Вера Новицкая - Галя
Надя же преимущественно угощала приятными разговорами, шутками, веселой неумолкаемой болтовней. Хозяйственные наклонности были в ней так мало развиты, что даже среди всесторонне предусмотренной сервировки она умудрялась перепутывать тарелки, то накладывая ветчину и поросенка на хрустальные блюдечки, то собираясь водрузить кусок торта на плоскую обеденную тарелку. К этому необходимо добавить, что лишь в исключительно счастливых случаях сладкий пирог достигал места своего назначения, большею же частью он спрыгивал на полпути с ножа, которым вместо серебряной лопаточки орудовала Надя, и небрежно раскидывался на белоснежной парадной скатерти, к скрытому негодованию сестры и матери и новому источнику смеха виновницы учиненного беспорядка.
— Петр Михайлович, еще кусочек поросенка! Пожалуйста! Ну, что это, право! Вы решительно ничего не кушаете, — с обиженной миной укоряла Леля отказывавшегося гостя. — Нет? Ну в таком случае кусочек пасхи. Ведь я сама ее делала собственноручно, рассчитывая на то, что вы непременно-непременно отведаете. Как, опять отказ?! Нет-нет, и слушать не хочу, это было бы слишком обидно для меня: я так стара-а-алась, — кокетливо тянет она. — Ну, то-то же, наконец! Вот, право, несговорчивый! — торжествует она победу. — А теперь рюмочку вина; уж от этого никогда никто на Пасху не отказывается. Надя, передай Петру Михайловичу рюмку для мадеры. Ах, да не ту! — ласковым укором по адресу сестры восклицает она. — Это же ликерная. Нет, моя сестрица в хозяйственном отношении положительно неисправима. Надюша, я краснею за тебя, — со снисходительностью старшей любящей сестры роняет она.
Насколько мрачно настроенной чувствовала себя Марья Петровна, настолько легко и отрадно было в этот день на душе у Михаила Николаевича. Когда он ночью вошел в приготовленную для него комнату, со всех сторон на него глянули любимые им вещи, все милые, старые знакомые. Заботливая рука, хорошо осведомленная о его привычках и вкусах, все предусмотрела, все предугадала. Не была забыта ни одна мелочь: кажется, спроси его самого, он сразу так подробно не вспомнил бы, к чему привык и что любил. Когда же на маленьком столике, придвинутом к качалке, рядом со спичками, набитыми вручную папиросами, пепельницей и последним номером журнала он увидел жестяную коробочку с мятной карамелью, а на тарелочке — гору узеньких темно-коричневых пряничков, испещренных белыми миндалинами, Таларов умилился чуть не до слез. Конечно, не невестка позаботилась об этом, и кто был автором этих внешних знаков сердечного внимания, ни на секунду не представляло для него тайны. «Милый, славный ребенок! Сколько деликатности, сколько чуткости в этих мелочах!..» — подумал он.
Покойная жена не баловала бедного «дядю Мишу» подобной предупредительностью. Он так привык вечно думать о других и так мало был приучен, чтобы сообразовались с его вкусами, считались с его желаниями и привычками. И чем-то теплым и светлым повеяло в эту зазнобленную душу, пригрело это одинокое сердце.
Уклонившись от присутствия на приеме визитеров, Михаил Николаевич пошел бродить по любимому им с детства большому Васильковскому саду. К нему присоединилась Галя, сравнительно свободная в этот день от обычных хлопот. В тени раскидистой старой груши, цветущей и ароматной, они сели на скамеечку.
С истинным интересом и глубоким сочувствием Таларов расспрашивал девушку о последних двух годах ее жизни, в течение которых они не виделись, о болезни и смерти матери, о Галиных теперешних планах и намерениях.
— Эх, Галочка, и не стыдно было не известить меня, когда стряслось это страшное горе? Почему ты мне не написала? Вопрос так просто разрешился бы: не было бы этих двух вырванных из жизни, потерянных лет. Я бы все устроил! Ведь, в сущности, при добром желании, разве трудно было уладить дело и дать тебе доучиться? Да где же там! Не удосужились подумать, не дали себе труда позаботиться! — с явным упреком по адресу Марьи Петровны иронически произнес Таларов. — И что тебе стоило черкнуть словечко? — снова попенял он девушке.
— Знаете, на одну секунду у меня мелькнуло в уме: «дядя Миша»… Не то чтобы я надумала что-нибудь определенное, нет. Просто по привычке с детства видеть в вас источник радостей и конец всем огорчениям, — пояснила Галя. — Но в этот раз мысль мелькнула и оборвалась. Написать? Во-первых, это не пришло мне в голову, а во-вторых, даже и додумайся я до этого, все равно никто не знал вашего адреса. Да и до меня ли вам было? Слишком велико было ваше личное горе, — сочувственно глядя на него, добавила девушка.
