Гавриил Левинзон - На три сантиметра взрослее
На следующей перемене я подкарауливаю шестиклассника возле столовой. Я загоняю его в угол и легонько, но не так легонько, как в первый раз, а чуть посильней, в общем, как следует угощаю его. Он кричит мне вслед:
— Ну погоди! Я тебе устрою.
Девочки из 8 «А» продолжают за нами наблюдать. Небось, думают: «Злопамятный тип». А шестиклассник плетется за мной и выкрикивает угрозы. Я уже не рад, что связался с этим коротконожкой.
— Ты всегда такой храбрый? — кричит он. Я надвигаюсь на него. Вы подумайте, не убегает! Что он делает с моим авторитетом? Без всякого удовольствия я ему отпускаю еще одного леща, а он начинает кричать еще пуще. К счастью, звенит звонок, и я, как самый примерный ученик на свете, тороплюсь в класс, я тороплюсь, и мне некогда выслушивать его угрозы.
После третьего урока он опять, откуда ни возьмись, появляется за моей спиной, отвешивает мне пинка, и, когда я пускаюсь за ним, он уже далеко, он убегает, поглядывая через плечо, и вообще бежит он по-деловому — разве поймаешь человечка из мультфильма?
Но самое неприятное происходит на четвертом уроке. Злой от всех этих происшествий с шестиклассником, я перелистываю сочинение. Вот оценка: 5/3. 5 — за содержание, 3 — за грамотность. Это можно пережить. Но вот красными чернилами: «Сбавляем темпы. Почему?» Тетеньке за сорок, а она такое пишет. Ладно, я и это стерплю. Но все же интересные вещи у меня в тетрадях написаны. Я изучаю. Вот пятерка и надпись: «Так держать!», а вот тройка и рядом: «Стыдно тебе, Юрий Бушуев!»
— Мне надоело.
Вот она, эта тишина предконфликтная.
— Что надоело? — спрашивает добрая Неонила Константиновна.
— Мне надоело, — говорю я, — что вы пишете глупости в моих тетрадях.
Вот и все. Можно же одним словом такой конфликт устроить, что вся школа взволнуется.
Неонила плачет. Она уходит с урока. Тут, конечно, находятся девочки, которые за нее вступаются. Ладно, промолчим. Скоро в класс прибегает посыльный — пятиклассник, возбужденный поручением: «Бушуева к директору!»
В приемной директора секретарша стучит на машинке, она взглядывает на меня, как на противного типа, еще и отворачивается с таким видом, что и это обидно. Они с Неонилой подруги: обе какие-то жалобные, я их встречал в кино и в парке вместе — мороженое на палочке едят; с обеими наш директор разговаривает так, будто они в чем-то провинились, можно подумать, что они сестры.
Я вступаю в кабинет директора. Павел Егорович сидит за столом и ощупывает бумаги на столе, хлопает по ним. Он проговаривает сердито: «Безобразие!» — и продолжает что-то искать. Я стою, мне приходит в голову, что уж слишком близко я подошел к столу. Я пячусь, в это время Павел Егорович поднимает глаза и во второй раз выпаливает: «Безобразие!» Сейчас он приподнимает на столе все, что можно поднять, и дует на то место, где стояли чернильный прибор, пресс-папье, откидной календарь, лицо у него становится красным, вдруг обе его руки ринулись к краю стола — как за зверьком, и ухватили что-то, что он искал, какую-то штуковину: стерженек и четыре проволочки, похоже на таракана; в это самое время он проговаривает свое «безобразие» по-новому, не так, как в первый раз, и не так, как во второй. Интересно, как он в четвертый раз будет это говорить. Он заворачивает «таракана» в бумажку, прячет в карман и скороговоркой мне напоминает, что я сын достойных родителей. Опять он что-то ищет на столе, нет, наводит порядок. Он намекает, что поступил бы со мной иначе, если бы я не был сыном мамы и Улановского. Да знаю ли я, чего заслуживаю?! Интересно было бы узнать, но ведь не скажет. Что-то ищет! В карманах на этот раз. Сигареты, оказывается, закуривает и как будто переводит дыхание от гнева. «А мы еще тебя отличили!» Меня в самом деле «отличили», только вчера — приказом по школе и поездкой в Москву в зимние каникулы. Нас таких человек двадцать набралось: похвалили за успехи в учении, в спорте, за активное участие в самодеятельности, а меня за то, что я «лучший математик». Это ужасно! Так и зачитали по радио, из того самого радиоузла, который недавно помог оборудовать Улановский: «как лучшего математика». Вот и Виктория насмешливо улыбалась утром — конечно, из-за этого. Я не лучший математик в школе, просто ученик с пятеркой по математике. Это каждому понятно, кроме Павла Егоровича. Но ему, видно, захотелось сделать приятное «моим достойным родителям». Ведь Улановский — первый человек в родительском комитете школы, с тех пор как он устроил, чтоб завод, где он работает, взял шефство над нашей школой. Он все время для школы что-нибудь организует: радиопроводку и рабочих, автобусы для экскурсий, ремонт котельной, — и вот на меня сыплются милости: то меня отмечают приказом по школе, то ставят в пример, то в стенгазете моя фамилия мелькнет. И вроде бы нельзя сказать, что это незаслуженно. Но я же знаю, что в школе много таких ребят, как я, но их успехи отмечают пореже, в общем, Павел Егорович делает приятное Улановскому, подсовывает ему все, что может отыскаться полезного для нас в его директорской авоське. Теперь вот назначил меня лучшим математиком. С Викторией, наверно, не посоветовался, иначе б в Москву поехал Валька Кочевник. Уж лучше б он меня за успехи в учении отличил. Не так стыдно было бы. Но видно, ему что-то особенное хотелось сделать для Улановского.
