Николай Григорьев - Бронепоезд «Гандзя»
А потом, на дворе, я забрался в цветочный куст и стал нюхать мальву. Как хорошо пахнут цветы! Теперь мне и думать не хотелось о каком-то там Богуше. Так бы вот стоял и стоял у цветка, а тем временем, глядишь, приказ подоспел бы из штаба… И с легким сердцем — в бой!
А какое небо над головой!… Какие крупные, отборные звезды — такие же, как здешние плоды.
Однако сколько же можно стоять на дворе!… Эх, была не была! Я крякнул для бодрости и вернулся в хату к начальнику политотдела.
Он все еще ходил по комнате и даже не взглянул на меня. Я увидел, что Иван Лаврентьич помрачнел еще больше.
Я сел тихонько, стараясь не привлекать его внимания…
И вот состоялся разговор.
Только заговорил Иван Лаврентьич совсем не о том, чего я ожидал.
— Я видел, — сказал Иван Лаврентьич, — твои завидующие глаза, Медников; видел, как растревожил тебя мой напильник.
Я так и вспыхнул от неожиданности.
— Извините, Иван Лаврентьич… — забормотал я. — К делу меня своему потянуло. Извините, глупость…
— Да какая же это глупость, неразумная ты голова! — сказал Иван Лаврентьич и остановился передо мной. — Голоса своей души не узнал? Душа рабочего в тебе говорит, а ты, что же, отрекаешься?
Теперь я окончательно смутился.
А он продолжал говорить простым своим голосом, от которого всегда веяло таким теплом. Но сейчас в его словах звучали гнев и горечь:
— Отлучен наш рабочий класс от своего инструмента, Илья! Вот тебе и душа твоя правду сказала; стосковались мы все — кто по верстаку, кто по горну — ох стосковались! Это такая тоска, Илья, — хуже голода, хуже жажды…
— Правда, Иван Лаврентьич, правда…
— Ты помнишь ленинский декрет о мире?
Как не помнить! По всему Петрограду белели листы с декретом. На нашем заводе красная гвардия их расклеивала; как пришли после взятия Зимнего винтовки в сторону и… Увлекшись, я стал делиться с Иваном Лаврентьичем воспоминаниями, но он перебил меня:
— Нам нужен мир, но, чтобы отстоять его, мы должны быть сильными…
Он сидел у стола и, поплевывая на пальцы, направлял фитиль у свечи, которая сильно нагорела. Помолчал и твердо выговорил:
— И бдительными.
Он усадил меня рядом с собой.
— Сначала о Богуше… — начал разговор Иван Лаврентьич.
Я соскочил со скамейки:
— Уничтожу собаку! Только бы встретить… Спать не буду, все силы положу… Изловлю гадину!
— Сразу и слов фонтан… Ишь ты, водопроводчик!… Помолчи-ка, я тебе слова, еще не давал. Уничтожить изменника — это само собой; не твоя пуля, так другая для такого Богуша у нас найдется. А сейчас я хочу, чтобы из этого случая ты сделал правильный вывод.
— Но что же еще от меня требуется?
Иван Лаврентьич напомнил мне мои ночные пререкания по телефону с Теслером, когда я так внезапно попал в командиры.
— Неправильно, товарищ Медников, ты реагировал на приказ, — сказал Иван Лаврентьич. — Не ожидал от тебя. Какое имеешь право отказываться? Разве это праздная выдумка комбрига? Или моя?… Это приказ революции. Понял? Революция поставила тебя на бронепоезд!
Он встал, суровый и торжественный. И я поднялся вслед за ним и стоял не двигаясь, с замирающим сердцем.
— Понимаешь, Медников, кто ты теперь? Без таких, как ты, красных офицеров наша Рабоче-Крестьянская Армия существовать не может…
Я запротестовал. Никак я не мог признать себя красным офицером. Если бы еще по саперному делу…
— Ну вот… — развел руками Иван Лаврентьич. — Вот твоя дисциплина… Дунул — и нет ее!
Уже на рассвете, когда закурились дымки над трубами хат и заскрипел, подавая воду говорливым хозяйкам, журавель, я вышел от Ивана Лаврентьича на улицу села.
…Наутро, когда дежуривший по бронепоезду Панкратов построил всех бойцов на поверку, я вышел к команде и сказал краткую речь.
Крики негодования раздались из шеренги, как только бойцы услышали про измену Богуша.
Потом все смолкли.
— Прошу слова, — сказал в общей тишине рослый железнодорожник с синими кантами, наш замковый.
— Говорите, — сказал я.
Железнодорожник громко плюнул перед собой и ткнул носком сапога в песок:
— Вот мое слово. Больше об этом гаде и говорить нечего!
Слово взял Федорчук.
— Что ж, — сказал матрос, — одним паршивым псом стало больше… Так ведь нам не поштучно их травить. Так и так приходится бить всей стаей!…
— Верно! — дружно поддержали матроса бойцы. — Вот правильно!
