Людмила Матвеева - Прогульщик
Тут директор открыл рот, как Гоша Нечушкин, когда очень удивляется.
— Погоди! Климов ни при чем? Ты уверен, Валиков? Ты хочешь сказать, что Климов не брал денег?
— Не брал! — Валиков опять стукнул кулаком по столу. — А вы, значит, тоже на него думали? Вот видите? Все на него думали. И на Гошу некоторые. А взял-то совсем другой человек!
И Валиков зашептал почти на ухо директору. А директор послушал-послушал. А потом как стукнет кулаком по столу.
— Убить мало! Своими бы руками придушил!
Валиков отпрыгнул. Потом сказал уже громко:
— Я сам видел. Она приехала выпивши. Я побежал Лидку позвать. Обернулся, а она в раздевалке по карманам шарит. Я сам видел!
Валиков замолчал. Андрей Григорьевич повторил грустно:
— Убить мало. И парень из-за этой дряни убежал. И девочку жалко. Ты, Валиков, вот что. Дай честное слово, что никому не скажешь. И Лиде Федоровой никогда в жизни — даже через двадцать лет. Понял?
И Валиков дал честное слово.
Кто стоял у забора?
Гоша сидит в сквере. Редкие снежинки садятся на рукав, на мокрую землю. Скачут воробьи, и на первом снегу остаются их следы: три пальца вперед, один назад. Крошечные коготки.
На вокзале намного теплее, но туда нельзя — слишком много милиционеров. Ты кто? Ты куда? Ты откуда?
И он тащится по улице, втянув голову в капюшон. Руки в карманах. Совсем и не холодно. Если отвернуться от ветра. И не раскисать.
Гоша вспоминает интернат. Как Лида золотистая рассказывала про маму. А Климов — про отца-шофера. Как Денис разливает чай, горячий, крепкий. А еще вспоминает ночную дежурную Валентину Петровну. Как она ругала их за шум в спальне. А попробуй не шуметь, когда страшно. Вспоминает фабрику. В последнее время они делали брелочки для ключей. Когда маленький компас берешь в руку, стрелка начинает бегать, бегать. А потом замирает. Красный конец всегда показывает на север. Как ни крути, как ни верти — стрелочку не обманешь. Только на север. Сегодня четвертый «Б» как раз придет на фабрику. Зоя Викторовна выйдет навстречу, спросит: «А где Гоша?» И Климов с удовольствием ответит: «Он украл деньги и попался, дурачок. Поэтому убежал». А Галина Александровна промолчит, ей теперь за Гошу стыдно. А Зоя Викторовна, как всегда, поведет их в цех. Без него все будет так же.
Незаметно, сам не знает зачем, он приплелся к своей школе. Школа как школа — за каждым окном учатся. И никому нет дела до Гоши Нечушкина. Кончились уроки.
— Эй, ты чего тут бродишь? Девочки, смотрите, это Нечушкин. Он интернатский!
А девочки не глядят, домой торопятся девочки и мальчики. Там их ждет обед — первое, второе, третье. Компот, наверное, на третье. Или кисель.
Светка вертится на одной ноге.
— Я теперь на фигурное катание хожу.
— Ой, спасайся, кто может, — хмуро отозвался Гоша, — тоже фигуристка! Одни кости!
— Стану мастером международного класса. Спорим на рубчик. — И сама звонко расхохоталась.
Он хотел дальше хмуриться, но тоже прыснул. Так они смеялись на всю улицу.
— Ты, наверное, думаешь, что я жадная — все время про деньги, про деньги. Я ни грамма не жадная. Просто мне денег надо много, а родители дают совсем мало, только на завтрак в школе. Они думают, поела и больше ничего не нужно.
— А что нужно?
Он смотрит, как движутся Светкины губы, как глаза-рыбки шустро виляют. Лицо становится ехидным:
— Много чего надо, Нечушкин. Тушь для ресниц надо. Кожаные перчатки. Ленту для волос золотую. Или не надо?
— Перебьешься, — сказал он. — Тоже еще красавица — ленту ей золотую, тушь ей для ресниц. Где они у тебя, ресницы?
— Ясненько. Понимал бы ты хоть что-нибудь, Чушка интернатская. Выкатятся всей оравой и гоняют футбол как бешеные. Больше ни на что на свете ума не хватает…
Он ахнул:
— Светка! А ты откуда знаешь про наш футбол? А? Отвечай-ка! Ну? Говори! — Схватил ее за руку. — Ты зачем у забора стоишь? Это ведь ты стоишь?
Она вырвалась, умчалась. Светочка-Сеточка. Самая противная на свете. Неужели и плакала она? В то давнее утро, лет сто назад, когда он в первый раз уходил в интернат. Плакала громко, кричала: «Гоша, Гоша». Она? Или не она? Разберись теперь. У забора почему-то стоит Светка. И смотрит. Почему?
