, — сказал Парфенька. — Пусть он нам на три вопроса ответит, и всю правду.
— Ну, отвечу, — прохрипел Гришка.
— Слушай первый вопрос, — загнул палец Парфенька. — Нечистая сила с рогами — это был кто, ты или ваш Фролка?
Гришка молчал.
— Ну чего ты стесняешься? Мы же видали, как ваша Фроська развешивала пропалённую простыню и ругалась… А бычиная голова с рогами — она три года у вас на пчельнике висела, а теперь её нету…
— Это Фролка, — ответил Гришка.
— Правильно. В череп вставили свечку. А голубые искры — это он палочки такие жёг, вы из барского дома их достали вместе с ёлочными украшениями. Нежгучие огни… А теперь второй вопрос. Ваш Авдей в лес дядю Ивана подкарауливать сам ходил или его отец посылал? — загнул второй палец Парфён.
Гришка завозился и поперхнулся, как ястребиный птенец, которому попался в рот слишком большой кусок стервятины.
— Сам Авдей пошёл…
— Правильно, он по лесу неслышно ходит, как медведь.
— Так, а тебя топить Васю отец научил или тоже ты сам догадался? — загнул третий палец Парфенька.
Тут Гришка совсем онемел. Ребята всё знали, от них не скроешься.
— Да ты не бойся. Скажешь правду, тебе ничего не будет. Выпустим, и всё, — сказал Кузьма. — Давай, давай, вон и твои батраки на конях ждут тебя. Никто ничего не узнает. Мы твоему отцу ничего не скажем, только сам не проговорись.
— Ну, на два вопроса ответил, а уж на третий духу не хватает? — ехидно спросил, держа полусогнутым третий палец, Парфенька.
— Я сам — хотел его погубить, — чуть слышно сказал Гришка.
— Верно! — воскликнула Маша. — Все вы заодно, кулацкая порода!
После этого ребята опустили кнуты и уздечки в склеп. Гришка ухватился за концы кнутов, всунул ноги в удила и был таким способом вытащен из барского могильника.
Ступив на землю, Гришка встряхнулся и бросился прочь, как волчонок, почуявший волю.
Он вскочил на коня и, не оглядываясь, умчался во главе табуна восвояси.
Ребята не торопясь расселись по коням и поехали шажком тесной кучкой.
— Эх, — воскликнул вдруг Парфенька, — жалко, Васи с нами не было! Увидал бы пионерчик, как мы сами с кулачьём разделываемся! А то ведь думает, поди-ка, что мы деревенские, лыковские, так уж лыком и шиты!
— Почему это он так думает? — вскинулась вдруг Маша. — Не должен он так думать!
— Да ведь это кто его знает, — сказал рассудительно Кузьма, — может, и совсем о нас не думает — с глаз долой и из сердца вон!
Маша взглянула на него сердито:
— Что он нам, чужой, что ли? Он нашей деревне родня. Семь раз оглянулся, пока уезжал, а кто оглянется, тот возвернётся!
В конце концов
Нет, не вернулся я больше в Лыковку. Но однажды… На всю жизнь сохранилась в памяти такая картина.
Осенняя, холодная Ока. Снежок сыплется из сизых облаков, завивается по реке позёмкой, как по большой дороге. Плывёт по ней баржа-беляна. Не простая, а номерная. На носу часовой, на корме часовой. Холодно им, пробирает ветерок. Но крепко держат в руках винтовки часовые, зорко поглядывают по бортам.
