Тамара Лихоталь - Не сказка про белых гусей
— Да ты не про шашки, а про арест рассказывай, — нетерпеливо перебил кто-то из девочек.
— Сейчас расскажу. Ну вот, выиграл Ингулов. А он мой дружок был, я бросился к нему поздравлять, а тут — отец. Подозвал меня и говорит:
— Ну-ка, посмотри на себя. Что это у тебя с рубашкой?
Я посмотрел, а там пуговицы не хватает. Оторвалась, наверное, когда по скалам лазил с ребятами.
— Ну вот, — говорит отец, — за явку в комнату отдыха в неопрятном виде отправляйся на три вечера под арест.
— Ну, чего это он? — сказал кто-то.
— Как чего? Он ведь своих красноармейцев за такое дело наказывал. Там знаешь строго — в армии. А если их, то и меня — тоже.
— Ну и сидел ты?
— Сидел. Три вечера. Только не на гауптвахте, а дома. В школу, правда, ходил. А приду из школы и сижу. Все идут — кто в комнату отдыха, кто кино смотреть. Как раз в это время на заставу кино привезли. Все пошли, даже мама с Леной.
— А ты сидел?
— Сидел.
— И никто тебя не сторожил? — недоверчиво спросила Люська.
— Кто ж будет сторожить? Никто! Приказ есть приказ.
Славина сестренка Леночка, с такой же белой головой как Слава, открыла нам дверь.
И снова вспыхнул старый спор — кем быть.
— Я — артисткой, — тотчас же воскликнула Люська, — певицей или вот балериной! — Она вскочила с дивана и прошлась по комнате, придерживая руками подол байкового платья.
— Фью, — присвистнул Генка, — певицей! Да ты и в хоре-то пищишь, как мышь.
— А топаешь, как слон, — добавила зловредная Симка.
— Ну, ладно, — тотчас же согласилась Люська, нисколько не обижаясь, — тогда я буду врачом, — с необычайной легкостью переменила она профессию.
Она схватила с дивана игрушечную Леночкину дудку, подскочила к Генке и приложила дудку к его груди, как докторскую трубку: «Стучит! Сердце стучит!» — смеясь, проговорила ока.
Зато Рево в противоположность сестрице своих взглядов не меняет. Напрасно Сережка насмешливо щурит глаза:
— Начитался всякого Жюля Верна.
— А разве это плохо — Жюль Верн? Он хороший писатель.
— Ничего, — признался Сережка. — Пишет он, и правда, здорово. Я раз как-то стал читать — так до самого утра не мог оторваться. Пишет он хорошо, — повторил Сережка, но тут же нахмурился и непримиримо добавил: — Только не время сейчас. Надо там — где нужнее.
— А я разве не хочу, где нужнее, — не сдавался Рево. — Надо смотреть в будущее. Вот Циолковский…
— Конечно, надо, — нетерпеливо перебивает Сережка. — Но если все станут думать о будущем… Я не знаю, что будет там, дальше. А теперь я знаю. Я — на «Арсенал». Вот кончу седьмой и подамся.
Валя слушает по своему обыкновению молча. Я-то знаю. Она решила — учительницей. Все читает и читает — надо. Ведь учитель должен про все знать.
— А ты куда, Топик?
— Не знаю, ребята, — честно призналась я. — Мне и математика нравится, и физика. А теперь вот география. Сколько еще на земле неисследованного.
— Пик Топика, — пошутил кто-то.
— А я, ребята, в армию, — серьезно сказал Слава. — Надо ведь кому-то охранять то, что вы будете делать. Я в армию, и если пошлют, то на границу, — повторил он, скользнув взглядом по портрету отца. — Вон в Германии что делается? Вот они какие, — Слава достал с этажерки газету, развернул ее и ткнул рукой в мордатых молодчиков, застывших на снимке с вытянутыми ногами, в плотном строю. Это были те самые молодчики, чьи кованные железом сапоги гремели в то время пока еще по берлинской мостовой. Они врывались в дома рабочих, они убивали на улице, они пытали людей. Пока они это делали еще у себя дома. Мы смотрели на тупую физиономию маршировавшего впереди. «Да, такой способен на все, — думалось нам. — Он может убить из-за угла, поджечь, как подожгли они рейхстаг».
Мы разглядывали свастику, хорошо видную на его рукаве, как разглядывают неизвестного, но ядовитого и опасного паука.
— А зачем они книги жгут?
— Мракобесы — вот и жгут.
— А что такое мракобес, ребята? — спросила Люська.
— Ну, ясно что. Бесится во мраке — вот и мракобес.
— Нам еще придется с ними столкнуться! Так мой отец говорит. Я в армию, — повторил Слава.
