Виктор Курочкин - Короткое детство
Мать вздрогнула и сердито спросила:
— Ты чего орёшь?
— А ты чего так смотришь?
Елизавета Максимовна не ответила, и перо опять забегало по бумаге. Митька завернулся в одеяло, зажмурил глаза и стал считать: раз, два, три… — досчитав до сорока, сбился и начал снова. Но не спалось, хоть лопни.
— А правда, что Витька Выковыренный будет счетоводом? — спросил Митька.
— Правда.
— Я тоже хочу работать.
— Будешь и ты работать, — как эхо ответила мать.
Митька оживился.
— Кем?
— Навоз возить.
Митька оскорбился:
— Он счетоводом, а я навоз!
Елизавета Максимовна подняла голову, нахмурилась и грозно спросила:
— Ты будешь спать в конце концов? Или я…
Митька нырнул под одеяло, закутался с головой, подтянул колени к подбородку и не заметил, как уснул. И снилось ему всю ночь, как он возит в поле навоз.
Он возит, а Витька Выковыренный стоит посреди поля с огромными канцелярскими счётами и отшвыривает костяшки: «раз воз, два воз, три воз», — сто возов насчитал — и всё мало.
— Когда же я кончу? — кричит Митька.
— Как все костяшки справа налево перешвыряю, так и кончишь. Работай, работай, — погоняет Витька и щёлкает его по носу.
Митька замотал головой, открыл глаза. Около кровати стоял Стёпка.
— Это ты меня щёлкнул по носу? — спросил Митька.
— Я же потихоньку. Чуть-чуть дотронулся.
Митька облегчённо вздохнул и блаженно потянулся.
— А мне приснилось, что Витька Выковыренный.
Елизавета Максимовна давно ушла на работу. Бабка Люба сидела около люльки и показывала Нюшке «козу». Митька натянул штаны и побежал к рукомойнику.
«А для кого умываться? — подумал он. — Кому это нужно? Мамки всё равно дома нет». Неумытый, нечёсаный Митька сел завтракать. Выпив полкрынки молока и умяв краюху хлеба, Митька похлопал себя по животу…
— Во, надулся, как барабан.
Накинув на плечи полушубок и крикнув бабке Любе: «Я пошёл», — Митька выскочил на улицу.
Утро выдалось морозное. Под солнцем снег блестел, резал глаза. Митька натянул шапку, застегнулся на все пуговицы, похлопал рукавицами.
— Айда на озеро.
— А пушку кто будет делать? — спросил Стёпка.
— Пушку так пушку. Мне всё равно.
Ему теперь действительно было всё равно. Теперь он был свободен, как птица. Весь день до темноты они выпиливали колёса, потом мастерили лафет с затвором… а потом у них всё поломалось и развалилось. На другой день ребята поволокли пушку в кузницу к деду Тимофею.
Глава XI. Бездомное житьё. Встреча с бабкой Любой. Миха заселяется на чердаке Митькиного дома
Миха долго и бесцельно слонялся, не зная, куда податься.
В конце концов он опять отправился на колхозное гумно. Голуби с воробьями, конечно, были там и старательно перетряхивали мякину. Увидев кота, птицы всполошились.
Голуби сразу же поднялись и улетели. Расправа с почтарём их кое-чему научила. Воробьи вспорхнули под крышу, уселись на перекладине. Миха походил вокруг и нырнул под веялку.
Прошло полчаса. Миха ждал. Ждали и воробьи. Это было своего рода соревнование — кто кого пересидит. Воробьи надеялись, что Миха не выдержит, уйдёт и тогда они попируют. Но терпение у Михи было железное. Он его выковал в лесу. Да и идти ему всё равно было некуда.
Прошёл час. Воробьи заволновались, загалдели. Потом они снялись с перекладины и понеслись к колхозному лабазу.
У лабаза разгуливали голуби. Воробьи, не задерживаясь, повернули к коровнику.
Миха вылез из-под веялки, посидел около кучи с соломой. Но и тут он ничего не высидел. Мыши притаились.
Долго не раздумывая, Миха побежал к лабазу. Но там уже никого не было. Одна ворона сидела на крыше. Она равнодушно посмотрела на кота и, взмахнув крыльями, почти задевая брюхом снег, полетела в сторону скотного двора.
Двери коровника были распахнуты настежь. Колхозница, засучив рукава лиловой шерстяной кофты, таскала вилами навоз. От навоза шёл пар, а из коровника пар валил клубами. Голуби с воробьями толкались у ворот.
Миха хотел с ходу прошмыгнуть в коровник. Но колхозница неожиданно подняла вилы и, размахнувшись, метнула в кота. Миху спасла только случайность. Вилы пролетели у него над ухом и, уткнувшись в снег, закачались.
— Ах, ты, промахнулась, — в сердцах сказала колхозница.
Миха бросился от коровника и побежал по рыхлому глубокому снегу.
