Лилия Чарская - ЗАПИСКИ МАЛЕНЬКОЙ ГИМНАЗИСТКИ
- Здравствуйте, дети, - произнесла она, ласково кивая нам своею седой как лунь головою и широко улыбаясь молодым лицом. - Я пришла узнать, насколько вы подвинулись в законе Божием... Пожалуйста, батюшка, не обращайте на меня внимания и продолжайте урок, - почтительно обратилась она к священнику.
- Мы вам, Анна Владимировна, сейчас хорошим ответом похвастаем, - улыбаясь, ответил отец Василий. - Иконина-вторая, - назвал он меня, - отвечайте, что вам задано на сегодня.
Я поднялась со своего места. Ноги у меня двигались с трудом, точно свинцом налитые, а в голове так шумело, что в первую минуту я даже не могла понять, чего от меня требовали.
- Что вам задано на сегодня? - снова повторил свой вопрос священник.
Я отлично знала, что задано, и выучила отлично историю прекрасного Иосифа, которого злые братья продали в Египет в неволю, но язык не слушался меня. Я думала в эту минуту:
"Что делать? Огорчить ли дурным ответом добрую Анну Владимировну и заслужить наказание?.. Наказание я заслужу - я знала наверно. (У нас всегда наказывали за незнание урока закона Божия, оставляли девочек на два-три лишние часа по окончании урока в гимназии.) Это мне даст возможность попасть к Нюре и ее папе, который, может быть, умирает в эту минуту... Или же лучше заслужить похвалу начальницы, доказать, что я "пай-девочка", "умница-разумница", но зато не повидаться с моими друзьями в такое тяжелое для них время! Нет! Нет! Никогда! Ни за что!"
Я разом решила, что мне надо было делать.
- Что вам задано на сегодня? - значительно уже строже произносит свой вопрос в третий раз батюшка.
Я смотрю на него глупыми, ничего не выражающими глазами и молчу. Упорно молчу, точно воды в рот набрала.
- История Иосифа! История Иосифа! - шепчет мне отчаянным шепотом Жюли с первой скамейки.
- История Иосифа! - повторяю я ужасно глупо, как попугай.
- Ну и расскажите мне, кто был Иосиф, - как бы не замечая моего странного ответа, говорит батюшка и глубже усаживается в кресле, приготовляясь к хорошему ответу.
Я молчу...
Ах, как это ужасно - стоять и молчать в то время, как языку так и хочется рассказать все то, что он знает, от слова до слова! Но я молчу... Молчу как истукан, как немая.
- Кто был Иосиф? - совсем уже строго спрашивает теперь батюшка.
Капельки пота выступают у меня на лбу. Щеки делаются сначала белыми, как бумага, потом красными, как кумач.
- Иосиф... Иосиф... - лепечу я, захлебываясь, и делаю круглые глаза. - Иосиф был царь...
- Царь? - удивляется батюшка. - Вот так удружила! А не сын ли царя? - прищурив на меня глаза, что означало у него высшую степень недовольства, спрашивает он снова.
- Ну, сын царя! - отвечаю я бесшабашно.
Японка даже на стуле привскочила. Надо сказать, что история с красной книжечкой давно объяснилась; Жюли откровенно призналась, что книжку унесла и сожгла она, и Зоя Ильинична снова засчитала меня прежней хорошей ученицей. Поэтому она очень удивилась, что хорошая ученица, знавшая всегда отлично уроки, отвечает, да еще таким тоном, какую-то чепуху.
И батюшка удивлен, и начальница. Она даже в лице изменилась, покраснела немного и смотрит на меня такими грустными-грустными глазами.
- Ну-с, что же сделал этот царь, или сын царя, по-вашему, Иосиф? - снова спрашивает батюшка и прищуривается сильнее.
- Он продал братьев в неволю, - отвечаю я храбро, даже не сморгнув.
Кто-то фыркает за моею спиною. Кто-то закашливается, стараясь удержать бешеный прилив хохота.
Но батюшка остается спокойным, и если он сердится, то этого совсем не заметно на взгляд.
- Как продал? - снова задает он вопрос. - Всех двенадцать продал разом?
- Всех двенадцать разом! - вру я без запинки.
Японке положительно делается дурно в эту минуту.
- Иконина, опомнитесь! - кричит она не своим голосом и, налив себе воды из графина, выпивает весь стакан залпом.
Класс не может сдерживаться больше. Девочки захлебываются от хохота, не будучи в силах удержаться.
И вот весь этот шум покрывает тихий, но внушительный голос Анны Владимировны:
- Иконина, стыдись! Я считала тебя хорошей, прилежной девочкой, а между тем оказывается, ты ничего не знаешь!.. Это возмутительно!.. Ты будешь наказана. Оставьте ее на три часа по окончании уроков, - обратившись к Японке, говорит начальница.
Вся обливаясь потом, я иду и сажусь на свое место.
- Бедная Леночка! Что сделалось с тобой! - сочувственно шепчет мне на ухо Жюли и крепко сжимает мои похолодевшие пальцы.