Один только смазчик при известии об улизнувшем изменнике весь переменился в лице и стал требовать, чтобы я, ни минуты не задерживаясь, не дожидаясь приказа, вел бронепоезд полным ходом на позицию.
— Изловлю собаку, сам-один с винтовкой проберусь к белым гадам… вот посмотришь! — твердил он, все больше горячась.
Бойцы с тревогой поглядывали на смазчика. Вся команда уже знала о его тяжелой болезни, и теперь каждый считал личным своим долгом оберегать товарища от всего, что могло бы ему повредить. А сейчас человек так разволновался, что дальше некуда…
Но тут неожиданно развеселил всех каменотес.
Старик по свистку дежурного первым вышел на поверку и с тех пор за все время беседы не проронил ни слова, только слушал. И вдруг он выскочил из шеренги и хлопнул себя по карманам.
— Та вин же, подлюга, кочергу у меня унес! — гневно вскричал старик и, покачав головой, добавил сокрушенно: — От-то я горазд рот раззявив — хочь колесами идь!…
Все бойцы, а смазчик первый, ответили дружным хохотом.
Глава пятая
В этот день мне впервые пришлось вести бронепоезд в бой.
Петлюровцы с утра не давали о себе знать. Видно, заняв Проскуров, они делали перегруппировку сил и подтягивали резервы, чтобы снова обрушиться на нас.
Комбриг послал разведку, а бронепоезду приказал выдвинуться и пощупать противника — обстрелять район станции.
Мы двинулись. Между разъездом, где мы ночевали, и Проскуровом места холмистые, пересеченные балками, железная дорога поворачивает здесь то вправо, то влево. Куда ни глянешь — глаз упирается то в песчаный откос, то в зеленые террасы холмов. Пришлось мне останавливать бронепоезд, карабкаться на холмы и оттуда осматривать местность в бинокль. «Лучше уж помедлю, решил я про себя, — но зато выберу позицию как следует!» Иные места мне казались подходящими, да только с этих мест противник не был виден… Наконец я рассмотрел на горизонте знакомую серую башню водокачки. Но самый город еще был заслонен от нас холмами. Да и водокачку я видел не всю, а только самую ее верхушку.
Я еще продвинул бронепоезд к станции, еще, и наконец холмы расступились в стороны. Вон и Проскуров.
Но только вышли мы на открытое место, как грохнули орудия… Нас забросало землей и осколками.
Еле успел машинист оттянуть вагоны обратно за холмы.
— Здорово работают!… — сразу же заговорили все в вагоне, когда мы очутились опять за укрытием. Мы смеялись, стряхивали землю с шапок, с плеч, с рукавов. Каждый был рад, что цел остался.
— Да, отсюда не высунешься… — сказал матрос и покосился на меня. — У них это место уже, будь здоров, пристреляно!
Ничего не оставалось делать. Надо было приладиться так, чтобы стрелять перекидным огнем, через холмы.
Я велел Малюге заложить снаряд. Отошел от орудия, чтобы не мешать ему, а сам смотрю, как он возьмется за дело: ведь противник-то не виден!
А каменотес ничуть этим не смутился. Он наставил прицел на самую верхушку водокачки и давай гвоздить.
Неладно, вижу, делает: ствол пушки у него совсем в небо уперся, высоко снаряды идут, явно на перелет. И разрывов не видно: если бы хоть один снаряд угодил в станцию или упал поблизости, так мы бы уж наверняка целое облако дыма увидели, — взметнуло бы дым по самую крышку водокачки!
Нагляделся я еще в первом бою, какие разрывы у шестидюймового снаряда…
Ни черта, вижу, не стоит наша работа. Зло меня берет, а поправить ничего не могу. Как без рук! А каменотес все гвоздит да гвоздит без оглядки. Пламя хлещет меня по глазам, в ушах гудит. Стою я позади, у борта, и под грохот орудия считаю выстрелы. Отсчитываю каждый со злостью: «Седьмой… восьмой… девятый…»
«Как же, — думаю, — быть? Ведь не то делает, совсем не то. А что надо? Что надо-то?»
— Сто-ой!… — бросился я к каменотесу на двенадцатом выстреле. Отставить стрельбу.
Каменотес даже попятился от неожиданности и убрал руку с прицела. А племянник его как вкопанный остановился у лотка со снарядом в руках. Скользкий стальной двухпудовик чуть не выскочил у него из рук, парень кряхтя наклонился и опустил снаряд на пол.
Матрос, смазчик, рослый железнодорожник — все повернулись ко мне.
С минуту еще лязгал и дребезжал буферами раскачавшийся от выстрелов вагон, потом стало совсем тихо.
— Вслепую, отец, стреляешь, — сказал я. — Желтозадым на потеху… Наблюдательный пункт нужен!