Бежать было очень тяжело. С трудом он выбрался к какому-то сараю. Забравшись в сено, кот отдыхал до вечера. Свернувшись клубком, он, наверно, думал о своей неустроенной жизни, тосковал по лету, по весёлому солнечному лесу, где было так сытно и так вольготно.
Мороз жал вовсю. Миха продрог до костей. Вылез он из сарая, только когда стемнело. Его трясло, как соломенный сноп на ветру.
Куда пойти? Куда податься? К бабке Любе. Больше некуда.
Миха пробирался крадучись. Теперь в деревне ему все враги. Бабка Люба — тоже враг, но не такой страшный.
Как и в первый день возвращения из леса, так и теперь на двери висел огромный замок.
Миха без труда проник в подпол. Из подпола в избу. В избе было немногим теплее, чем на улице.
Он походил по избе, обнюхал углы. Ничего, ни крошки! Кот махнул на печку, лёг на драный валенок, попытался согреться…
Миху трясло и колотило от холода. Миха спрыгнул на пол, вскочил на шесток и лапой свалил заслонку. В печку со всей избы сползлись тараканы. Они сидели там друг на друге. Пройдя в самый дальний угол, Миха лапами расшвырял прусаков, улёгся на кирпичи животом. Он согрелся и уснул. Часа через два Миха проснулся. От голода кружилась голова. Ещё бы! Двое суток у него во рту не было ничего, даже заплесневелой крошки.
Миха подцепил когтем прусака и, зажмурив глаза, проглотил.
— Мяу… мра… а… азь! — простонал Миха. Но есть было нечего, а жить надо! — и он принялся жевать тараканов. Они хрустели на зубах, как поджаристое мясо. Только вкус был совсем не мясной. Потом Миха опять уснул и проснулся от холода. Печка совсем остыла. Прусаки густым слоем усыпали под. Миха вылез из печки и, разбив последнее стекло, выскочил на улицу.
Уже светало.
Миха отправился шастать по хлевам. Проверил один, второй, третий — ничего. В четвёртом наткнулся на розового пухлого поросёночка.
Поросёнок, похрюкивая, лопал варёную картошку с молоком. Миха возмущённо зашипел, отогнал от кормушки поросёнка и набросился на картошку. Набив пузо, он с трудом вскарабкался на чердак и пролежал там весь день у тёплой трубы. Вечером он оставил поросёнка без ужина. Утром следующего дня хозяйка накрыла Миху у кормушки и огрела пустым ведром.
Ещё два дня Миха жил впроголодь. Ему только раз удалось пробраться в погреб и полакомиться сметаной.
Как-то, совершая очередной поход по куриным гнёздам, Миха забрёл в один хлев и увидел клетку с кроликами. Два белых красноглазых кролика уставились на него. Миха подбежал к клетке, ударил по ней лапой и, зацепив когтем сетку, потянул на себя.
Однако проволока оказалась прочной, и сколько Миха ни драл её когтями, она только звенела. Походив вокруг клетки, Миха нырнул в подпол.
Лаз под печкой вёл прямо в кухню. Миха высунул голову и сразу же втянул её обратно. Он увидел бабку Любу. Она мыла горшок. Миха стал терпеливо ждать.
Заревела Нюшка.
Бабка Люба пошлёпала к люльке показывать Нюшке «козу». Миха вылез и… замер. Он увидел на столе блюдце с кашей для Нюшки. Миха съел кашу и, прихватив с собой бабкин кусок хлеба, нырнул в погреб.
Пообедав, Миха забрался на чердак и, развалясь около тёплой трубы, крепко уснул. И снились, наверно, ему всю ночь красноглазые кролики.
Глава XII. Бабка Люба замаливает грехи. Испытание пушки. Разгром крепости. Коршун думает. Миха в осаде. Жестокая расплата. Драка Коршуна с Локтем. Запоздалые раскаяния. Страшный сон Митьки Локоткова
Митька проснулся ни свет ни заря. Мать только что затопила печку.
— Куда? — спросила Елизавета Максимовна, когда тот, сунув ноги в валенки, потянулся к полушубку.
Митька сбросил с ног валенки, забрался под одеяло и стал ждать, когда мать истопит печку, приготовит завтрак и уйдёт на работу. На печке ворочалась бабка Люба. Потом она сползла на пол, встала посреди избы на колени и принялась отвешивать поклоны. Бабка молилась усердно и всё просила господа, чтобы он простил её, грешную.
«В чём же это бабка провинилась перед ним? — размышлял Митька. — Вот я, например, стибрил банку с зелёной краской. Мамка её берегла, чтоб покрасить наличники у окон, а мы с Коршуном выкрасили пушку. Мне надо молиться, чтоб она не узнала».
Митька высунул нос из-под одеяла и стал одним глазом наблюдать за матерью. Она шуровала в печке кочергой. Вместе с багровым языком огня в трубу летели искры.
