Федор Боровский - Рыжий
Вот и пришло время. Молодой месяц лежит на спине, обещая ведро; достаточно светло, чтобы ориентироваться, но недостаточно, чтобы видеть. Ночь тиха; неба нет; вместо неба черная бездна, и в этой бездне висят и подмигивают огромные звезды, каждая сама по себе, далекие и неслышные. Все как обычно, как бывало многажды — и нынче, и в прошлом году, и в позапрошлом. Только сердце почему-то колотится сильнее, чем нужно, да душа слегка обмирает. Я волнуюсь. Не боюсь, но волнуюсь. Это и непонятно и неприятно — с чего бы вдруг? Может, оттого, что впервые в жизни иду на дело один, а может, я и не за себя волнуюсь, а за свою идею. Бог знает что такое.
— Рыжий, Рыжий… — зову я громким шепотом.
Он спрыгивает, растягиваясь в полете, и исчезает в тени под террасой; потом выныривает оттуда, и проскальзывает мимо меня, и растворяется в лунном свете, в слабом серебристом блеске травы. Нет, видно нас не будет. Я отсюда не различаю деревьев, сплошная черная масса заполняет сад, а с горы, наверное, различить что-нибудь еще труднее. Услышать нас собака, конечно, услышит и почует — но ведь Рыжий! Со мною Рыжий, она на него не лает и на меня не должна. А впрочем, для того и иду, чтобы проверить.
Дом спит, сонно нахохлился, замер. Причудливая его туша чернеет за моей спиной, загораживая звезды. И в доме все спят, даже Витька, только у нас слабо светится сквозь задернутую занавеску окно на тропу за углом — брат читает, дожидаясь меня. Опять мама не уследила, я ему подсунул свою книжку, «Бравого солдата Швейка». Все равно он без меня не уснет. Когда я уходил, он смотрел подозрительно и ревниво: уж не собираюсь ли я затеять какое-нибудь серьезное дело, а его не взять? Такое случалось. Насилу успокоил: прогуляюсь до уборной, и все, чего волнуешься. Поверил или нет, сказать трудно, он хоть и маленький, а проницательный, чертяка, и знает меня как облупленного. Хорошо хоть согласился и не увязался за мной, а то пришлось бы играть «все назад».
Ну, ладно, вперед, чешский лев, Рыжий уже, наверное, ждет меня под деревом. Я двигаюсь потихоньку, ступая с пятки. Нужды-то особой нет — с пятки, я ведь босиком, но раз сказал Иван Филимоныч, охотник и следопыт, что с пятки, значит, с пятки. Подлез под проволоку — все тихо, подошел к дереву — по-прежнему тихо, медленно и осторожно ползу по стволу, кора поскрипывает под руками, крошится, сыплется на голову трухой, но — тихо. Тихо, тихо… Я сижу на ветке и прислушиваюсь и ничего, кроме своего собственного тяжелого дыхания, расслышать не могу. Я дышу, как будто бежал целый час, хотя вовсе и не устал, даже и не запыхался, только вспотел немного. Пытаюсь сдержать, успокоить свои шумливые легкие, но от этого только громче дышу. Вот ведь ерунда какая, никогда не думал, что я такой паровоз.
Вдруг собака взлаяла коротко и оглушительно и замолкла. От неожиданности я вздрогнул так сильно, что чуть с ветки не свалился. Борясь со своим дыханием, я даже забыл о ней. Но теперь я разом успокоился, стал дышать нормально. А тишина!.. Ни листик не шелохнется, ни веточка. Молчат машины, молчат люди. Может, где и есть шум, но только не здесь. Здесь я слышу, как бегает наверху собака — легкий топоток и поскрипывание песка, которым посыпан двор Зураба Константиновича, — я слышу, как она шумно и торопливо нюхает воздух, я слышу, как она трется и толкается о штакетник. И успокаиваюсь окончательно. Все получилось именно так, как я и ожидал. Она нас чует, слышит, но не лает. То, что она гавкнула пару раз, — не тревога. В ее голосе не было ни ярости, ни угрозы. Может, наоборот, даже, она приветствовала нас, может, она нервничает в этой несокрушимой, слегка серебристой от лунного света тишине и обрадовалась нам, как старым знакомым. Я встал, прошелся по ветке туда и сюда, потом поднялся повыше, снова прошелся, сел. Ну что, можно и по домам. Сорвать несколько орехов да и двигать. О Рыжем можно не беспокоиться — захочет, сам пойдет, не захочет, так его все равно не дозовешься и не доищешься.