— Да, отрицать не стану, время пришлось пережить нелегкое. Но значит ли это, что человек имеет право замуроваться и закрыть глаза на чужое страдание и беды? Это эгоизм! Простить себе не могу, что сам не написал, не справился о тебе! Но, Боже, кто мог ожидать!.. Ну, а теперь, ты говоришь, что решила держать экзамен при округе? — немного помолчав, возвратился Таларов к прерванной теме. — В том, что ты одолеешь всю эту премудрость, я не сомневаюсь, но где ты найдешь время и силы? Вероятно, и ты, как бедная покойная Настасья Дмитриевна, день-деньской топчешься из угла в угол? — спросил он.
— День — конечно, — подтвердила девушка. — А вечер? С половины десятого я уже почти всегда свободна, тогда и сажусь заниматься.
— А до каких же пор?
— Да приблизительно до часу, до половины второго. Разве иной раз уж очень во вкус войду, так сижу до двух. Но это в экстренных случаях, потому что на следующее утро никак глаз не откроешь, точно пудовые гири к векам привешены, — смеясь пояснила Галя.
— Но когда же ты спишь? Ведь невозможно ограничить отдых какими-нибудь четырьмя часами в сутки, притом еще изо дня в день? Ты же заболеешь от переутомления! — волновался Михаил Николаевич.
— Я? Заболею? — рассмеялась Галя. — Да никогда! Я к этому совершенно неспособна. Здоровье ведь у меня железное, а нервы стальные, все, как видите, материал прочный, — шутила она. — Верите ли, дядя Миша, за всю жизнь ни разу не хворала, разве там насморк какой схватишь, так ведь это же не болезнь: почихаешь-почихаешь, и делу конец. А что не досплю немного, так ничего со мной от таких пустяков не приключится, даже и голова не заболит, — уверяла девушка.
— Славу Богу, — порадовался Таларов, — но все это до поры до времени. Подорвать силы немудрено, а потом не наверстаешь, — убеждал он.
— Полно, дядечка, не пророчьте всяких страхов! — взмолилась Галя. — Да ведь и не век же так продолжаться будет, еще каких-нибудь несколько месяцев, а потом получу, Бог даст, заветную бумажку, диплом этот самый, а тогда…
— А тогда? — осведомился Михаил Николаевич.
— Тогда все хорошо. Я у цели. Моя сокровеннейшая мечта быть учительницей. Милая детвора, люблю ее! Такие они доверчивые, беззащитные, это меня всегда трогает и умиляет. Ну как обидеть такого малыша? Ведь рука не поднимется, язык не повернется. Вот туда, к ним. Побыть народной учительницей, потом…
на курсы, хорошенько подучиться самой, а тогда дела найдется много, хорошего, светлого, — вслух мечтала девушка. — Видите, дядя Миша, какие у меня широкие замыслы? Какая я жадная и сколько хочу выпросить у жизни. Вы думали, я скромненькая, а я — вот какая! — весело закончила Галя.
А «дядя Миша» ласковым взглядом следил за своей грезившей, казалось, наяву собеседницей, поражаясь и восхищаясь той жаждой света, знания, тем избытком сил, которых не придавили будничные дрязги, возня с кастрюлями, булками, штопкой чулок — вся та бесцветная, притупляющая ум работа, которой почти два года была завалена девушка.
Быть может, долго еще продолжалась бы эта интересная для обоих беседа, если бы их не позвали к столу.
С визитерами уже было покончено. Бульон, неизменно подававшийся у Таларовых на первый день Пасхи, был готов, и собирались пообедать своей семьей. Однако прежде чем это намерение успели привести в исполнение, в комнате появилось двое запоздалых посетителей: долговязый кавалерист с непомерно длинными шпорами и чрезвычайно хитрым пробором — сын соседнего помещика, барон Липпе, и худосочный, тщедушный правовед с моноклем и лысинкой, гигантскими шагами надвигавшейся на его голову. Этот последний был товарищем барончика и приехал вместе с ним провести праздники у его родителей.
Лихо щелкнув — один шпорами, другой, за отсутствием таковых, одними лишь каблуками, — оба приятеля приложились к ручке хозяйки, затем обворожительно изогнувшись, приветствовали ее дочерей.
— Позвольте вас познакомить с моим beau-frère’ом, — указала Таларова рукой в сторону Михаила Николаевича. — Мишель, с тобой желают познакомиться, — уже непосредственно к нему обратилась она.
После этого приглашения был отвешен еще один почтительный поклон, последний сделанный юношами.
Михаил Николаевич пристально смотрел на невестку и, встретившись с ней глазами, выразительно перевел взгляд на Галю, хлопотавшую около суповой миски. Умышленно или нет, но Марья Петровна не поняла намека шурина. Невольно следя за взором Таларова, оба юноши тоже воззрились в сторону Гали: правовед, вскинул нелепо сидящее в его подслеповатом глазу стеклышко, принялся бесцеремоннейшим образом разглядывать девушку, в то же время не считая нужным раскланяться с ней.
