Сусанна Георгиевская - Дважды два — четыре
Жужуна рассказывает, что и на самом деле три года назад здесь были пожары. Гора стояла в огне. Стояла красная, дымная. И небо дымное… А в селении плакали женщины. Лес жалели.
Под горой, под кручей, — Ингур. Сорвись — упадешь в Ингур. Валяй! Срывайся. Лети в Ингур!
«Мать! Не плачь. Он — герой. Он погиб в Ингуре». И подпись: «Георг Гордавадзе».
Косте кажется, что от гула Ингура и колоколов у него в глазах двоится, троится…
А бригадирша Лидия, Павел, пастух и художник Георг Гордавадзе все ускоряют и ускоряют шаг. Только их и видали… Слышится песня, смех. Это Георг тащит за руку бригадиршу Лидию.
Жил-был на свете мальчик Фрол,
Тра-ля, ляля, ляля!
И он всегда куда-то шел,
Ах, велика земля!
— Осторожно, Константина. Дай руку.
…………
— Ничего, братец. Сейчас. Уже близко, близко…
— А я что?.. А я ничего…
Гудение колоколов смешивается с тонким запахом хвои. Пахнет цветами, травами…
Под каждым деревом дремлет сумрак. Сумрак зеленый. Между камнями мхи.
…И обошел он белый свет,
Веселый парень Фрол…
— Жужуна!
— Давай посидим, братец.
— Ни в коем случае…
— Я очень устала, Константинэ.
И стало Фролу много лет…
И уж едва различимо:
…А он все шел и шел…
Тихо. Слышно потрескивание сучка.
И вдруг опять с новой силой колокол: «Скорей. Скорей! Ску-у-у!.. У-у!.. Очень ску-у-у… Тири-бом, тири-бом, тири-бом…»
Все ближе, ближе колокола. И кажется, что это небо звенит — ярко-синее, прокаленное солнцем.
…Он осторожно шагнул из самой горы, окруженный ярко-зеленой травой, — маленький прямоугольник из золотисто-желтого тесаного камня. Главная местная достопримечательность — монастырь.
У его входа стоит какой-то юнец, хохочет, машет руками.
— А где же сторож? — запыхавшись, говорит Костя.
— Так вон же он!
Юнец сторож в крошечной сванской шапочке. Он смеется, орет:
— Георг!
И они обнимаются. И целуются — Георг и сторож.
Костя переводит дыхание.
— Можешь посидеть и отдышаться, Жужуна. Пожалуйста. Я должен кое-что записать в блокнот.
…Костя, ну?! Отчего же ты ничего не записываешь?.. Это не изучение — стоять вот так и глазеть… Несерьезно это… Необстоятельно…
Валяй записывай!
Что?.. Этот воздух? Вершину Эльбруса?.. А может, это и не Эльбрус вовсе, а просто гора?.. Эльбрус! На голове у Эльбруса сванская шапка — облако с перистой белой кистью. Далеко впереди — куда ни глянешь — вершины гор.
Вершины сливаются с голубизной неба. Со снегом вершин сливаются облака.
— А что вон там, впереди? Большое, прозрачное?..
Ледник. Ледники… Так вот он какой, ледник! Так-так-так… «Где моя записная книжка?»
А вокруг смеются. Смех смешивается с пьянящим воздухом, зеленью трав.
Зевая, с безразличнейшим выражением лица, лениво потягиваясь, из-за скалы выходит Натэла.
— Вы по дороге уснули, да? Я тоже успела выспаться. Почему вы так долго шли? Ползли, да?
— Ну и зануда!.. Ну и липучая! — шепотом говорит Костя.
— Зануда? — удивившись, спрашивает Жужуна. — Нет. Она очень веселая. И хороший стрелок. И лыжник…
На траве скатерка. Как островок снега. На ней бутылки, банки с консервами, желтые длинные лаваши…
Люди чокаются. Говорят разом. А больше всех орет и ликует сторож.
— Гордавадзе… Тот самый?.. — допытывается у юнца Костя.
— А как же! Тот самый, — отвечает юнец. — Так давайте же выпьем за мать, которая родила такого знатного сына!
— А я вашу маму знаю, — застенчиво говорит Костя.
— Да что ты? Я рад.
— Она красивая.
— Да что ты? Ну что ж, давайте выпьем за красоту.
Все согласились и выпили.
— Нет, — закричал сторож, — что ни говори, а наши женщины красивее, чем на твоих картинах! И где это ты увидел таких длинноногих?
— А я так ошушаю, — сказал Гордавадзе.
— Ну, а если он так ошушает? — заступился за художника Павел, пастух.
— А это правда, что вы были в Париже? — покраснев, спросил Костя. Он стал очень храбрым от выпитого вина.
— Ну, допустим, что был.
— И в Лувре вы были?
— А ты можешь себе представить, чтобы художник приехал в Париж и не побежал в Лувр?
— Так вы побежали, да?
— Натурально.
— А это правда, что Париж основан на перекрестке дороги ослов? Или это просто так Корбюзье написал? — приставал Костя.
И вдруг услышал шепот Натэлы:
— Все врешь!.. И про Лувр, и про то, и про се… Откуда ты это выкопал? Врешь. Все врешь!..
Костя не соизволил ответить ей. Он пожал плечами.
— Надо бы на охоту сходить, — потягивая вино, мечтательно говорит художник. — Поверите: еле дождался, когда приеду в Сванетию!
— На охоту? Меня, меня возьмите с собою, дядя Георг!.. За оруженосца.
— Ладно, Натэла. Мне нужен оруженосец.
И вдруг, оглянувшись, Костя увидел, что Гордавадзе наклонился к Жужуне и что-то шепчет ей.
Она сидела, поджав под себя худые длинные ноги, опустив ресницы, грациозная, розовая, весело-сдержанная.
— Дорогие гости! — лихо закричал юнец сторож, — Идемте. Я покажу вам сокровища.
Он держал в руках большой ржавый ключ. И Костя сразу узнал этот ключ: таким запирал, должно быть, свои подвалы Синяя Борода.
…Тихо, как будто нехотя, распахнулись двери подвала.
Кубки, кинжалы и зеркала в драгоценных оправах, серебряная и золотая рухлядь… Свет солнца пробрался во тьму кладовой. Под его лучами вспыхнули камни, блеснуло пыльное золото.
И все это — все эти сокровища — оберегал молодой и веселый сторож!
От кого?!
Как это — от кого?! От облаков. От зверья. И дэвов.
…И все это — и золотые блюда, и крошечный сердоликовый перстенек, и огромные рога тура — принесли люди в надежде, что в обмен на подарок им будет подарено счастье. Каждый, кто приходил, непременно оставлял здесь хоть что-нибудь.
«А я что оставлю?» — подумал Костя.
И он тихонько оторвал пуговицу от рубашки, — она все равно и так висела на ниточке. И загадал: «Пусть мама не сердится. И напишет письмо».
— Хватит музеев! — закричал Гордавадзе. — Танцевать, танцевать, танцевать! — и, подхватив Жужуну, поднял ее, закружил.
Тэтнульд тявкал и хватал художника за штаны, а юнец помирал со смеху. Косте было и весело и тревожно. Голова кружилась. Еще бы — за всю свою жизнь он не выпил столько вина!
И вдруг, взяв гитару и сев в траву, художник значительно и томно запел:
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
Он смотрел на Жужуну. И все это обращал к ней. К Жужуне. К его сестре!.. К сестре досточтимого брата Кости.
А она… Она как будто бы так и надо… Сидела и слушала, потупив глаза, опустив ресницы…
— Да что это вы такое поете?! — заорал Костя.
Сперва никто ничего не понял.
— Как это — что? Романс. Слова Пушкина, — ответил художник с достоинством.
— Вы пели «лобзай»! — вне себя орал Костя. — Вы думаете: если мне четырнадцать лет, так я не понимаю, не понимаю?..
— Да брось, — махнув на Костю рукой, посоветовал юный сторож.
— Рыцарь! — опрокидываясь в траву, захохотал Гордавадзе. — Мы думали, что он из Москвы! А он из средних веков.
Но Костя наскакивал на него как петух.
Юнец кричал:
— Да честное слово, он ничего! Ты напрасно подумал.
А больше всех шумел Гордавадзе — он хохотал.
— Нет, и представить нельзя, что этот Костя пробыл всего каких-нибудь несколько дней в Грузии! — сквозь смех бормотал художник.
— При чем тут Грузия?! Как вы смеете?.. Я ж не глухой! Вы думали, что если мне четырнадцать лет, четырнадцать лет…
И вдруг Павел, пастух, заступился за Костю:
— Он вправе. Он брат. Кто же заступится, если не брат?.. Честь женщины… Пусть наши девушки будут белее снега!
— Да он же ничего такого не сделал!.. И не сказал! — выходя из себя и размахивая руками, доказывал юнец — друг художника.
— Как это — не сказал?! Он пел. Я все слышал!.. Он пел «лобзай»…
— Некультурно, нехорошо с твоей стороны! — говорил юнец. — Это ж не он придумал такие слова…
— Зато он глядел! Я все видел! Он на нее глядел… Вы думаете, что если я из Москвы… из Москвы…
Гордавадзе покатывался от хохота.
— Да бросьте, право, ребята. Довольно, — с трогательной сердечностью уговаривал их юнец.
Гордавадзе с радостным изумлением переводил глаза с одного на другого. Он хохотал.
