Зофья Хондзыньская - Встречаются во мраке корабли
Нельзя сказать, чтобы она была подчеркнуто любезна, тон самый обычный, дружелюбный, но и это разозлило Эрику. «Располагайся… дома…» Отвратная баба! И вдруг захламленная комната на втором этаже вроцлавского двухквартирного домика, комната, в которой она могла делать все, что душе угодно, представилась Эрике утраченным раем. Эх, схватить бы сейчас чемодан, оттолкнуть эту зануду, поймать такси и на вокзал! И чего ради она уступила, зачем согласилась приехать?.. Да просто уставшая была. «Завтра», — подумала она и тяжело опустилась на стул.
— Постель в кушетке. Ну, что ж не распаковываешься?
Вопрос был задан в лоб, что-то надо было ответить, но Эрика молчала. Не хотелось в присутствии этой расфуфыренной обезьяны вываливать свое мятое барахло. Минуту она колебалась, потом вдруг, не глядя на мать Павла, взяла свою сумку и все ее содержимое — бумаги, колготки, свитер, краски, кусок творожника — высыпала на чистую кушетку. Пани Мария не промолвила ни слова.
— Тебе, наверно, приятно будет искупаться, пойдем, я покажу, куда класть вещи в ванной.
Эрика тупо последовала за своей провожатой.
— Вот здесь твое полотенце, розовое, и розовая кружка для чистки зубов. Голубая — моя, желтая — Павла. Хочешь, напущу воды? Обрати внимание: душ не до конца закручивается. Рубашку кладу вот сюда.
Вода лилась из крана. Эрика — одна уже — вглядывалась в нее, сидя на низенькой скамеечке. «Розовая, желтая, голубая»… Ну и идиотка! Кружечки для зубов всех цветов радуги… Сорокалетняя кисонька. Не хватает еще полотенец с петушками или с белочками. И детской пасты «Яцек и Агатка». Она сидела не двигаясь, опустошенная, как бы полая внутри, невесомая — никто. С усилием, не вставая, расстегивала кофту, блузку, брюки. Пропотела, и это доставило ей какую-то горькую утеху. Вода распрыскивалась зелено и звонко. Эрика с наслаждением погрузилась в ванну и закрыла глаза.
Неожиданно ею овладело безмерное блаженство, какое она испытывала когда-то, зарываясь носом в юбку бабы Толи. Баба Толя теплой шершавой рукой гладила ее по щеке… Она повернула голову и прижалась щекой к ванне — не шершавой, гладкой, но тоже теплой.
Странное чувство — она словно бы и не она вовсе, а кто-то необычайно легкий, как ее погруженное в воду тело, кто-то уже оторвавшийся от одного места, но еще не принадлежащий никакому другому. Эта ванна была «ничейной землей», оазисом спокойствия, островом в океане. «Встречаются во мраке корабли…» Нет. Нет. Прочь. О чем они говорят? О ней? Подумала она об этом как-то пассивно, лениво. Пусть себе говорят что хотят, какая разница?.. «Увидишь, она научится убирать за собой». — «Помни, Павлик, мы должны быть чуткими к этой несчастной девочке». От телевизора доносился голос диктора.
В ванне она сидела долго, пока вода почти совсем не остыла. Потом, пожав плечами, вытерлась «розовым полотенцем» (Ох, идиотка, неужели она, Эрика, став взрослой, тоже будет прикидываться этакой святошей?) и надела ночную рубашку пани Марик. Можно было, правда, облачиться в свою «несвежую» пижаму, но ей понравилась эта, совсем не в ее стиле, отороченная кружевом, свободно ниспадающая рубашка. Она взглянула в зеркало. До чего не похожа на себя в этом воздушном нейлоне! Да еще с мокрыми приглаженными волосами. Надгробный памятник. Забавно.
Боже мой! Только теперь, протянув руку за сигаретой, она осознала, что позабыла выскочить за ними. Что делать? В отчаянии сгребла вещи в охапку и прошмыгнула в свою комнатенку за кухней. Теперь уж не выйдешь: и куда — неизвестно, и темно уж. Впрочем, кто его знает, который сейчас час и когда закрываются киоски? Черт побери! Единственный выход — проспать катастрофу. Из комнаты слышался разговор… Она свалила на пол вещи с кушетки, кое-как постелила и юркнула под одеяло. Постель была свежая, подкрахмаленная, приятная. Пахло мылом, прачечной и словно бы… Она зарылась лицом в подушку и почти мгновенно заснула.
Проснулась она среди ночи. В квартире тишина. Стала нервно шарить рукой в поисках сигареты и наткнулась на стенку. Что это, черт возьми? Мгновение спустя запах постели, гладкость рубашки напомнили ей, где она. Ясно, курева нет. И теперь уж не заснуть, хоть лопни. Если не закурит — спятит. Видит бог, спятит. Рот наполнился слюной. В груди ныло. Так мучиться до самого утра? За какие грехи? Она встала и потихоньку, на цыпочках, пошла в комнату, где они ужинали. Ей помнилось, что у тарелки Павла осталась целая пачка «особо крепких». Она протянула руку к столу, зацепилась за что-то и чуть не упала. Кто-то зажег ночник, и Эрика увидела, что она споткнулась об угол дивана, на котором лежит мать Павла.
