Ирина Костевич - Предатели
— Ну, не прирезать же ее.
Мужской шепот — кажется, младшего Михаила:
— А может, и придется…
Тихий визгливый смех. Сдается, звуки издает та самая девушка со старым лицом.
— А этих куда я дену? — ворчит Надежда Ивановна. — Несмышленыши. Не выживут без мамки. Зубы им надо драть сейчас…
Я свечой взвиваюсь вверх, подскочив с узкого диванчика. Мои самые страшные ожидания вот-вот начнут сбываться. Мы попали в семью маньяков! Трясу Светку за плечи — той на полу постелили:
— Света, Света, Света, проснись!
— Руки убери, бредишь, или что?
Понятно, что Светка все еще меня не простила. Но сейчас не до этого.
— «Или что»! Ты послушай, о чем они там шушукаются. Резать кого-то собрались.
Света перевернулась на другой бок.
— Они нас резать собираются! Но сперва зубы выдерут! Я сама слышала. Надо делать что-то, спасаться!
— Завтра узнаешь про себя все и в подробностях. А сейчас отойди от меня подальше. И спать не мешай! И так из-за вас в это дерьмо вляпалась.
Не успела я ответить, как занавеска у входа откинулась. В проеме двери чернела фигура страшноглазой Надежды Ивановны.
— Что, спит тут кто? — она спрашивала шепотом, так же шепотом я и ответила:
— Да. То есть — нет. Мы со Светой не спим!
— Тогда айда помогать! У меня свинья разродиться не может. Сдохнет вот-вот. Впору резать. А жалко. Рано еще.
— Мы-то чем поможем? Ветеринары, что ли? Между прочим, я свиней вживую вообще никогда не видела. — Светка окончательно проснулась и слышно по интонациям, как это ее бесит.
— Вот и посмотришь. — Тетинадин голос изменился, сладким таким стал. — Девки, только Борьку не будите. Не для мальца зрелище.
Нам выдали сапожищи, какие-то древние пальто и платки. Повели в жутко воняющий сарай. Под ногами хлюпало. Огромная свинья лежала в отдельном загончике на боку, подминая буро-рыжую высохшую траву — наверное, это и есть сено. Рядом копошились несколько гладких поросят, похожих на ожившие фарфоровые фигурки, только нестандартного размера. У свиньи были длинные белые ресницы. Она их то поднимала, то опускала. И еще свинья кряхтела, и дышала, как после гонки. Брюхо ее иногда резко дергалось. Видна была кровь.
Я попятилась и наступила на светкины сапоги.
Она тихо матюгнулась.
— Девулечки, пожалуйста! — умоляла тетя Надя. — Вот будто специально вас Бог прислал сегодня. У вас ручки маленькие, аккуратненькие, пройдут. Первородка она. Там поросеночек внутри застрял, она мучается, он мучается. Может, еще несколько внутри сидят. Задохнутся ведь! Там просто — надо его немножечко пододвинуть, и все. Если рыльцо нащупаете, надо копытца найти. У него, может, ноги неправильно подогнулись. Как он так уперся, не пойму… Танечка, пожалуйста! Я тебе перчатки сейчас дам! Ногтей нет длинных? Вот и хорошо. Мы бы сами — но с такими ручищами ничего не выходит!
Я натягиваю резиновые перчатки на дрожащие руки. Их поливают каким-то лекарством. Страсти-мордасти всякие, говорите? Упыри там, вампиры-вурдалаки, да? Ну, а как вам такое? В реале. Помочь разродиться огромной розовой свинье с серо-лиловым пятном на боку? С ужасом шагаю вперед.
В глазах потемнело. Воздух исчез.
… Раньше я считала, что это преувеличение — когда в старинных романах пишут, как девицы в обморок от переизбытка чувств валятся. Валятся-валятся — по себе теперь сужу! Как с меня стаскивали перчатки — не помню. Очнулась от холода, на скамье под деревом. В лицо жадно заглядывала девушка Лиза. Заметив, что я открыла глаза, что-то залопотала и заулыбалась. От моей одежды мерзко несло свинарником. Ну да, я ведь там упала.
Откуда-то сбоку послышался смех и аплодисменты, затем светкино горделивое «Так это ж я!» Одобрительное гудение дяди Миши.
Плетусь на звуки.
— Ох уж эти барышни кисельные… — тетя Надя выходит из сарая, с улыбкой качает головой. — То ли дело Светочка — молодец, не испугалась. Иди вон тоже в баню — она уже там.
И мы идем в очередной сарай, где душно и благоуханно — баню. Света над тазиком, как заправский хирург, мылит и мылит свои спасительные ручки с криво и наспех обстриженными ногтями. А вот к этому ее презрительному взгляду и вздернутой с чувством превосходства голове я уже привыкла.
— Ну, девки — просите, чего хотите — ничего не пожалею! — тетя Надя, предлагает не шутя.
— Мне бы вертолет! И — прям до крыши дома моего. — Светику в наглости не откажешь. А чего ей стесняться?
