Станислав Росовецкий - У друкарей и скоморохов
Шляхтич всё хохотал. Можно было разглядеть теперь, что он еле держится в седле, что красен и мокр не только от майского солнца и скачки…
— Цо то за казаки? Музыки! X-xa! Музык штурмовалем…
Он согнулся в седле, хлопнул себя по железному бедру, и от него оторвалась, звякнула о стремя и упала в пыль длинная железяка. Сразу же один из жолнеров-слуг, румяный молодец, спешился и подал её пану, тот сунул ему назад, и слуга принялся, пыхтя, пристраивать железку у панского седла.
— Что это у него, дядя Андрей? — шепнул Васка.
— Копьецо такое малое, чтоб, с коня не сходя, раненых добивать, — и Бубенист сплюнул. — Немцы-хитрецы придумали.
— Гей, музыкы! Заграйче походнего! — шляхтич подбоченился, крутанул над головой кулаком в перчатке и пустил коня шагом к городу. Жолнеры молча окружили телегу.
— Дядя, возьми вожжи, правь уж за ним, — Бажен наморщил лоб. — И чего он хочет, питух? Что это за походный? Разве танец какой?
Шляхтич обернулся и погрозил кулаком.
— А вжарим-ка, братцы, комаринского! И-и-и — раз!
Вот так, под звуки комаринского и, что твои послы, в окружении конницы, въехала ватага в Прилуки. На улицах посада и в замке не видно было местных жителей, у невысокого дворца Вишневецких стояли караульные с пиками.
Гусар-шляхтич спешился с помощью того же услужливого румяного слуги и исчез в высоких дверях дворца. Костистый челядник, старший над его слугами, принялся отгонять сбежавшихся к телеге жолнеров. Скоморохи опустили музыкальные снасти.
Почти сразу же на крыльце показался шляхтич, указал челяднику подбородком на дверь и, не обращая больше внимания на своих пленников, побрёл, пошатываясь, через замощенную площадь. Челядник расставил слуг, и они принялись проталкивать скоморохов по одному в дверь и через узкие сени — в горницу. Васка влетел туда последним и уткнулся носом в твердую спину Бажена. Густо пахло табачным дымом, конской сбруей и сапогами. Атаман отвечал на вопрос, который не раз уж этой весной задавали им начальники:
— …а шли мы, господине, в город Прилуки для своего промыслишку…
Он запнулся и отлетел в сторону, и Васка увидал перед собою высокого седоусого шляхтича. Тот удивленно скользнул взглядом по малолетке и отошёл, разминая кисть правой руки, к столу, покрытому пушистым ковром. Бажен, сгорбившись, встал на прежнее место; теперь Васке, чтобы осмотреться, пришлось выглядывать из-за его плеча. Просторная горница была завалена сёдлами, панцирями, сбруей и прочей военной рухлядью. На столе стояло серебряное распятие, а возле него, прямо на ковре, дымилась горка табачного пепла. Рядом с начальником, только что заушившим Бажена, оказался теперь бритый монах, веревкою подпоясанный. Латинский старец что-то втолковывал начальнику, а тот, шевеля усами, временами порыкивал ему в ответ. Васка попытался понять, что они говорят, но быстро утомился.
Наконец, начальник кивнул челяднику, стоявшему у дверей, и процедил, медленно выговаривая слова:
— Розебрашчь. Пшешукашчь. Телеген також. А самых до хлодней.
Челядник вытолкал скоморохов из дворца и у телеги приказал раздеваться и складывать в кузов одежду, потом прогнал их, голых, через толпу улюлюкающих, довольных потехой жолнеров, по двору, отпер дверь в подвал и посталкивал вниз. Заскрежетал замок.
Подвал оказался невелик. На земляном полу — ничего, кроме гнилой соломы и нечистот. В узкую щель у потолка выглядывая, только и можно увидеть, что булыжники площади и обтрепанные сапоги слоняющихся по ней жолнеров.
— Вот, братцы, и в баню с дороги попали, — хохотнул как ни в чем не бывало Андрюшка Бубенист, весь обросший, как оказалось, курчавым седым волосом. — А наш атаман, тот уже и попариться успел…
— Нашел тоже время зубоскалить, — голый Томилка состоял, похоже, из одних костей. — Скажи лучше: понял ли хоть, зачем раздели нас?
— Письма тайные ищут. И телегу челяднику велено обыскать. Атаман, хорошо ли ты малые те сопели уложил?
Бажен кивнул. Левый глаз его заплывал багровым синяком.
— Нечистый вас обоих возьми, — не унимался Томилка, — и тебя, дядюшка, и тебя, атаман, с твоими…
Бажен молча протянул мощную белокожую руку и запечатал ему ладонью рот. Потом повернулся к Бубенисту:
— Что это за старец? И про что ещё они говорили?