— Прос… — и осеклась.
— Случилось что-нибудь? — спросила пани Мария, садясь на постели. — Или тебе что-то надо?
— Сигарет у меня нету.
Ничего не поделаешь. Сломалась. Выхода не было.
— Вон там они, на полке. — Пани Мария легла и, не говоря больше ни слова, накрылась одеялом.
И на том спасибо: не удивилась ее неожиданному вторжению, не стала читать мораль: сигареты, мол, вредят здоровью, а ночью положено спать.
Эрика взяла пачку и вернулась к себе. Наконец-то! Ох, наслаждение! Сидя на постели, она дымила, то и дело поглядывая в зеркало. Никак не могла привыкнуть к себе в этой воздушной рубашке, но ощущение было скорее забавным — это вовсе не она сидит тут, на постели. Эрика покачала головой, как киноактриса. Громко произнесла: I love you[3], погасила сигарету и скользнула под одеяло. Закрыла глаза, сохраняя в памяти свой образ в воздушной рубашке.
Мысли ее начали путаться. «Какая неприятная манера у матери Павла, — подумала она, — говорит тихо-тихо, не сразу и поймешь». И еще подумала, что…
Заснула.
* * *Проснулась она поздно. Дома никого уже не было. На столе в большой комнате нашла записку:
«…Подогрей молоко и свари себе яйца. Свежий хлеб в жестяной коробке».
Эрика заглянула в кухню. На белом буфете стояла чашка, рядом прибор и сложенная салфетка.
«Свихнуться можно от этой культуры, — подумала она. — Что за несносная баба! Образцово-показательная».
Она съела завтрак, критически глянула на грязную чашку с тарелкой. Во Вроцлаве просто не заметила бы их, но тут все так блестело, было «на своем месте», и такой царил кругом порядок, что каждая вещь, оказавшаяся не там, где ей положено, резала глаз. Эрика небрежно сполоснула чашку и тарелку. И вдруг разозлилась. На все: на мытье посуды, на порядок в квартире, на пани Марию, на себя. Павла она как-то незаметно перестала принимать здесь в расчет.
Вернувшись в «комнату для прислуги», как мысленно она окрестила свою клетушку, Эрика выдвинула три небольших ящика комода и все свое барахло впихнула туда так, чтобы ничего не оставалось сверху. «Порядок так порядок», — насмешливо подумала она. Потом села на кушетку и закурила.
Хотя праздность вот уже несколько лет была ее стихией, здесь почему-то она была в тягость. Там «ничегонеделание» было иного рода: много места, можно взять блокнот, что-то нарисовать, послушать радио, поставить проигрыватель. Здесь, на шести квадратных метрах, она чувствовала себя словно в тюремной камере. Что с того, что клетка эта «кокетлива» и уютна. Здесь — чужое, там — свое. Здесь ты как на сцене, время враждебно к тебе, что с ним делать — неизвестно. Она включила радио. «Мариновать огурцы — целое искусство»… Привет. Вечером она забыла завести часы и теперь понятия не имела, сколько времени. Телевизор лучше не трогать, эта штука портится от малейшего прикосновения. Эрика подошла к окну. На дворе играли дети. Мальчонка лет пяти строил крепость из песка. Весь поглощенный этим занятием, он то и дело откидывал назад прядку волос, которая упорно спадала ему на глаза. В какой-то момент она чуть не влезла ему в рот, и рассерженный малыш состроил комичную гримасу. Эрика расхохоталась и тут же смолкла: испугалась своего голоса, своего смеха. Да и не до веселья ей сегодня. Давно уж она не смеялась вслух. Вдруг вспомнилось — она тогда была еще маленькая, — как они с Олеком пошли в зоопарк. Огромный гиппопотам медленно и долго раскрывал пасть, Эрика испугалась и заплакала. А Олек смеялся. И так громко он смеялся, что она перестала плакать и взглянула на него. А потом и сама рассмеялась (вот как сейчас), а потом они, держась за руки, бежали по дорожке и смеялись, и Олек купил ей сахарную вату. «Олек… тоже мне…»
Она поморщилась, внезапно расхоложенная. Отошла от окна. Минуту постояла среди комнаты, потом пошла к пани Марии, села у стола, открыла ящик и стала бездумно перебирать бумаги. Какие-то квитанции, страховой полис, несколько фотографий. Эрика посмотрела их, увидела карточку Павла — маленького. «Та», улыбаясь, держала его на коленях. Симпатичная мордаха была у Павла. Глаза чуть раскосые… На самом дне лежала пачка писем, почерк почему-то показался Эрике знакомым. Она взяла первое сверху.
