Гавриил Левинзон - На три сантиметра взрослее
Мне тоже досадно. Мне бы раз в жизни так решить пример.
Виктория откладывает тетрадь Кочевника. Мою — так отбросила. Кочевником она гордится: она его приручила. Его фамилия Анциферов, «Кочевником» его прозвали после того, как он за одну четверть три раза ухитрился перекочевать из одного параллельного класса в другой: везде валял дурака и с классными руководителями ссорился намертво. И вот Виктория его приручила, и теперь он у нее в талантливых.
— Ай-яй-яй, — говорит Виктория, — подбирала пример, а этого решения не видела. Когда-то я такие вещи сразу замечала… Мне предлагают работу в НИИ. Бросить вас, что ли? Вот стала бы я ученой дамой, и мне не пришлось бы читать нотации.
Я молчу, мне начинает казаться, что проверку контрольных работ она нарочно затеяла. Чтобы показать мне, что я просто обыкновенный ученик, а Кочевник талант, и, значит, в Москву должен ехать он. Неужели она считает, что мне не помешает напомнить об этом? Обидно. И если уж на то пошло, почему Павел Егорович с ней не посоветовался?
— Я не поеду в Москву, — говорю я. — Я откажусь.
Она кивает: ну, понятно, а как же иначе? Я уже привык, что всегда у нее на лице несколько выражений. Сейчас лицо выражает: попробовал бы ты поехать! Но это не обидно, потому что проступает еще одно выражение: она довольна, что я поступил так, как она ждала. И дружелюбие — это третий оттенок, постоянный. Но я же знаю, что это дружелюбие до тех пор, пока я на высоте. Другим она меня не признает, не захочет знать, я в этом уверен, хоть я и не припоминаю, чтобы она когда-нибудь нам говорила о том, что человек должен вести себя так, а не так. Об этом любит поговорить Павел Егорович. Но вот странно: чувствуется, что Виктория всегда уверена в том, что хорошим человеком стоит быть, что выбора просто нет, а Павел Егорович, по-моему, в этом не уверен.
— Что ты наговорил Неониле Константиновне? — Молчу. — Свинство. Вот так мне помогают мои мальчики. Вчера Ракитинский, сегодня ты.
Герочка Ракитинский ляпнул на уроке про брачное ложе. Он без разговоров о брачном ложе дня не может прожить.
— Она глупости в тетрадях пишет…
Виктория прерывает: есть у нее такой жест. Тоже мне главнокомандующий — прерывает.
— Ладно, иди, — говорит она, — тошно с тобой разговаривать.
Неужели не выйдет в переднюю проводить? Это бывает всегда одинаково: она выходит в переднюю, опирается плечом на дверь, руки скрещены на груди, обязательно отставит ногу и посмотрит на туфлю — в то время, как ты одеваешься. Ты торопишься, потому что она не заговаривает — о каких-то своих делах думает. Потом, когда ты уже надел пальто, берется за дверь, чтобы закрыть за тобой.
Она и на этот раз выходит. Вот посмотрела на туфлю.
— Послушай, ты всегда такой герой? Всегда в лицо правду говоришь? Или только добрым и беззащитным?
Вот оно — самбо. Она не смотрит на меня, когда я открываю дверь. Презирает.
По дороге домой мне все время попадаются несимпатичные люди: какой-то мужчина со злорадным лицом, женщина со вздернутым подбородком — это она его всем назло вздернула, сразу видно; да и сам я не очень приятный человек, я это знаю. Вот идут две девочки: ясно, им неприятно мимо меня проходить. Что-то переменилось на планете. Я запускаю камнем в кошку — редкое попадание, прямо между ушей. Мне этого мало. Я жду, не появится ли кошка опять из парадного.
Что можно сделать с человеком одной фразой? Уничтожить!
Оказывается, Виктория права: по-геройски я себя веду только со слабыми. Память мне подсовывает сколько угодно примеров.
Вот один, самый неприятный: с Андрюшей Колесниковым.
Я иду по школьному коридору и вижу, как Андрюша Колесников, зажав между колен пятиклашку, отпускает ему шалабаны. Я стараюсь пройти побыстрей. Сам я не избиваю малышей, я принципиально против избиения маленьких детей — таковы мои убеждения. Но сейчас я прохожу мимо. Здесь пора привести физические данные Андрюши: рост 1 м 90 см, вес — 86 кг, первый разряд по борьбе, на физкультуре без всяких тренировок толкнул ядро по второму разряду, любит играть мускулами и отпускать шалабаны: «Пойду пошалабаню». В шестом классе мы с ним подрались, вернее, он меня побил, а я во время этого битья размахивал кулаками, чтоб было засчитано дракой. С тех пор я с ним не связываюсь, Хоть он, когда идет навстречу, прет на меня, как танк. Я этого не замечаю. Правда, не я один: он, ко всему, еще злобный тип, и если кого бьет, то всерьез.
