Самуил Полетаев - Лето в горах
Плотно позавтракав, вволю наевшись горячей картошки с салом, выпив две кружки горячего компоту, Петька вспомнил о Мухтарке и решил податься на речку. Спускаясь с крыльца, по-свойски подмигнул ослу — тьфу, до чего приходилось унижаться! Но осел, занятый торбой, не оглянулся, и Петька вышел со двора, радуясь, что снова свободен и спокойно может уйти по личным делам.
Ребят на речке он не застал и пошел к Мухтарке домой. Тот еще спал. Он не стал его будить, только поинтересовался у матери насчет улова. Те вернулись, оказывается, пустыми, отчего у Петьки стало совсем хорошее настроение — не зря отказался пойти. Ребят он нашел под мостом и почти весь день провел там, играя в расшибалочку. И поразительное дело: везло ему, как никогда. Расплатился с долгами да еще настегал около трех рублей — прямо-таки целое богатство, учитывая бедственное состояние его финансов после отъезда мамаши. Купил он три пачки сигарет с фильтром — штука редкая у них в поселке — и вернулся домой.
Дед сидел, как всегда, за газетой. Петька вытащил пачку сигарет и положил перед ним на стол.
— Бери всю, у меня есть, — сказал он добрым голосом, щурясь на деда, а потом, вздохнув, стал выкладывать на стол всякую мелочь.
— Это чего? — спросил дед.
— Я у тебя… трешку брал… заимообразно. Тут два рубля, рубль потом отдам…
Дед отложил газету, посмотрел на Петьку поверх очков, долго так посмотрел, словно бы что-то хотел сказать, но ничего не сказал, только потеребил усы, сгреб мелочь со стола в сторонку и снова уткнулся в газету.
— Чай пей, пока не остыл…
Петька есть-пить не хотел, однако, чтобы доставить удовольствие деду своим послушанием, налил компоту в кружку; ел и пил с великим шумом, будто проголодался. А пока суд да дело, все поглядывал на деда, даже приподнимался, чтобы в газетку заглянуть: что, мол, там интересненькое такое? Явно хотел разговор завязать и, между прочим, о медалях расспросить, очень они теперь почему-то занимали его, но дед на эти намеки не поддавался, а продолжал себе почитывать. А когда прочитал всю газету до корки, встал и потянулся:
— Пора и спать.
Петька с грохотом бросился убирать со стола. Крышку с чайника на пол свалил, поднял ее, стал обдувать, притащил из сеней веник, махал им по кухне, разнося мусор по всем углам, а дед стоял в дверях, наблюдая за внуком, за суетливыми его движениями, и глаза его, бесцветные за стеклами очков, были какие-то странные: не то доверчивые, не то усмешливые — не поймешь.
Ночью Петька проснулся и услышал невнятный разговор. Сперва подумал, что это дед бормочет со сна, а потом сообразил: нет, дед так много не говорит, только мать так сыплет словами.
— Ночь, темнотища… Батюшки, что же делать? — шептала она. — А у меня чемодан — раз, корзина — два, а тут еще авоська. Семечек накупила дешевых, на базар думаю снести. Сижу это я и, прямо сказать, смерти своей жду. Кто ни пройдет, проедет, а мне чудится конец мой, сердце качается. Спасибо, Назымка, шофер, меня узнал, а то бы и до утра не добралась…
Петька перевернулся на другой бок — после вчерашней бессонной ночи не мог расклеить глаза — и снова заснул. Но, видно, ненадолго, потому что, когда опять проснулся, все еще было темно, взрослые не спали, о чем-то тихо беседуя. На этот раз говорил дед. Говорил сипловатым голоском, часто останавливаясь.
— Да кури ты, чего в форточку дуть…
— Как бы малого не разбудить… Он на табак чуткий у тебя…
— Ой, не говори! Сколько я с ним воевала, а все без толку. Годов, поди, с десяти курить начал, батька приучил. Вместе, бывало, и курят… Тьфу!..
Что-то они еще говорили, но совсем уже приглушенно, и сквозь сон Петька только и мог разобрать, что дед поминал фрицев, на которых поиздержался здоровьем, ругал Настю — не могла-де удержать какого-то варнака, мать о чем-то просила его, но дед возражал.
— Безотцовщина, — просипел он и закашлялся. — Наказанье это вам за грехи.
Какое наказанье? За чьи грехи?.. Петька уже ничего не соображал, потому что видел сон. Стоит дед у обрыва реки, фрицы идут на него, а он лопатой сбивает их вниз. Непонятно, откуда и что: тощий, сутулый, спокойно машет лопатой, а фрицы так и летят, так и летят… На пиджаке поблескивают медали, покачиваясь от каждого взмаха руки. Петька и себя увидел во сне. С руками, закрученными за спину, лежит он на спине осла, а рядом вышагивает дед, везет его, чтобы наказать за чьи-то грехи, прямо к обрыву, откуда фрицев кидал. В глазах его печаль. И не только печаль, но и жалость даже. Но Петька догадывался, что это обманная печаль и обманная жалость, потому что на нем были чьи-то грехи, за которые он должен понести наказанье, и дед исполнял чью-то волю, чью-то страшную волю, перед которой никто не мог устоять.