— Ой, ребята, — вскочила Люська, — я что придумала. Нет, вы только послушайте. — Она замахала руками, дожидаясь, пока все утихнут. — Давайте… знаете что? Давайте сейчас договоримся встретиться через двадцать лет! Напишем на бумажке и положим ее… — она поискала глазами: — Леночка, Лена, дай нам эту коробочку. Можно? — она взяла протянутую Славиной сестренкой жестяную коробочку из-под конфет. — Так и напишем: встретиться через двадцать лет, и записку эту…
— А почему через двадцать? — сказал Генка. — Может, через двадцать пять или через сорок?
— Да ну тебя. Через сорок. Через сорок. Мы будем совсем старые. Девочки, неужели я стану старой? — воскликнула Люська, искоса глянув на себя в зеркало гардероба. — Ужас, — и засмеялась.
Встретиться мы все-таки решили через 25 лет, как-никак четверть века. Записку написала своим красивым почерком Валя. Помахала в воздухе вырванным из тетрадки листком, чтоб просохли чернила, и отдала Люське — на хранение.
И не было тогда кукушки, чтобы отстукать — кому скольких не достанет годов, чтобы прийти на эту встречу. Кому тихой июньской ночью принять на себя первые удары большой беды. И с залитой кровью светловолосой головой подняться, преграждая путь все истребляющим бронированным чудовищам.
А кому отмеряно больше — два длинных года войны. Неужели эта неприметная тихая девушка — партизанка?
— Фамилия.
— Серегина.
Почему Серегина? Может, в память о Сережке Крайнове. О чем она думала в свой последний час? О Сережке, с которым ей уже никогда не увидеться, о детях, которых ей никогда не придется учить. Или просто, как обычно, сказала себе: «Надо!» В этот раз — надо умереть.
Но кукушки тогда не было. И мы думали, что придем все.
Дурачась, Люська прошлась по комнате, раскланялась:
— Здравствуйте. Вы меня не узнаете? «Ах, неужели это ты, Люция? Ты замечательно играла в последнем кино. А где Рево?» — «Его нет. Он улетел на своей ракете… на Луну».
Это было очень смешно — полетел на Луну. Даже сам Рево хотел что-то ответить, но раздумал и тоже засмеялся.
— Ладно, встретимся — посмотрим.
VI
— Ребята, — Генка Копылов вихрем ворвался в класс. Он опоздал на урок, но не извинился перед учительницей Марией Васильевной, которая только начала объяснять новый материал, не спросил разрешения войти, даже не поздоровался.
— Ребята! На «Арсенале» пожар!
Мы вскочили с мест. «Арсенал» — это для нас не чужое. Тут уж не до урока. Даже Марья Васильевна не ругает нас. Побледнев, она замерла у своего стола. Еще бы. У нее у самой на «Арсенале» муж. У нее — муж, а у нас — отцы…
— Я мимо шел, видел — пожарные. Понеслись. Обе.
У нас в городе две пожарных команды. Если примчались обе, значит, что-то серьезное.
— Какой цех?
— Огонь сильный? — тормошим мы Генку.
— Нет ни дыма, ни огня, да уже потушили все. Пожарные обратно поехали, — успокаивает он нас, довольный произведенным эффектом.
Пришедшая в себя учительница понемногу наводит порядок, но мы по-прежнему бурлим потихоньку. Вечером, как только приходит отец, я бросаюсь к нему. На пороге спрашиваю:
— Что у вас, пожар был?
— Было немного, — скупо отвечает отец. — В слесарном провода горели.
— Отчего же это вдруг? А может, — понизив голос, я добавляю: — Валин Яшка говорит — подожгли.
Отец устало стаскивает спецовку, долго трет руки и лицо. Не спеша вешает на гвоздик полотенце. И говорит неохотно:
— Да кто ж его знает — отчего. Оно, конечно, всяко может быть. Может, и нашлась такая сволочь. А скорей всего сами по себе. Там стена сырая. А электрики еще ребята зеленые. Ну и не доглядели. Разобраться надо сначала толком, а не трезвонить чего зря.
Он машинально ест суп, поставленный перед ним мамой, но мысли его далеко — наверное, еще там, на «Арсенале». Кто-то громко и тревожно постучал в окошко.
— Кто бы это ночью? — испуганно вскочила с постели мама, волнуясь, шарила по стене, в поисках выключателя. Наконец, свет резко ударил в глаза.
— Да уж никак утро, — она прижалась лицом к стеклу, но там, в предрассветной тьме, ничего не было видно, и, поспешно набросив платье, мама вышла отворить дверь.
Через минуту следом за ней, глухо топая промерзшими сапогами, вошел старик Каганов — заводской сторож.
— Вставай, Григорьич, собирайся живей, — сказал он уже поднявшемуся отцу. — На собрание поспешай. Враги какие-то объявились. Вот всех вас и велели мигом собрать — партийных которые и комсомол. — Каганов громко высморкался и затопал дальше. Мама поставила на стол тарелку с хлебом и заторопилась у печки, но отец махнул рукой:
