Лидия Чарская - Огонёк
Малютки, громко рыдая, взывали о помощи. Их слезы и крики мешали мне сосредоточиться, выяснить наше положение, как следует обдумать все.
Надежды на то, что нас увидят из бельведера, было мало. Там находилась начатая мною новая картина — маленький Кука с его салазками, спускающийся с горы, и я просила не ходить в «мое ателье», как они все прозвали в шутку вышку замка, пока я не окончу этой работы. Да и что пользы в том, если они услышат и придут? Придут с канатами, с веревками даже… Пока они явятся сюда, льдина отплывет еще дальше. А пока они принесут лодку и спустят, будет уже совсем поздно. Да. Теперь и то уже щель была настолько широка, что перепрыгнуть ее можно было только с разбега.
Льдина плыла. Малютки плакали отчаянно и кричали, призывая на помощь. Но увы! И без того сильный ветер теперь крепчал с каждой минутой и заглушал звуки отчаянных детских голосов. Льдина плыла, ветер подгонял ее, и этот крошечный плот из замерзшей воды был готов при каждом столкновении с другой такой ненадежной платформой вдребезги разбиться на тысячу кусков. Между нашим крошечным островком и берегом с плотно примкнувшей к нему ледяной поляной уже шумела черная зловещая полоса воды, то и дело грозя перелиться через край нашего ледяного плота.
Пройдет еще минута, другая, третья, пройдет пять, десять, двадцать минут — и льдина унесет нас в море, где, медленно раскалываясь на куски, погибнет и погубит нас заодно с собою.
Я поняла, что медлить было нельзя. Нас относило все дальше и дальше с каждой минутой.
Я посмотрела на моих маленьких подруг по несчастью. Он стояли посреди ледяной платформы, смотрели друг на друга широко раскрытыми, отупевшими от ужаса глазами и испускали через каждые две-три секунды отчаянные вопли, призывающие к спасению. Лицо Кази было бледно, как снег, взгляд ее черных глаз был ужасен. Казалось, несчастный ребенок уже видел то, что грозило нам всем троим в самом непродолжительном времени. Адочка с трогательной покорностью прижалась ко мне. Ее личико, осунувшееся до неузнаваемости, без единой кровинки, конвульсивно подергивалось. И кричала она хриплым, слабеньким голоском, полным предсмертного страха.
Вид обеих малюток как ножом полоснул меня по сердцу. Их надо было спасти, спасти во что бы то ни стало. И больше я не могла думать ни о чем.
— Молчите, крошки, нас все равно не услышат, — приказала я им, — дайте мне возможность обдумать все хорошенько.
— Мы умрем! Умрем! — простонала Казя и, вся затрепетав с головы до ног, закрыла лицо руками.
Адочка отошла от меня и прижалась к ней, обняв свою маленькую подругу.
— Не кричи, Казя, дай подумать хорошенько Ире-Огоньку, может быть, она спасет нас?! Давай молиться! — с неизъяснимым выражением кроткой покорности произнесла малютка, и ее голубые глазки поднялись на меня. Умру — не забуду этого взгляда! В нем было столько трогательной мольбы и надежды, надежды на меня…
Потом она опустилась на колени на лед, увлекая за собою Казю, и обе, сложив ручонки, обратили взоры к небесам.
Я не могла смотреть на них больше. Слезы брызнули у меня из глаз.
А льдина плыла. Проток становился все шире… все шире. Боже Великий, еще через несколько минут мы будем от берегового льда более, нежели на две сажени. Ни минуты промедления больше! Слышишь, Ирина!
Точно не я сама, а кто-то другой сказал мне это… Точно кто-то подтолкнул меня на исполнение быстрой, как вихрь, мысли, блеснувшей на мгновенье в моей голове.
Теперь я знала, что делать. Быстрыми лихорадочными движениями сорвала я с себя мое длинное теплое пальто. Осталась в одном платье, широкий ремень стягивал мою талию. Я быстро отстегнула его. Длинный шарф, связанный мне бабушкой Лу-лу, нашей комической старушкой, обвивал всю мою фигуру. Шарф и ремень… Длина достаточная, если скрепить их вместе.
И дрожа от холода, стоя в одном платье посреди нашего плавучего ледяного островка, лязгая зубами, вся синяя, как мертвец, я делала свое дело.
Малютки смотрели на меня взглядом, полным ужаса, предполагая, вероятно, что я помешалась. Тогда, стараясь быть как можно толковее и сдерживая все больше и больше охватывавшую меня дрожь, я проговорила:
— Сейчас я переброшу эти связанные мною вещи на ту сторону протока. На противоположную льдину… Затем я поплыву туда… Выйду и перекину вам конец ремня. Поймайте его и держите крепко. Обеими руками. Поняли? Да? У меня будет другой конец в руках и я притяну островок к себе!..
