Галина Карпенко - Тимошкина марсельеза
«Может, только тесно будет, Алексей Лаврентьевич. Бесплатное представление, — предупредил он. — По решению Петроградского Совета! Вы уж барышню не обижайте — не отказывайтесь. Ей очень хотелось пойти в цирк на ёлку. И я обещал».
И вот теперь Леночка на представлении. Перед нею стоит клоун с собачкой.
— Вы хотите её погладить? — спрашивает клоун.
Леночка робко протягивает руку:
— Она не кусается?
— Погладьте, она очень рада с вами познакомиться, — уверяет клоун.
И Леночка гладит смешного пёсика.
Пёстрый клоун идёт дальше по рядам.
— Сюда, Рыжий, сюда! — кричат ребята.
И хотя счастливчиков, которым удаётся погладить удивительную собачку, умеющую плясать, считать, изображать слона, не так уж много, но всем, кто сидит в цирке, кажется, что именно он провёл своей ладонью по собачьей шёрстке.
Какой добрый Рыжий!
* * *— Что тебе больше всего понравилось? — спрашивает Леночка у дедушки, когда они возвращаются домой.
— Мне? — Алексей Лаврентьевич вспоминает велосипедистов, жонглёра, гимнастов. — Пожалуй, клоун, — говорит он наугад.
— И мне, — соглашается Леночка. — А ещё мне очень понравились акробаты: большой и маленький. Я знаю этого мальчика!
— Откуда? — удивляется Гнедин.
— Знаю, знаю…
Прикрыв лицо пушистой муфточкой, Леночка катится по ледяной дорожке, и Алексей Лаврентьевич едва успевает за внучкой.
— Догоняй! — кричит Леночка. — Догоняй меня!
Царевна Фроська
В цирке кончилось дневное представление. Вечером будет другая программа, для взрослых. Артисты до вечера должны отдохнуть. Почти все разошлись по домам.
На арене стоит погашенная ёлка. С пустых ярусов веет холодом. Тимошка, встав на цыпочки, наклоняет колючую ветку. Звенят хрупкие бусы, сыплются блёстки стеклянного инея. Тимошка осторожно дотрагивается до разноцветного фонарика. Как бы не расшибить! А это что? Яблоко крашеное.
Среди тёмной хвои улыбается Фроська. На голове у Фроськи корона.
Похожа, ей-богу! Прищурилась, в косе ленточка.
Тимоша покачивает ветку.
«Раскачивай! Раскачивай! — бывало, кричала Фроська, сидя на доске самодельных качелей. — Я люблю шибко качаться!»
И Тимошка толкал доску так, что она взлетала выше забора.
Фроська не визжала, как другие девчонки. Она крепко держалась руками за верёвки. И когда качели летели вниз, только зажмуривалась.
К ёлке подходит клоун Шура.
— Тебе нравится? — спрашивает он Тимошу.
Тимошка молчит. И вдруг дёргает за косу царевну в золотой короне, и та, цепляясь за колючие ветки, падает в снег.
Снег под ёлкой ватный, посыпан бертолетовой солью, чтобы блестел, как настоящий.
Потеряв корону, в ватном снегу лежит царевна. Тимоше уже не кажется, что она похожа на Фросю. Глаза у царевны нарисованные — глупые, круглые.
— Ты чудак, Тимми! — говорит клоун Шура. Он поднимает игрушку. — Зачем же так? Дёрнул за косу, сорвал с ветки? Ей больно.
— Отчего ей больно, если она бумажная? — усмехается Тимоша.
Сконфуженный клоун вешает игрушку обратно на ёлку.
* * *Вечером в цирке снова звенит звонок.
— Опять разевал рот? Шнель! Шнель! — ворчит Польди.
Не попадая в рукава, Тимошка спешит натянуть трико.
— Шнель! — Польди даёт Тимошке затрещину. — Это что за гримас?
Польди румянит ему щёки. И на арену бежит нарядный, весёлый мальчик.
Он посылает публике воздушный поцелуй. Может быть, там, наверху, на одной из скамеек, сидит девочка в вязаном платке, в валенках, похожая на царевну?
— Алле! — И мальчик ловит летящую перекладину.
— Алле! — Польди держит его крепко. — Теперь сальто!
Номер окончен. Акробаты кланяются.
— Браво, браво! — кричит публика.
— Улыбка! Очаровательный улыбка! — шепчет Польди и кривит рот.
— Браво, Тимми!!!
* * *Ночью Тимошке снится ёлка: она кружится, блистая огнями, и растёт всё выше, выше, проламывая макушкой крышу.
Тимошка с Фросей лезут вверх по её колючим ветвям.
«Обожди! — кричит Тимошка. — Упадёшь!»
Фроська нарочно разжимает руки и…
Тимошка просыпается. Ему ещё страшно. Повернувшись на другой бок, он прислоняется щекой к шершавой спинке дивана. Диван пахнет пылью, мышами, гостиницей. За перегородкой громко храпит Польди.