Павел Егорович молчит. Значит, уже все сказал, пора уходить. Но я не ухожу. Я жду, что он скажет что-нибудь о Неониле, о том, что это подлость — так поступать. Не может же он так ничего и не сказать об этом?! Я стою. А может, он забыл, из-за чего я здесь? Он с удивлением смотрит на меня: понятно, время говорить: «Больше этого не повторится, Павел Егорович».
— Я надеюсь, до твоего сознания дошло? — подбадривает он меня.
Я решаю уйти молча и поворачиваюсь к двери, в это время входит секретарша с какой-то бумагой, а в приемной я вижу Неонилу. «Чтоб больше мне не жаловались!» — кричит мне вслед Павел Егорович. По-моему, это он кричит для Неонилы. Неонила отворачивается от меня. Как им удается так обидно это проделывать? Виктории, наверно, уже нажаловались. Еще с ней предстоит разговор.
Она после уроков входит в класс. За ней Павел Егорович идет, как и полагается идти за лучшим педагогом. Не знаю, как это получается, что он за ней так идет. Но мы это видим. Они пришли по пустячному делу — так это Виктория изображает.
— Мальчики, — говорит она, — кто-то разбил окно на первом этаже.
Это не мы. Мы не собираемся распространяться об этом: не мы, и все тут.
— Видите, не они, — говорит Виктория. Она воображает. Прохаживается по классу, и всем понятно, что она уже забыла об этом пустячном деле. О чем тут говорить? Мои мальчики не стали бы врать из-за какого-то там окна. Вообще-то, я терпеть не могу воображал. Но эта — совсем другое дело. Как бы мне научиться вот так сразу забывать о «пустячных делах». Мы воображаем вместе с ней. Один из наших надувает щеки, будто это резиновые шарики, другой смотрит на директора так, будто тот заявился к нам нагишом. Мы, слава богу, никому не позволяем устраивать в классе дознания — Павел Егорович уматывает. Виктория уходит следом за ним — нарядная, как всегда, — в дверях оборачивается и делает мне знак: идем-ка со мной. Ну, хоть бы посмотрела, послушался я или нет. Редкая воображала.
Она нагружает меня тетрадями, мы выходим из школы и идем как ни в чем не бывало. Знаю я ее привычки: она набросится на меня, когда я зазеваюсь. Это же самбистка. Я начеку.
Она приводит меня к себе домой, отыскивает в стопке мою тетрадь с контрольной по алгебре, быстро просматривает: шариковая ручка носится над строчками, я жду, что она сейчас споткнется и оставит красную пометку, но ручка все несется, только кое-где приостанавливается — и дальше.
— Все правильно, — говорит Виктория. Она отбрасывает тетрадь небрежно, и больше мы о достигнутых успехах ни слова. Она берет из стопки другую тетрадь: Вальки Кочевника. Кочевник — не то, что я: он талант. Виктория в этом уверена. Он тоже в дружбе с Викторией, но он талант, а я нет. Я уже пробовал себя потрясти — не обнаружится ли какой талантик: ничего нет, одни способности.
Виктория проверяет его тетрадь. На середине листа ручка останавливается. «Попался, — думаю я. — Наконец-то ты попался, жалкий талантик!» Смотрю на ответ — сходится. А где же решение? Тут должно быть вычислений почти на страницу, а у него всего три строки — это пример на преобразование алгебраических дробей, повторение.
— Неправильно, — говорю я. — Совсем не то.
— Смотри, что он придумал. Вот умница!
Что он придумал? Здорово придумал! Теперь кажется, что это совсем просто: первые две дроби заменяешь тождественными алгебраическими суммами, получается пять дробей вместо трех, но две сразу же взаимно уничтожаются, две оказываются подобными — дальше нечего делать.
— А я не заметила, — говорит Виктория. — Досадно.