О! Что случилось с ними! Я думаю, они были близки к безумию…
— Нет! Нет! Мы не пустим тебя! Ты утонешь! Утонешь! — кричали они обе, хватаясь за мое платье, за руки, плача и стеная. Сами того не замечая, они говорили мне «ты», как равной. Близость смертельной опасности сравняла нас.
— Надень пальто! Ты простудишься! Надень! — рыдала Казя, и черные глаза ее лихорадочно блестели.
— Не уходи от нас. Не уходи! Ира! Ира!
Но я поняла, что не рискнуть спасти их было бы безумием. Не говоря ни слова, я широко размахнула рукой, в которой были зажаты в огромный клубок закатанные ремень с шарфом, и в следующую же минуту я увидела их лежащими на льду по ту сторону протока.
Теперь скорее, скорее, а то ветер унесет в море последнее орудие спасения и, взмахнув обеими руками, я бросилась в воду.
О, какой ужас! Мне показалось в минуту, что лед внутри меня, лед снаружи, лед сковал меня своими студеными путами с головы до ног. На секунду я вся точно окаменела. Но только на секунду. Острая, как жало, мысль пронзила меня:
— Если ты поддашься, ты пойдешь ко дну, и малютки погибнут!
И я изо всех сил заработала руками и ногам, онемевшими от колючей мартовской воды. Я умею плавать как рыба, но здесь, в почти зимней воде между льдами, одетой в платье, с этим ледяным адом в теле и в мыслях, было мучительно работать руками, едва ли не под самой пятой смерти. Полторы сажени, отделявшие меня от берегового льда, показались мне чуть ли не целой верстою.
Но слава Богу! Есть предел и самой ужаснейшей муке, которую мне пришлось испытать. Я схватилась пальцами за желанный край крепкой береговой льдины и, поднявшись на руках, выскочила из воды. Потом схватила лежавший в нескольких шагах от меня ремень с шарфом и, размахнувшись ими, перебросила противоположный конец через поток.
Боже мой, что было с малютками в эти минуты! Тесно обнявшись, они стояли у края плавучего ледяного островка и рыдали, повторяя одно только слово:
— Ира! Ира! Ира!
Вся мокрая, с текущими с меня потоками воды, я стояла у самой воды протока и командовала осипшим голосом:
— Держите крепко конец ремня! Так! Теперь встаньте на колени. Так! Казя, ты сильнее Ады… Обмотай им два раза кисть руки… Держи крепко, крепко… Ну, Господи помилуй! Я вас притягиваю… Держитесь крепко.
Я вытянула руку как только могла. Сама легла на краю, чтобы моего самодельного каната хватила на всю ширину потока!
К счастью, шарф был в три аршина длиной (бабушка Лу-лу, благословляю твою работу!) и ремень около полутора аршина. Таким образом они блестяще выполнили возложенную на них миссию.
Через несколько секунд льдина с малютками подплыла настолько, что они могли просто перешагнуть только через узенький промежуток воды.
Смеясь и плача, они повисли у меня на шее.
— Это из-за меня! Из-за меня! — рыдала Казя, покрывая поцелуями и слезами мои закоченевшие руки, — ты простудишься и заболеешь из-за меня, Ира-Огонек!
Но я отрицала возможность простуды, успокаивая малютку. Я преважно облеклась в мое теплое пальто, из-под которого бежали ручьи, и, хлюпая полными воды сапогами, схватив за руки обеих малюток, бегом пустилась на гору по дороге к замку.
Появление моей мокрой до нитки особы произвело такой переполох, какого еще со дня своего существования не было в Рамовском интернате. Испуганная до полусмерти бессвязным лепетом молюток обо всем происшедшем, Марья Александровна собственноручно с помощью Маргариты Викторовны и прислуги раздели меня, натерли с головы до ног спиртом, напоили малиной, хиной, еще чем-то и уложили в постель, навалив на мою злосчастную грудь, живот и ноги целую гору одеял и подушек.
Она была так ошеломлена и потрясена, что совсем упустила из виду побранить Казю и только раз двадцать подряд просила меня лежать спокойно, пока не приедет доктор, за которым уже был послан старый Адам.
Разумеется, я буду лежать спокойно, но… но прежде должна же я поделиться с тобою, мой милый, милый дневник!
Апрель 19…
Как, неужели я провалялась целых две недели как колода, с позволения сказать, которая ничего не видит и не слышит?
Ну что я не видела ничего, это уже полный абсурд!.. Я видела, и много, много раз, Золотую. Она приходила ко мне, садилась на край постели и разговаривала со мною долго и нежно, как было дома, в нашем провинциальном гнездышке тогда… Или это было во сне? Говорят, я была очень серьезно больна после моего мартовского купанья. И они уже решили выписать маму… Но… но… я преблагополучно надула госпожу смертельную опасность и опять почти здорова совсем. Но честное же слово здорова, если не считать этого отвратительного кашля по временам… Если бы не этот кашель, ах, я была бы счастлива бесконечно! Еще бы! Никогда не подозревала я, что здесь меня так любят!