— Будет тебе, люба моя, вертолет. Но только в следующую пятницу. С вахтовиками в город отправлю, прямо до аэропорта. Это уж в лепешку расшибусь — обеспечу.
Светка, критически оглядев мой жалкий вид, подытоживает:
— Вот видишь, Татьяна: в результате я испачкалась намного меньше. И поросята живы.
— Будто я виновата!
— Скажи еще, что не притворилась.
— Я? Не притворялась я!
— Конечно-конечно. Ладно, считай — поверила. И вот еще — не говори никому, поняла?
— А маме с Борькой тоже не рассказывать?
— Их и без нас информируют. Да, и если что — свинину я больше не ем!
— Противно, да?
— Жалко. Я ж теперь как крестная мать, что ли…
— Вот и тебя мама в муках рожала. А ты ее ненавидишь.
— В муках — не в муках… Как будто у нее выбор был.
— Ну, а если твои дети тебя ненавидеть будут?
— Какие дети? На фиг мне это нужно, вообще? Я и замуж-то не хочу. Дети…
Светка, не дождавшись меня, уходит. Тяжелая дверь на пружине смачно хлопает по разбухшему от пара косяку.
Удивительно, но Борька с мамой этой ночью так ничего и не услышали. Все проспали. А ведь одиннадцать поросят родились. Все живые.
* * *Наутро тетя Надя нянчилась с мамой, как с маленькой. А мама или плакала, или молчала, уставившись в потолок. Поворачиваться на бок она не могла, каждое движение причиняло боль. Раздобытые где-то у соседей болеутоляющие таблетки на время убирали с ее лица выражение сдерживаемого страдания.
Я проснулась поздно и с тяжелой головой. Светки не было — она, как сказали, еще спозаранку напросилась с дядей Мишей, собиравшимся «по делам». Гвозди бы делать из этой Евы Браун.
Маме поставили диагноз: «кажется, ущемление седалищного нерва». Эта мне поселковая простота! Привели какую-то сиволапую тетку, она маму даже смотреть не стала: «Спина болит?» «Болит» «А в ногу сильно отдает?» «Сильно» «Прям до кончиков пальцев — как свинцом раскаленным залили?» «Как свинцом». «Ну, вот и я говорю!» С тем и удалилась. Уточняю у младшего Михаила: «Медсестра?», так он отрицает. Говорит, эта тетка лаборанткой работала до пенсии. А фиг ли было сюда тащиться ей?
Боря спалился на звонке папе. Оказывается, братец потихоньку его про наши дела информировал. И получал пространные директивы, что делать. Это уж Боря потом рассказал. Пожаловавшись, что папины советы здесь совсем не подходят. Похоже, не был наш уважаемый папа в поселках, не представляет жизни здешней.
В то утро я узнала историю Лизаветы, Лизоньки. Маминой подруги детства, из детства так и не вышедшей. Уже после, гладя мамочку по голове и причесывая ее каштановые с проседью волосы, я спрашивала:
— Мама, неужели ты все еще жалеешь, что Вера Андреевна увезла вас с сестрой отсюда?
Ведь вы тоже запросто могли так…
Мама не отвечает. Опять в ее глазах слезы. Что от боли — точно, но физическая это боль или моральная? Я не знаю.
Началось все так:
— Тетя Надя, а вы кому вчера собирались зубы вырывать, а то я случайно услышала…
— Зубы? — удивляется наша хозяйка. — А-а, клычки! Так поросята ж зубастые родятся. Восемь черных зубов. Ни к селу, ни к городу. Свинью кусают, друг друга покалечить могут. Обязательно надо выдирать, ни к чему они.
— А почему у вас Лиза такая?..
Мама из своего угла шикает на меня, но поздно. Тетя Надя уже услышала.
— Лиза… Лиза-Лиза моя… История, значит, такая… А что, Вера не рассказывала вам? Нет? Ну, слушайте. Были у нас с Мишей две дочки. Лизанька — старшая, а Полинка младше на три года, да… Послала я их 26 января 1978 года за хлебом. Ушли — и не возвращаются. Искали всем поселком, к вечеру метель уже стихла — увидели. Лиза столбом стоит, а у ее ног — Плюшечка моя… Маленькая была, не выдержала — замерзла. Прямо у Лизы на глазах замерзала. Вот с тех пор наша Лиза как-то так и тронулась.
— Но как это можно: пойти за хлебом и замерзнуть?
— А я знаю, как… — подает голос мама. — Мы с сестрой тоже за хлебом зимой ходили. А идти надо от поселка в степь, там пекарня была. Домик небольшой — наполовину пекарня, наполовину магазин хлебный. Прилавок высо-окий… Пойдем туда зимой, а хлеб горячий — несешь обратно, так сначала сквозь варежки руки обжигает. А вокруг белым-бело, и мороз. Пар и от наших носов — столбом, и от хлеба — столбом. Пока возвращаемся с сестрой из магазина, по очереди о буханку руки греем, откусываем помаленьку… А если буран — то и поселка оттуда не видать. Да что поселка — рук своих не видно.