Тимошка натягивает одеяло на голову, но страх не проходит. «Расшиблась бы в два счёта», — ужасается Тимошка, ещё не освободившись ото сна.
Уже светает, а Тимошка не спит. Он перебирает в памяти всё, что было. Вспоминает, как они с Фроськой играли в «придумки».
…Керосину нет. Лампу Пелагея Егоровна не зажигает. Они с Фроськой сидят за холодной печкой, где дремлет Ахилл.
— Если бы меня пустили в магазин и сказали бы: бери что хочешь, — говорит Фроська, — я бы знаешь что выбрала?
— Ситного с изюмом!
А Фроська смеётся:
— «Ситного»! Я бы ничего не взяла, кроме одной вещи. Я бы взяла… — Фроська говорит шёпотом, — я бы взяла перстенёк с волшебным камешком.
— На кой он тебе? — удивляется Тимошка.
— Надела бы его на палец, повернула камешек налево — дворец бы вырос, повернула направо — платья какие хочешь.
— Ну и дура! Нет такого перстенька!
— Есть, — обижается Фроська. — Есть!..
Она водила Тимошку смотреть на этот перстенёк.
За углом была лавочка, в окне разложен товар: пуговицы, кружева, гребёнки. А в уголке, в паутине, — перстенёк с синим камешком. Завалился за катушки и лежит.
— Видишь?
Тимошка обомлел.
— Ну, чего надо? — крикнул на них лавочник. — Кончена торговля! — и закрыл окно ставней.
А через несколько дней в окне лавочки стало совсем пусто, только на куске картона было написано: «Соль отпускается по карточкам»…
«Может, всё-таки Фрося придёт в цирк, — думает Тимошка, — не навек же она уехала за хлебом…»
Поезд дальше не идёт
Разве знала Пелагея Егоровна, собираясь с дочкой в дорогу, что их ждёт?
В Питере на вокзале с трудом втиснулись они в теплушку, и Пелагея Егоровна была рада, что нашлось для них местечко в уголке.
Они ехали уже несколько дней, когда ночью с разбегу поезд вдруг стал как вкопанный.
— Не пойдёт дальше, не пойдёт дальше!.. — выкрикивал бледный кондуктор, размахивая потухшим фонарём.
— А где стоим?
— Не видите где? В степи…
Кондуктор заглядывал в вагоны.
— Мне же до Лозовой, — плакала в темноте женщина.
— Вылезай, не пойдёт дальше…
Выгрузив вещи и детей, пассажиры спустились под откос. А пустой поезд, распахнув двери теплушек, попятился назад. Кто-то на ходу прыгнул на подножку.
— Обратно, в Питер!..
— А нам куда? — спросила испуганная Фрося у матери.
— Нам до Широкого — к дедушке, к бабушке…
Пелагея Егоровна повязала Фроську шалью, приладила ей на спину котомку и, взяв свою меньшую за руку, пошла вместе со всеми по степной дороге.
В степи было тихо. Сбоку от дороги чернела железнодорожная насыпь. И уже далеко был слышен гудок умчавшегося назад поезда.
— Куда идём?
— На станцию.
«Доберёмся до станции, — думала Пелагея Егоровна, — а там на другом поезде — дальше. Не пропадём».
— А до станции далеко?
— До какой?
— Нам до Широкого…
Впереди идущих тарахтела телега.
— До станции недалеко, — сказал возница.
— Слава богу, — вздохнула Пелагея Егоровна.
И Фрося зашагала за телегой бодрее.
А возница рассказывал:
— Кто их разберёт: чи большевики, чи бандиты побрали скотину, поубивали людей. Правда, у нас ещё их пока не было.
— Так откуда вы знаете? — спросил кто-то в темноте.
— А вы мне не верите? — обиделся рассказчик и простодушно посоветовал: — Не слухайте — я не прошу.
Ещё рано было подниматься солнцу, а над степью запылало далёкое зарево.
— Глядите, пожар…
— Это у нас! — крикнул возница и, взмахнув кнутом, погнал что есть духу. — У нас горит…
Телега, подпрыгивая, уносилась по дороге всё дальше, и слышно было, как причитал возница:
— Это мы горим, родные мои… Мы горим…
Фроська заплакала.
— Ну, чего ты, чего? — стала утешать её Пелагея Егоровна. — Не маленькая! — А самой было жутко.
Люди продолжали идти навстречу пожарищу.
Стало светать, и они могли разглядеть друг друга. Рядом с Пелагеей Егоровной шла уже немолодая женщина. Она тащила тяжёлый чемодан. Женщина шла, спотыкаясь на высоких каблуках, и всё, что было на ней надето — и плюшевое пальто, и шляпа с вишнями, — всё не годилось для похода по запорошённой снегом степи.
— У меня билет до Одессы, — повторяла она, сдвигая густые брови, и вдруг принималась кого-то ругать: — Он хотел моей смерти, байстрюк!