Убежала. Пустой школьный двор.
«Не уезжай, ты мой голубчик! Печально жить мне без тебя».
Тетя Маша!
Она мела двор, вместе с пылью разлетались легкие снежинки.
Красный платок прикрывает лоб, из-под платка — тяжелые серьги. Смуглое лицо, белые зубы. А глаза черные.
— Тетя Маша! Здравствуйте!
— Гоша! Мальчик со смелыми глазами. — Она рада ему. — Садись в сарайчик, погрейся. Вот тебе котлета, хлеб. Муж сам готовил котлеты, он повар первого класса. А ты отойди, сытый дармоед. — Это она Тишке. Пес еще больше зарос белыми патлами. Вздохнул Тишка совсем по-человечески и дружелюбно положил голову Гоше на ногу.
— Спит, — смеется тетя Маша, — старый стал, все время спит. А верный очень, не отходит от меня. Стираю — он в ванной сидит. Варю — он в кухне сидит. Я верность очень ценю. — Цыганские серьги качнулись, белые зубы сверкнули. — А ты как живешь, Гоша? Что там у тебя, в твоем интернате? Почему не глядишь на меня? Убежал?
Гоша хотел отмолчаться.
И тут же неожиданно для самого себя начал рассказывать. Про все. Он не брал деньги. Но они нашли у него в тумбочке деньги, и теперь никто не верит, что это не те. А как докажешь? И Галина Александровна думает на него. А письмо неотосланное лежит в комоде. Его нельзя отправить.
Тетя Маша сидит рядом с ним на ящике. Тишка мирно сопит во сне. Тетя Маша ни разу не перебила, не задала ни одного вопроса. Гоша сам все рассказывает. Ангелина Ивановна кричит, а он научился решать задачи, а она все равно придирается. А теперь так получилось с этими деньгами. И он убежал. Гоша закончил рассказ.
— И тогда я убежал. А что я мог сделать?
Она не отвечает. Он настойчиво повторяет:
— Я-то ничего не могу, правда, тетя Маша?
Темные глаза недовольно смотрят на него. Почему так смотрит тетя Маша, легкий певучий человек? Он ни разу не видел ее недовольной, озабоченной. Поет свои роскошные песни, звенит бусами. Вольная цыганская душа.
— Значит, ты теперь прогульщик?
— Ну и что? Ушел.
И тогда тетя Маша говорит очень серьезно:
— Прогульщик, Гоша, как хочешь, мне не нравится. Это легче всего — прогуливать. Спрашиваешь: «Что я могу?» И отвечаешь: «Я ничего не могу». Разве мужчина задает такой вопрос? И ответ такой мужчине не к лицу. Ты как хочешь, Гоша, мне не нравится.
— А какой вопрос задает мужчина? — тихо спросил он.
Она сверкнула глазами, повела плечами, зазвенели серьги. Как будто сейчас в полный голос песню запоет.
— Мужчина? О, он никогда не ведет себя так, как будто его нет. Он всегда есть! И ты, Гоша, есть. Или, может, тебя нет?
— Я есть. — Почему-то стало легче. Душа распрямилась и заняла положенное ей пространство.
— А раз ты есть — сделай что-нибудь! Бейся за свое! Откуда я знаю? Скандаль, дерись, кусайся. Борись! Ходишь тут? Прогуливаешь? А ее выгонят с работы. Не из-за них — из-за тебя!
Схватила метлу, стала сердито мести большой двор. И песню свою не пела.
Прогульщик
К вечеру, когда четвертый «Б» шел с самоподготовки, на весь интернат закричал Вова Климов:
— Нечушкин вернулся! Сам! Я его первый увидел!
Галина Александровна вздрогнула, остановилась, хотела кинуться навстречу. Но удержалась.
Он вошел в вестибюль, огляделся: герани на окнах, те же самые. Но что-то изменилось. А вот что — не было разноцветных аквариумов. Ни одного. Неужели все-таки разбили?
А навстречу ему спускался по лестнице его класс — Лида золотистая, Вова, Денис, Женя Палшков, Настя.
— Я не брал деньги, — говорит он твердо.
— Мы знаем. Сначала на тебя подумали, а потом все решили: ты не мог стащить. — Это говорит Климов.
— А кто? — спрашивает Гоша.
— Мы не знаем, — отвечает Галина Александровна, — наши не могут украсть — это точно.
Неправда, что в интернате нет секретов. Иногда секреты все-таки есть.
Они все идут в столовую, пахнет жареной рыбой. Лида золотистая спрашивает:
— Хорошо было дома, Гоша?
Он кивает. А потом говорит:
— Мать письмо прислала, она за мной приедет.
Лида Федорова понимает. Верит ли она ему? Это неважно.