Я все еще охочусь за кошкой. Прохожие поглядывают на меня насмешливо, как будто догадываются: только что произошло разоблачение человека, которого все принимали за славного малого.
Как азартно ты гонялся за шестиклассником! Почему бы тебе за Андрюшей Колесниковым не побегать? Нет, от Андрюши лучше отвлечься. Это может плохо кончиться. Лучше уж припомнить, как я испугался собаки. Вскарабкался на дерево, а собака оказалась совсем безобидной: подбежала, взглянула вверх и завиляла хвостом. Конечно, этому можно найти оправдание: я еще совсем малыш, вот на мне синие шортики; губы — пухлые, а глаза — испуганные. Это можно не засчитывать. Но все равно что-то во мне осталось от того страха — привкус позора, что ли, мало хорошего, что ни говори.
А вот воспоминаньице куда неприятней: я иду домой дальней дорогой, только чтоб не встречаться с тремя типами, которые поклялись меня побить, оказывается, и это не забыто, осталась позорная отметина, и теперь ей самое время болеть.
Наконец-то появляется кошка. А! Не вытерпела! Но она тут же убегает — узнала. Придется прекратить охоту. Еще долго я слоняюсь по улицам. И чем же заканчивается этот невезучий день? Встречей все с тем же шестиклассником из мультфильма. Он не один. Он что-то рассказывает шестикласснице с белыми лентами в косичках. Может, он ей рассказывает, как дал мне пинка? Шестиклассница замечает меня, толкает его в бок и что-то говорит, наверно: «Убегай, он тебя отлупит!» Толстячок из мультфильма смотрит на меня, потом оглядывается — вот бы убежать! Но он не из тех, кто драпает на глазах у девочки. Он остается. Ему ужасно хочется, чтобы кто-нибудь за него вступился: он озирает улицу, балконы — никого.
Но не такой уж я злопамятный. Я не могу его отлупить при девчонке. Да мне и не хочется его бить.
— Привет! — говорю я. — Объявляется перемирие.
Приятно чувствовать себя великодушным. Но нужно уточнить: дело не только в великодушии — ну их, этих мужественных шестиклассников. И как ему удалось меня одолеть? Есть же люди, которым это удается, самое трудное. Попробовать, что ли?
— Что случилось? У тебя похоронный вид.
— Отстань.
— Что?!
— Ладно, — говорю я. — Ты же видишь. Иди спать.
— Что я должна видеть?
— Иди спать.
Это мой разговор с мамой вечером следующего дня.
А вот что произошло днем.
На перемене я с вызовом встал у него на дороге — он не заметил и прошел мимо; на следующей перемене он, не глядя, отстранил меня, я ударился плечом о стену — а он прошел, и даже нельзя было понять, заметил ли он меня. Вот это, что он меня даже не заметил, как-то нехорошо действует на меня, я чувствую, что обмякаю, — вы замечали, какой несчастный вид у проколотого мяча, как он сморщивается, когда из него выходит воздух? Во мне больше не было пылу. Да это же танк! Разве может человек драться с танком? Он же меня изувечит. Ну, хорошо, я стану хорошим изувеченным мальчиком — разве можно такой ценой?
Почему бы не установить цены поумеренней? Я ее спрашиваю, моего советчика. Пришибла человека, а теперь молчит. Ну что в ней хорошего? Воображала! Неужели я обязан со всеми драться? Что же мне, и Теофило Стивенсона вызвать на бой, если он кому-нибудь шалабан отвесит? Нелепость какая-то… Переменить советчика, что ли? Сказала бы «не связывайся», если ты такой хороший советчик. Сама вон спит по воскресеньям до двенадцати. Что я, не знаю? Нет, это тут ни при чем. Лучше так: сама воображала, а от других требует невозможного. И за очкарика замуж вышла. Нет, про очкарика я думать не буду. Вот так сделаем: сама пирожки с вареньем любит, а от меня требует, чтоб я с Андрюшей дрался. Нет, тоже не то! Куда же ты? Не хочет разговаривать, обиделась.
Теперь вот страшно. Начинает казаться, что со мной происходит то же самое, что с Венькиным отцом. Как-то я наблюдал за ним на родительском собрании. Он выступал, мило улыбался, все он делал так, как сделал бы хороший человек: приглаживал шевелюру, со вниманием выслушивал возражения — но все равно заметно было, что он гад, что всех дома тиранит, что Веньку никогда не отлупит между делом, а обязательно к кровати привяжет. Но может, мне это видно было, потому что я знал, какой он? Нет, этого не скроешь! Он старался, разводил руками, как миляга, а родительница одна — рядом со мной сидела — насмешливо улыбалась. Не скроешь! Может, и со мной то же самое: прикидываюсь, а всем уже давно видно.