— А-а-а! — тихо стонал он, пытаясь высвободить руки. — А-а-а!..
— Ты чего? Снится тебе что?
Проснулся. Рядом мать. Она присела возле него и погладила лоб.
— Где дед?
— Уехал. Не захотел оставаться. Что это было меж вами? Не рассказал ничего. Может, ты обидел его?
Петька выскочил во двор, заглянул в сарай, в сад зашел. Всюду следы дедова пребывания здесь: кустарники вдоль плетня, подстриженные деревья, дорожка из битого кирпича, ступеньки, прошитые свежими досками. Но деда нет. И только по свежей кучке навоза, оставленной ослом возле калитки, видно, что недавно еще дед был здесь.
Мать навезла много всякого добра, и все это лежало в беспорядке и вкусно пахло, но Петька сидел на чурбачке, на котором Андрей Никифорович обтесывал досточки, и смотрел на горы и на дорогу, уходившую вдаль. По ней шла машина, поднимая желтоватое облако пыли, а над облаком вставало солнце, бросая в долину длинные тени…
Таня
Вот уже несколько дней как Таня с отцом приехали в горный поселок и живут в гостинице. Отец с утра уезжает по делам, и Таня остается одна. Она никого еще не знает здесь и от скуки бегает на автобусную станцию и сидит на скамейке, глядя по сторонам. Здесь толпятся люди, легко оставаться незаметной, потому что все, наверно, считают, что Таня тоже дожидается, чтобы уехать, и ей нравится представлять себя пассажиркой.
Подходит автобус, продолговатый, как дирижабль, все исчезают в его брюхе; автобус страшно ревет и уплывает, пуская дым из-под хвоста, мягко покачиваясь, как на волнах. И Таня остается на станции одна, дожидаясь следующего автобуса и новых пассажиров. Так никто и не успевает присмотреться к худенькой, бледной девочке в панамке, и она тихонько сидит себе на скамеечке и ежится от прохлады, потому что в спину дует ветерок, тянущий снизу, от маленькой шумливой речушки, грохочущей среди камней.
Здесь интересно. Когда автобус уплывает, площадь становится пустой, и Таня смотрит на другую сторону, где стоит стеклянный павильон: там продают пиво и чебуреки. Только пиво продают внутри, а чебуреки прямо на улице. Усатый дядечка в белом халате выбегает из павильона с кастрюлей, опрокидывает чебуреки в котел на маленькой круглой печке и через пять минут — готово! — здесь же и продает их, заворачивая в газетную бумагу. Острые запахи лука, перца и жареного масла несутся через всю площадь и щекочут ноздри. Вкусно! У Тани даже слюнки текут, так хочется попробовать ей пахучий чебурек, но отец не покупает ей — у нее неважное здоровье, а к местной пище она еще не привыкла.
Недалеко отсюда базар. Если от автобусной станции пройти мимо одного переулка, потом другого, то в конце третьего и будет большая площадь, которая выходит на берег той самой речки, что шумит возле автобусной станции. Это и есть базар.
Самое интересное на базаре — это ослики. Впряженные в тележки, они понуро стоят у ворот — большеголовые, терпеливые и печальные. Таня, когда шла мимо, подышала одному из них в ухо, погладила мохнатый бок, но ослик тряхнул ушами и передернул шкурой — он не хотел, чтобы ему мешали думать свою печальную думу.
В общем, Тане интересно и немного боязно в этом поселке, окруженном горами, на вершинах которых — совсем-совсем близко — сверкает сахарный снег. Кажется удивительным, как это так: здесь, на станции, лето, а там, наверху, снег и зима?
Поселок находится высоко в горах. Иногда совсем низко проплывает облако; оно сперва закрывает вершину, потом сползает со склона, проглатывает башенку на станции и уходит к горизонту, пристраиваясь к другим облакам. Если облако закрывает солнце, сразу задувает холодный ветер, и тогда Таня ежится и думает, что она летит на ковре-самолете: над головой бежит небо, внизу шумит речка, ветер обжимает Тане платье и холодит шею и коленки.
И еще интересное — это мост над речкой. Он как бы совсем висит в воздухе. Хорошо бы постоять на мосту и посмотреть оттуда вниз, на бегущую речку!
Таня уже знает в поселке главную улицу, знает, что на ней находится почта, аптека, парикмахерская, магазин готового платья. Но свернуть с этой улицы в переулок она еще не решается: а вдруг не найдет дороги к гостинице, где она живет с отцом?