— То чернец латинский, иезуит. Он виною всему… да ещё, смекаю, князь Ярема. Чернец сказал гусарскому начальнику, ротмистру, что ему-де была из Ромен ведомость: там-де, в Ромнах, видели ведомого московского лазутчика в скоморошьем платье. Узнали-то, дело ясное, меня, да только чернец всё на Томилку показывал: рожа-де у тебя, брат, хитрая-прехитрая… — Томилка застонал. — Вот его, голубчика, говорит ротмистр, первого на пытку и поставим. Тогда чернец просил тут нас не пытать из любезной-де благодарности к щедрому хозяину: тот, мол, важные услуги костелу, тьфу, римскому и короне оказывает… Тут ротмистр осердился. Он-де не желает видеть наши мужицкие морды и прикажет утопить нас ночью за городом по-тихому…
Томилка вскочил, стукнулся головою о каменный свод потолка и мешком свалился в солому.
— Заробел. На бою не бывал, человек смирной… Да, потом они порешили обыскать накрепко, а потом с тем, что найдено будет, отослать в Киев, к гетману коронному.
— Не найдут, — покачал головою Бажен и повернулся к Васке, погладил его по худому, в гусиной коже, плечу. — Ты не бойся, Томилка скоморошит. Мы люди хоть и не военные, однако и не в таких переделках бывали.
— Я и не боюсь, — голос у Васки почти не задрожал.
— А вот я боюсь! — взвился опять Томилка. Никто не хотел смотреть ему в лицо. — И не чего другого страшусь — не хочу, разумеете ли, не хочу так скоро этого света лишиться, чтобы потом вечно в аду на огненной сковороде мучиться!
— Молись, скомрах, своим святым Козьме да Демьяну, — сухо посоветовал атаман.
— С нашим бесовским промыслом, добрые люди подсказали, ада никак не избыть, — отмахнулся Томилка и вдруг напустился на Бажена. — Тебе-то всё едино! Ты не веришь в общее воскресение мертвых — сам мне сказывал!
— Бескостный у тебя, право, язык. При малом-то? Вася, ты выйди погуляй пока!
Бубенист и Томилка даже не улыбнулись. У Васьки любопытство пересилило весь немалый страх.
— Ладно уж… Верно, не могу я поверить этим поповским басням. Не будь здесь мальца, вытолковал бы, почему не верю. И вот ещё отчего не верю: как это вот, — он обвел удивленным взглядом подвал и потрогал грязную стенку, — да вдруг исчезнет? Мнится мне, я живу не первую жизнь, и душа моя уже жива была в другом теле. Я летаю, бывает, по ночам, сонным мечтанием, — а вдруг был раньше птицей?
— Соколом, — зачарованно прошептал Васка, который тоже вольно парил, бывало, над землею во сне. Теперь показалось ему, что над этой, украинской, землею летал, над её холмами, пашнями, замками…
— Мудрствования — то дело философов. Чтобы с ними спорить, тебе, Баженко, надо бы сначала всю книжную премудрость одолеть… — Бубенист важно откашлялся. Васка опустил голову: грустно вспомнились все книги, которые только читал, листал или видал на Печатном дворе, у дядьки Михаилы, в покоях Жирова-Засекина и которых, конечно, неграмотный атаман и в руках не держал. — Да и что в том толку? Мы знать не можем, что станется с нами завтра, а ты про тот свет… Я простым своим умишком смекаю так: не там, а тут живем, и должность своя у каждого. Вот её исполнять надо…
В подвале вдруг потемнело. На колени Томилке упал каравай хлеба. Бубенист замолчал. Все услышали, как незнакомый голос проговорил что-то по-польски и как прошуршали потом вдоль стены, удаляясь, торопливые шаги.
Глава четырнадцатая. О том она, как продолжалось путешествие скоморохов в благородном обществе, и о неудачной попытке расстаться с любезными попутчиками
— Говорила ведь мне матушка-покойница: не иди, золотце мое ненаглядное, в скоморохи! Батька твой сгинул, и ты пропадешь ни за грош… Права, ох, как права была! Будто чуяла, что в такую проклятую ватагу попаду, к умникам таким под начало… Ох, все кишки вытрясло…
Бажен не отвечал на надоедливое ворчанье Томилки. Васка понимал, что он не хочет лаяться с товарищем, которому пришлось сегодня хуже, чем атаману: Томилку, по рукам и ногам связанного, втиснули утром в телегу столь неудачно, что лицом уткнулся он в короб со своим любимцем Петрушкой и с прочими кукольными снастями. Бажен и Бубенист, те сумели перевернуться потихоньку на спину и могли хоть на небо поглядеть, на зеленые ветки, проплывающие порой над головою, с Ваской перемигнуться. Малого только на ночь за ногу привязывали к телеге, а так он был почти свободен, поил и пытался на привалах пасти Голубка, старался, как мог, помочь старшим. Он и убежать, наверное, сумел бы, да не хотел бросать ватагу.
Вот уже два дня их пёстрая телега тащилась в обозе гусарской роты, которая из Прилук вышла и двигалась, как было уже известно, на Киев, чтобы соединиться с главными силами поляков. Обозные мужики, поляки и русины, посматривали на пленников сочувственно, при случае и сухари Васке совали, однако отворачивались, когда скоморохи пытались с ними заговаривать: явно побаивались слуги пана Чайковского, того самого шляхтича, который так храбро взял в плен под Прилуками Васку и его друзей. Этот слуга, румяный Тимко, правил теперь Голубом и надзирал над пленниками, важничая перед ними безмерно и гордясь своим красным жупаном с шелковыми галунами. По этой и по некоторым другим приметам ясно стало, что парень глуповат.