Ни Жюли, ни другие, конечно, не догадываются, что я сама желала быть оставленной после уроков и что я вполне довольна.
Пока все устраивается, как я хочу. Я скоро, скоро увижу вас, бедные, милые мои Никифор Матвеевич и Нюрочка.
20. Наказанная. В путь-дорогу. Потерянная записка
Серые стены... серые доски... серые окна и серый, ненастный день, заглядывающий в эти окна, не могут, конечно, способствовать хорошему расположению духа. К тому же неизвестность мучает меня: что-то делается там у моих друзей в скромном маленьком домике на окраине города? Жив ли еще добрый Никифор Матвеевич, которого за наши с ним две встречи я успела полюбить, как родного?.. А тут еще сиди и жди условного часа, когда сторож Иваныч придет в класс и объявит мне, что уже шесть часов и что срок наказания кончен. И тогда... тогда...
Но часы идут так медленно, так ужасно медленно... Я сижу около двух часов, я слышала, как било пять за дверьми, а мне кажется, что около суток я провела одна в этом скучном, пустом и неуютном классе.
От нечего делать я начинаю считать квадратики на паркете. Один... два... три... четыре... Но дойдя до двадцатого, спутываюсь; в глазах начинает рябить, и я бросаю это занятие.
А на дворе-то что делается!.. Господи Боже!
Темно, ни зги не видать... Метель так и кружит, так и кружит...
Как-то я дойду?
Если бы у меня были хоть карманные деньги, можно было бы нанять извозчика. Но денег мне не дают на руки, а те, что остались после мамочки, Матильда Францевна велела опустить в копилку.
А что, если за мной придет Дуняша или Бавария? Побоятся такой непогоды и явятся сюда. Тогда прости-прощай всему!
Я даже губы стиснула и застонала, точно от боли, при одной мысли об этом. Но нет; вряд ли кто догадается прийти сюда. В шесть часов у нас в доме обедают, и Дуняше приходится помогать Федору прислуживать за столом, а Бавария... Мы слишком близко живем от гимназии, для того чтобы Бавария могла побеспокоиться на мой счет! Разве я не смогу пройти одна две улицы и переулок?!
Раз... два... три... - раздалось мерными ударами за дверью - четыре... пять... шесть!..
Шесть часов!.. Дождалась... Слава Богу!
Вошел Иваныч.
- Пожалуйте, птичка, из клетки, - ласково улыбаясь, пошутил он. (Иваныч был славный старик, любил нас, маленьких, и всегда жалел наказанных.)
- Не будете проказничать больше, а?
- Не буду, Иваныч, - через силу улыбнулась я и, вся замирая от волнения, спросила прерывающимся голосом: - Что, Иваныч, пришел кто-нибудь за мной?
Ах, каким долгим-долгим показалось мне время, пока добрый старик не ответил:
- Никого, кажись, нет. Никто не приходил.
"Никого нет! Никто не приходил! - запрыгало и заплясало что-то внутри меня. - Хоть в этом удача, слава Богу! Никто не помешает мне тотчас же пуститься в путь!"
Быстро сбежала я с лестницы, надела теплый бурнус, капор и калоши и со всех ног бросилась к дверям.
- Постойте, постойте, барышня! Книжечки-то и забыли! - крикнул мне вслед Иваныч.
- Нет, нет, книг я не возьму сегодня с собою. Я все уроки выучила! - солгала я чуть не в первый раз в моей жизни и тут же густо покраснела до корней волос.
Но старик не заметил ни моей лжи, ни румянца, залившего мои щеки.
- Умница! Умница, что выучила, - похвалил он. - А вот закройтесь-ка да застегнитесь получше... Ишь погода-то какая! Так и рвет! Так и рвет! Да и мороз к тому же злющий. Настоящий крещенский морозец. Потеплее кутайтесь! Долго ли до греха! - заботливо запахивая на мне бурнус, ласково говорил Иваныч.
Но я едва-едва стояла на месте.
Наконец последняя пуговица застегнута, сторож широко распахивает мне дверь... и я на улице.
Ветер, вьюга, метель и хлопья снега - все это разом охватило меня со всех сторон. Я едва удержалась на ногах и, с трудом передвигая их, пошла по панели.
День стоял сумрачный, темный. Несмотря на ранний час вечера, на улице какая-то жуткая полутьма, по дороге попадаются редкие прохожие, зябко прячущие голову в поднятые воротники пальто и шинелей. А мороз назойливо щиплет нос, лоб, щеки и концы пальцев на ногах и руках.
Прежде чем пуститься в путь, надо было взглянуть на адрес, который был очень подробно написан Никифором Матвеевичем на лоскутке бумаги и который, мне хорошо помнится, я сунула, уходя из дома, в карман. Я быстро опустила туда руку.
Но что это? Адреса в кармане не оказалось. Напрасно я раз десять подряд вытаскивала вещи, находившиеся там, - и носовой платок, и игольник, и щеточку для волос, и записную книжку. Записки с адресом не было между ними. Должно быть, я выронила ее как-нибудь.
