Сусанна Георгиевская - Отрочество
Внизу, в глубине лестничного пролета, было тихо. Оттуда не доносилось ни звука, ни шороха. Должно быть, тетя Слива опять прикорнула где-нибудь в полутьме раздевалки. Даже свет внизу не мерцал. Видно, погасила лампочку.
Постояв минуту в нерешительности, Даня собрался с духом, проволок по натертому полу тяжелые, соединенные между собой стойки, укрепил поперечную рейку, подложил маты. После этого он разыскал в углу мосток и пододвинул к барьеру.
Свет за окнами теплился, чуть разгораясь тусклым накалом.
Может быть, кто-нибудь из ребят проснулся уже в этот час, посмотрел в полутемное окошко, сказал: «Мама, разве уже надо вставать? Ведь еще ночь…» — и спустил ноги с кровати зевая. А другие, может быть, еще крепко спят, повернувшись к стенке лицом. Спят сладко, как засыпают под утро, когда надо вставать.
Даня, позевывая, поглядел в окно на подернутые инеем крыши, потом снял башмаки, чтобы не стучать каблуками, медленно отошел в дальний угол и остановился там, вобрав в себя воздух.
— Раз, два, три! — сказал он себе негромко и побежал к цели.
Вот рейка уже перед Даней. Но вместо того чтобы оттолкнуться и прыгнуть, он остановился, словно задумавшись.
— Значит, я все-таки трус! — беспощадно сказал он себе.
«Трус! Нет! Не хочу!..»
Он измерил прищуренными глазами расстояние до рейки, помялся и вдруг с отчаянием подумал: «Если я сейчас же не прыгну, то мама заболеет!»
Этого не надо было задумывать. Есть вещи, которыми не шутят. По раз уж задумал… Он разбежался, почти закрыв глаза, оттолкнулся и полетел… Полетел с сжимающимся сердцем, словно прыгнул сверху в глубокий колодец.
Сердце разрывалось, трепетало, билось, стучалось в уши. Оно билось частыми ликующими ударами. Ударами освобождения, ударами преодоленного страха.
Правда, он не согнул ноги во время полета, как учил Евгений Афанасьевич, и увлек за собой проложенную между столбов рейку, но он все-таки прыгнул! Однако он не позволил себе обрадоваться.
Нет! Прыгать надо как следует — как Иванов, как Саша. Он поставит себе условие, этакую особенную задачу… И он сказал себе:
«Если я сейчас же не прыгну, поджав ноги в воздухе, а потом не спущу их сразу, легко и не присяду, тоже совсем легко, как прыгающая кошка, — я сниму с себя галстук. Никому не скажу, но не буду сметь его носить!»
Он отдышался, отошел в дальний конец зала и остановился там, но не для того, чтобы отдалить прыжок, а для того, чтобы собрать все свои силы и дать успокоиться сердцу.
И вот он побежал, учащая шаги, не отводя глаз от надвигающейся рейки. Оттолкнулся и полетел — полетел, зажмурившись, согнув ноги, последним усилием преодолев ему самому непонятный, не душевный, а телесный страх.
Он пролетел далеко за рейку, не дав себе права отпустить поджатые ноги. Так прыгает парашютист, глядя сверху на приближающуюся землю, но запретив себе раньше времени дергать кольцо парашюта.
Он упал на мат с поджатыми ногами и остался лежать, с трудом переводя дух. Ему показалось, что все вокруг него дрогнуло, екнуло, отзываясь на его падение. Качнулась дверь, что-то звякнуло в окне и словно мелкой дробью рассыпалось по полу.
В голове гудело. Он открыл рот, глотая воздух, да так и застыл с широко раскрытым ртом. Из окошка вывалилось от сотрясения продолговатое стеклышко. Вывалилось и разлетелось на полу в хрустальную пыль. Морозный воздух, клубясь, рвался в пробоину.
«Как же так?.. Ведь я до него и не дотронулся. Я даже не подходил к нему, — думал Даня. — Иван Иванович сам вставлял эти стекла с ребятами и всякий раз, как входит сюда, непременно потрогает и проверит замазку. Вот уж нагорит! Вот нагорит! Что же теперь делать? Что я скажу?.. Ну да ладно! Это потом… А теперь надо встать и начать сначала. Надо, чтобы во всем теле была легкость, чтобы ты весь был как запущенная бумажная стрела — без тяжести, без страха…»
Он попробовал тихонько запеть, притворившись, будто бы ничего не случилось. Но голос сейчас же оборвался, осекшись от учащенного дыхания.
Тогда он встал, отошел в конец зала, не оглядываясь на выбитое окошко, и пошел на рейку, в злобном азарте заставляя руки, ноги и все свое тело почувствовать несвойственную им легкость.
