Вадим Фролов - Невероятно насыщенная жизнь
Венька ошарашенно посмотрел на меня.
— Со мной?
— Ну да, с тобой.
— Вот собака!
— Кто собака?!
— Это я так… поговорка у меня такая. Ты… — Он не договорил, повернулся и убежал, а я пошла домой и сразу легла спать, но некоторое время никак не могла заснуть, и в голову лезли всякие разные странные мысли.
Я, например, думала: что, если бы Жук меня действительно собакой назвал, обиделась бы я или нет? Наверно, не обиделась бы. Что ж собака? Если человека даже ослом назовут, и тогда стоит подумать, обижаться или нет. Полковник рассказывал, как под Новороссийском ослики прямо-таки выручали наших солдат. Они сопели, хрипели, чуть не падали, а таскали в горы, по самым кручам, над страшными пропастями оружие, еду и боеприпасы нашим войскам. А лошади этого не могли. Так что не каждый осел — осел. А собака — это совсем не так уж плохо. Собака — это, в общем, друг человека. Такой барбос. И я не совсем понимала, зачем мне понадобилось предлагать Веньке дружбу. Но раз уж предложила — отступать нельзя; может, это воспитательная мера. Надо же с чего-то начинать, чтобы наш класс по-настоящему был дружным… А может, это я назло Семену? Нет, он ведь не возражал… А он вообще-то ничего — этот белобрысый… те-ле-па-тик… Я уже начала засыпать и вдруг представила себе, что Г. А. (ох, Герасим), Юлька и Зоенька приволокли в школу огромный и пузатый самовар и не знают, что с ним делать, — полковника-то нет. И мудрый трясучий Апологий предлагает сдать его на металлолом. Мне стало ужасно смешно, и я долго про себя хохотала. А потом наконец заснула, и мне приснился славный сон, что я летаю. И это было очень хорошо — мне бабуся как-то объяснила: когда люди во сне летают — это значит, что они растут.
— Я-то уж давно не летаю, — вздохнув, сказала бабушка. — Я все куда-то падаю. А ты летай. Это отлично…
Часть вторая
Глава первая
Тетка Поля — мамина сестра — каждую осень присылает нам ящик антоновки. Тетка живет в деревне под Рязанью, и всяких яблок у нее хоть пруд пруди. Продавать она их не продает, а рассылает по всей своей родне, а родни у нее, кроме нас, тоже хоть пруд пруди, и все живут в разных концах Советского Союза. И все разные. Есть колхозники, есть рабочие. Есть Герой и есть даже один профессор. А есть и вор; он сидит в тюрьме и неизвестно когда выйдет. И есть один какой-то важный, хотя тетка Поля говорит про него: «К плеши ума не пришьешь». И всем им она посылает яблоки. Даже вору в тюрьму и то посылает. Но больше всех своих родственников тетка Поля любит мою маму — свою сестру. Это я знаю точно. Я сам слышал, как она говорила, что мама самая лучшая из ее родственников, хотя и «незадачливая». Мне было лет девять, когда я первый раз услышал это.
— Эх, Люда, — сказала тогда тетка Поля, — и красивая ты, и ладная, и толковая, а вот не задалось тебе чего-то…
— Поля, — сказала в ответ мама, — редко кому такое счастье, как тебе, дается…
— Уж это да, — сказала тетка Поля, — уж это да…
Не понял я тогда, да и сейчас не очень-то понимаю, почему тетка Поля жалеет маму, а себя считает самой счастливой. Ну, правда, мама часто болеет — сердце у нее не в порядке, а так ведь во всем остальном жизнь у нее вполне нормальная, а тетка Поля всю жизнь прожила в деревне, и детей у нее нет, и дядя Вася — ее муж — вернулся домой без обеих ног. Так какое уж тут счастье?
— Уж это да, — сказала тогда тетка Поля, — я счастливая.
И я очень хорошо помню, что вдруг она заплакала, и с тех пор стала присылать нам каждую осень ящик антоновки.
Я люблю антоновку. Это какие-то особенные яблоки. Это, по-моему, самые настоящие яблоки. Они и пахнут, как настоящие яблоки. И, когда антоновку берешь в руку, ты чувствуешь, что это яблоко, а не слива там или абрикос. Ящик всегда открываю я. Беру топор, клещи и открываю — медленно и с удовольствием, и как только подхожу к ящику, я чувствую, что у меня, как у нашего пса Повидлы, начинает шевелиться нос: я принюхиваюсь. Я с удовольствием принюхиваюсь к запаху антоновских яблок, и у меня текут слюнки, но я не тороплюсь. Я осматриваю ящик со всех сторон — где бы получше зацепить, поворачиваю его и так и этак, немножко задумываюсь — для вида, конечно, и потом начинаю не спеша открывать. Выдеру один гвоздь и опять постою, подумаю, а то иногда и гвоздь начну выправлять, а все смотрят, сопят, даже кое-кто чуть не хрюкает. А мне весело — погодите, думаю, как будет здорово, когда у каждого окажется яблоко, от которого так замечательно пахнет, и вкуснота такая, что мне всегда становится жалко тех, кто не пробовал настоящей антоновки. Так вот, не торопясь, я делаю это очень важное дело, а вокруг меня стоят все и пускают слюнки и заглядывают в ящик через мое плечо.
Самый нахал это Повидло. Как только я беру инструмент, он тут как тут. Уши торчком, хвост дрожит, будто через него пропускают ток, глаза такие — вот, мол, я: самый лучший, очень я хороший — а нос лезет в самую первую щелку, стоит мне чуть приоткрыть дощечку — нос уже там. Второй нос — Олин, хотя она сидит на табуретке и делает вид, что учит уроки, — она, по-моему, всегда учит уроки, даже в «одном месте» и то учит — очень сознательная второклашка. Но, когда я открываю ящик с антоновкой, она обязательно приволакивается на кухню со своими тетрадками и писклявым голосом спрашивает у нашей соседки Ангелины Павловны, можно ли ей поучить уроки за ее — соседкиным — столиком, а нос у нее прямо нацелен на ящик с яблоками.
— Конечно, — говорит Ангелина Павловна ласковым таким басом. — У вас сегодня, можно сказать, семейный праздник, я уже приготовила все, и мой стол свободен, я не буду вам мешать и с вашего разрешения уйду.
Но, ясно, она никуда не уходит. Во-первых потому, что ее никто не отпускает, а во-вторых, потому, что ей и самой не очень-то хочется уходить — очень ей интересно, как я открою этот ящик.
Мишка стоит около окна, засунув руки в карманы и выпятив нижнюю губу, дескать, подумаешь, я бы лучше открыл, а на яблоки эти мне начихать.
А я медленно и уверенно открываю ящик, и запах антоновки разносится по всей кухне, по всей квартире, да так, что дядя Гриша — еще один наш сосед — просовывает свою лохматую голову в дверь и сразу догадывается, что мы получили посылку.
— Заходите, Григорий Васильич, — говорит мама.
— Обязательно, — говорит дядя Гриша, заходит и становится в сторонке, подальше от бати.
А папа с мамой стоят рядом и тоже смотрят, как я открываю ящик. Батя иногда хочет дать совет, но мама его останавливает сердито, и он мотает головой и смеется, и мама смеется тоже.
Яблоки, яблоки, антоновские яблоки… Чавкает под раковиной наш пес Повидло, облизывается и смотрит на меня — не дам ли еще? Ахает Ангелина Павловна, аккуратно ножичком отрезая ломтики и вспоминая какого-то великого русского писателя, который так писал об антоновских яблоках, так писал… Дядя Гриша смотрит на маму такими же глазами, как пес Повидло на меня, но мама качает головой.
— Хватит на сегодня, Григорий Васильевич, — говорит она. — Вот возьмите яблочек и идите отдохните.
И дядя Гриша берет яблоки, вздыхает и уходит, а вообще-то он не всегда так спокойно уходит.
Все получают яблоки. Мама берет пяток и сразу кладет их в шкаф, в ящики, где чистое белье — это ее научила Ангелина Павловна, которая прочитала об этом у того великого писателя. Могу сказать, что тот писатель был не дурак. Я вначале смеялся, а потом понял, как здорово спать на простыне, которая пахнет яблоками.
Оля тоже получает яблоко. Она идет в комнату, садится за стол и кладет яблоко перед собой, доучивая уроки.
Мишка, получив одно, мрачно говорит:
— Два, — и почему-то не смотрит на нас.
— Ст́оит ему два? — серьезно спрашивает батя.
— Сто́ит, — говорю я. Потому что, мне кажется, я Мишку понимаю — чего не бывает в пятом классе.
Потом мы с батей занимаемся распределением. Это — летчику. Есть у нас еще один сосед: дядя Саша летчик. Правда, он довольно редко бывает дома, но он молодец и тоже любит антоновку. Это — тете Насте — какой-то дальней-дальней папиной родственнице; она одна из всей его родни осталась живая и недавно поселилась в Ленинграде. Она почему-то не любит маму, но это ее дело, а вообще-то она человек, кажется, хороший, только странная немного. Ну да ладно — не мне судить, взрослые часто бывают странные.
После тети Насти мы откладываем еще кое-кому — знакомым, друзьям. «Учителям обязательно», — говорит папа. Я отчего-то всегда сомневаюсь, но тут у бати начинают ходить скулы, и я соглашаюсь. Потом мы оставляем маме на варенье, на сушку, на гостей и у нас остается примерно десяток.
— Давай съедим по одному, — говорю я.
— А как же, — говорит папа.
И мы съедаем по крупному антоновскому яблоку, и при этом батя начинает жаловаться на свою жизнь и завидовать тетке Поле. Завидует, правда, как-то смешно. «Вот жил бы я в деревне, да не могу я жить в деревне, вот был бы у меня сад, да какой я садовод, вот чихал бы я на все, да не могу я чихать на все, вот…» — и так далее. Я только последнее время стал прислушиваться — к чему бы он это?