Собака все бегала наверху, толкалась в штакетник и громко, часто посапывала. Я почти и не прислушивался, так только — краем уха. Пошарил по ветке, нащупал пару орехов, сорвал их и собрался кинуть себе за шиворот, как вдруг на горе заскрипела калитка, собака взревела злобно и воинственно и ринулась вниз, в сад. Ни секунды нельзя было медлить, если я не хотел зависнуть на дереве, как последний лопух. Я выронил орехи и слетел вслед за ними на землю, почти и не отстав. Но все-таки отстал, и эти проклятущие орехи попались мне под пятку. Не затвердевшая еще мякоть лопнула, на ногу мне брызнул сок, нога покатилась, поехала по ореху, и я грохнулся навзничь. Дальше все получилось так быстро, что я не успел ни подумать, ни испугаться; все, что я делал, было совершенно инстинктивным, словно кто-то управлял мною снаружи. Я сел, уткнул голову в колени и закрыл руками затылок и шею. Злобный рык клокотал уже за моей спиной, горячим ветром пахнуло на меня, горячим дыханием, брызнуло слюною на голые беззащитные руки. Мороз пошел по спине, я отчаянно сжался — сквозь землю бы провалиться, растаять, улететь! — и… Бешеный вопль взорвался вдруг над самой моей головою, мохнатое мускулистое тело тяжело ударило в спину, я пушинкой взлетел на воздух и оказался по ту сторону ограды. Все во мне цепенело еще животным нерассуждающим страхом, но по телу уже катилась от сердца горячая волна свободы и счастья. Ушел! Не знаю как, но ушел! Меня вдруг затрясло так, что заклацали зубы, черт бы их побрал. Потом так же вдруг открылись уши, словно из них выдернули затычки, и я услышал, что творилось в саду, позади меня. Волосы опять поднялись на затылке — там было что-то кошмарное. Жуткий, леденящий душу вопль несся оттуда: вой, визг, лай, рычанье… Свирепая злоба, боль и страх — все сразу было в этом чудовищном вопле. Я был так испуган и потрясен, что не сразу даже и повернулся. Смутный в тени, катался под деревьями какой-то клубок и вопил. Господи! Да там же драка!
И тут я узнал голос Рыжего. Это он, он! Он вопит злобно и свирепо, как тогда с Бродягой, я просто забыл. И собачий крик — от боли и страха. Ну Рыжий! Спасибо тебе, друг! Я чуть не заплакал от переполнившей меня благодарности. Ну Рыжий, ай да Рыжий!
В нашей квартире открылась дверь, и прямоугольник света лег на землю.
— Эй, что там? — крикнул брат.
Я не ответил. Свет начал вспыхивать во всех окнах кряду: у сестер, у деда Лариона, у Корниловых; свет вспыхнул наверху на горе, засияла, заблестела листва в саду, легли на землю черные тени — то зажегся огонь у Зураба Константиновича. Все стало видно, бесформенный клубок под деревом превратился в здоровенную собаку, крутившуюся, словно она хотела поймать себя за хвост.
— Эй, что там? — закричал из мезонина Витька, и тотчас же оттуда с лаем и рыком покатился по лестнице Дзагли — помог же он остаться в стороне от драки.
Собака в саду, продолжая визжать, помчалась наверх, домой; с нее спрыгнул Рыжий, проскользнул под проволокой и стелющейся рысью, прижимаясь к земле, словно хотел спрятаться, злобно урча и оглядываясь, пробежал мимо меня в лопухи; его глаза сверкнули оттуда двумя зелеными огнями и пропали; Дзагли бегал по саду и звонко, возбужденно лаял, а собака наверху перестала визжать и завыла. Вой был тоскливый, протяжный, она словно плакала и жаловалась, она горе изливала тяжелейшее, а у меня сердце сжалось нехорошим предчувствием.
— Ну-ка, иди сюда, — сказал отец.
Я поднялся на террасу. Рядом с ним стоял брат, позади — мама. У дверей квартир стояли все жильцы нашего дома. Даже дед Ларион стоял, даже Витькины сестры жались к материной юбке на площадке.
— Что случилось?
— А я знаю? — угрюмо пробурчал я.
Отец не любил такого тона. Он вполне мог взорваться, но выше сил моих было думать о правилах поведения, а тем более — следовать им. Однако отец сдержался.
— Не «а я знаю», а «я не знаю», — только резко поправил он.
— Я не знаю.
Дзагли подбежал к нам и звонко гавкнул. Я вздрогнул.
— Ты же там был, — сказал отец.
— Не был.
Дзагли ткнулся мне в ноги холодным носом, фыркнул и застучал коготками по террасе — домой. Я не оглянулся, хотя мне вдруг отчего-то очень захотелось на него посмотреть.
— Но ты же стоял у проволоки?
— Не был.
— А что ты делал у ограды?
— Не был.
Режьте меня — не скажу. Никогда и никому не скажу. Не был, и все, пусть что хотят делают.
— Он на двор ходил, — вмешался брат.
— Помолчи. Тебя не спрашивают, — резко одернул его отец, но я уже взбодрился и понял, что мне надо говорить.
Спасибо тебе, братишка. Все малыши взялись меня сегодня выручать. Рыжий, брат. Проклятый день. В другой раз из чистого самолюбия я не принял бы их помощи, но сейчас меня давило чувство вины, нехорошо, неспокойно было на душе, и собака выла на горе не переставая.
— Наверное, она на Рыжего напала, — все так же угрюмо, не поднимая глаз, сказал я.