Он оттолкнулся от трамплина, перемахнул через препятствие и упал ничком на мат. Потом поднялся и, не дав себе времени опомниться, ненавидя себя за неловкость, отбежал снова, снова бросился вперед и опять упал, ударившись оземь жесткими, непослушными ногами.
«Нет, этого не будет! — говорил он себе. — Я не хочу, чтобы это было так».
Он разбежался, совсем расслабив мускулы, до того усталый, что уже не в силах был думать ни о чем, кроме краткого отдыха на матраце после конца прыжка. Разбежался и полетел, полетел, зачем-то широко расставив руки, распластав их, точно крылья планера.
И в первый раз он ощутил легкость полета, короткую, жгучую, щемящую сердце радость.
Пролетел над рейкой и легко опустился на землю.
«Я не боялся! — говорил он себе, прижавшись щекою к тюфяку. — Мне совсем не было страшно. Я и раньше не боялся, я только не знал, не верил, что могу. Надо еще раз попробовать так».
Он взглянул снизу на рейку, проложенную между стоек, на разбитое стекло и сразу утратил веру в себя. Счастливый прыжок был просто случайной удачей. Он понял, что надо встать и все начать сначала.
Между тем за окнами посветлело. Разгоралось утро. В нежном тумане лежали внизу дома, так мягко очерченные, такие легкие, что казалось: дунь — и они улетят.
«Как я устал! Как я сильно устал!..» — подумал Даня и опять разбежался.
И вдруг он услыхал за стеной окрик, почти вопль:
— Гляди-ка, что вздумал! Видно, варежки ищет разувшись… В шесть часов… все стекла повыбивал… Варежки, говорит, обронил. Сама ключик в руку ему подала. Вот он — этак, а я — тут и ключик в руку ему подала… После, слышу, будто бьется что-то под крышей. Думаю, лед скоблят… А он — глянь! Нет, глянь!
Они стояли в дверях: сторожиха и две уборщицы со щетками. Даня отвернулся, чтобы спрятать от них свое красное, измученное лицо.
— Нет, глянь! — кричала старуха, тыча в его сторону связкой ключей. — Глянь! Он так стоял, а я — тут… И сама ему ключик: на, мол, сынок! За сережками, говорит, пришел…
— Да и не было у него никаких варежек! — сурово сказала уборщица Денисова. — Озорство одно!
Дане вдруг стало обидно до слез.
— Нет, были! Нет, были! — закричал он сдавленным голосом. — Только я их, наверно, в другом месте забыл… И не съел я вашу физкультурку! И стекло я не выбивал…
Голос у него оборвался.
Денисова вдруг посмотрела на него внимательным, настороженным взглядом — у нее было пятеро ребят.
— Да полно ты! — сказала она потише. — Ишь, расходился!.. Ну, не выбивал, так и не выбивал. А только не само же оно разбилось?
— Само! — крикнул Даня, кое-как сунул ноги в башмаки и, не завязав шнурков, опустив голову, выбежал из физкультурного зала.
Глава IX
Раздался звонок.
Захлопали парты.
В класс вошел с журналом в руке классный руководитель и преподаватель английского языка Александр Львович Онучин.
Поздоровавшись и положив журнал, он пошел между парт, поглядывая на затянутое ослепительной первой изморозью окошко, на круглые и вытянутые макушки, возвышавшиеся над партами, на еще не раскрытые и уже раскрытые и разложенные по партам тетради.
У него был легкий шаг, а руки и щеки красны и губы чуть стянуты морозом. От него отлично пахло морозцем — наверно, только что вернулся с урока в соседней женской школе.
— Александр Львович, — сказал у него за спиной высокий ломкий голос Левченкова, — он еще утром забрал у меня карандаш и не отдает.
— Пусть раньше ручку мою отдаст, — ответил густой голос Семенчука, перекрывший разом все шумы класса.
Александр Львович даже не обернулся. Он шел узким проходом между партами, склонив набок большую круглую голову, и улыбался чему-то своему.
— Александр Львович, — снова сказал Левченков, и голос у него сделался, как у маленького, плаксивым, — скажите ему! Скажите ему, отчего он не отдает карандаш?
— Что? — сказал Александр Львович, внезапно останавливаясь. — Ах да, обмен…
Своей легкой походкой он подошел к крайней парте (к парте Семенчука); не сказав ни слова, унес карандаш и переложил его на парту Левченкова. Затем, взяв с парты Левченкова самопишущее перо, он, также ни слова не говоря и не меняя невозмутимого выражения лица, переложил ее на крайнюю парту, где сидел нахмуренный Семенчук.
По классу пробежал легкий смешок. Александр Львович приподнял брови и посмотрел вокруг вопросительно. Все стихло.
— Итак, начнем, — сказал Александр Львович. — Попрошу вас достать тетрадки. Сегодня будет контрольная. Переведем последний параграф… Все готовы? Отлично.
