Айвен Саутолл - А что же завтра?
Его настроение по-прежнему слегка омрачало воспоминание о взрослой Роз, об этой женщине. Но кондуктор-то о ней не знал. И никто не знал. И о газетах тоже никто не знал, об этих газетах, разбросанных по дороге. И о двух шиллингах шести пенсах. И о том, что он решил не возвращаться домой. И никто не узнает, если он сам не проболтается. Кондуктор, правда, внимательно посматривал на Сэма, но он никому ничего не скажет, потому что сам нарушил правила. И билетер в железнодорожной кассе тоже нарушил, и взрослая Роз. Никто ничего не узнает, если только Сэм будет помалкивать. Правда, Сэму это нелегко. Очень даже нелегко. Про Сэма всегда все становилось известно от него же самого. Про других-то нет, а про себя он обязательно все выбалтывал. Но сегодня он будет молчать.
— Откуда у тебя все эти синяки? — спросил кондуктор.
Но Сэм не слышал и только понуро покачал отяжелевшей головой, чтобы к нему не приставали. Контролеров не было, женщин с младенцами в колясках тоже, и никто не интересовался, что он здесь делает. Колеса под багажным вагоном лязгали и стучали, отсчитывая мили. Ему было хорошо. Никаких сложностей.
За опущенными веками Сэм ощущал ритмичное биение. Словно детская колыбель, качаясь, постукивает по полу.
Чей это малыш лежит в колыбели? В деревянной колыбели, легонько покачивающейся на деревянном полу?
Он заглянул туда — вылитый Сэм.
Ну честное слово!
— Хорошенький малыш, правда?
— Он очень красивый, — сказал Сэм. — Никогда еще не было на свете такого славного малыша.
— Был. Ты.
— Да тебя-то тогда поблизости не было. Откуда ты знаешь?
— А вот и знаю. Я все-все про тебя знаю, Сэм Клеменс.
— Дорогая, я не могу поверить, что он наш.
— Уж ты поверь, — сказала она. — Лучше поверь.
Ее голова прислонилась к его синему форменному кителю. Щека была на уровне крылышек. Когда в тебе шесть футов и два дюйма, чуть не весь мир оказывается внизу, даже она. Она тронула его за рукав:
— Смотри, Сэм, будь осторожнее с этими вашими ужасными самолетами.
Он придвинулся ближе, но ничего не ответил.
— Не только ради меня, Сэм. Теперь ты должен жить еще и для него. Сэм, пожалуйста, но строй из себя героя.
— Это разве на меня похоже, родная?
— По-моему, да. Как мы будем тут жить, когда ты уплывешь от нас на пароходе? Останемся, как будто нас пополам расщепили. Половинка здесь, а половинка уедет. Возвращайся, Сэм. Возвращайся, Сэм!
— Просыпайся же, Боб! Встряхнись. Ты меня слышишь? — говорил кондуктор.
Сэм слышал.
— Через минуту прибываем. Долина Папоротников. Дальше поезд не идет. Как остановимся, иди сразу в уборную. Побудь там, пока все не успокоится и люди не разойдутся. Понял?
— Да, сэр.
— И смотри не выдай меня, если начнут спрашивать. Никому не говори, что ехал без билета. И про старину Мо не проболтайся. Он вам, ребятишкам, старается помочь, чем может.
— Я не проболтаюсь, сэр. Честное слово, не проболтаюсь.
— Только не забудь, Боб… Неспокойно мне за тебя.
— Да всё в порядке, сэр.
— Здесь очень холодно. Эта одежонка на тебе — сквозь нее горох просыплется. С утра здесь снег шел. Смотри будь осторожен. Зря не выходи. Не замерзни. Узковат ты в груди, паренек. Что мама-то твоя говорит?
Сэм вздохнул и посмотрел в сторону.
— Не одобряет? И я не одобряю. Послушай, Боб, я отвезу тебя назад. Лучше пойду на этот риск, чем оставлю тебя здесь одного.
Губы у Сэма сжались в прямую линию:
— Я не хочу возвращаться.
— Я тебя честно предупреждаю: если услышу, что разыскивается мальчик и ты подойдешь под описание, я им скажу. Мне-то что, мне от этого пользы не будет, но тебе, сынок; может быть большая польза. Я не скажу, что ты ехал бесплатно в багажном вагоне, а скажу, что видел, как ты сошел с поезда на этой станции.
— Но это нечестно.
— Нет, честно. Честнее быть не может. Возьми-ка вот два пенса. Купишь себе билет на узкоколейку. И уж там сойдешь, где сам решишь. Эти поезда так медленно идут в гору, что хоть цветочки рви из окна. Но только на мостах не сходи. И когда через лес будешь ехать, ни сходи. Не делай ничего сгоряча.
— Да вы не беспокойтесь.
— Вот тебе пара бутербродов. Мне не захотелось, Засунь их под рубашку и съешь попозже в зале ожидания. Побудь там до прибытия своего поезда. И не вздумай в такую погоду голосовать на шоссе. Купи себе билет за два пенса и будешь иметь полное право сидеть в зале ожидания. Там должна топиться печь, а если нет, то попроси, чтобы затопили.
Поезд остановился. Холод снаружи был отчаянный.
ДВЕНАДЦАТЬ
Наконец все угомонилось. Только ветер никак не стихал. Разошлись люди. С резким свистом ушел поезд. Назад в Мельбурн, назад к Уикем-стрит. Прочь от черных гор. В жизни Сэма не было еще такого черного дня. Такого холодного, такого промозглого. Может, это самый холодный день в истории?
Поезд с перевала, изрыгая клубы дыма и шипя паром, все не шел. На платформе одиноко стояли молочные бидоны. В своих клетках никли под дождем грустные цыплята. А горы вокруг высились такие черные. Такие мрачные и грозные. Лес по склонам был чернее ночи, а сверху на него давило тяжелое, хмурое небо, и огни в окнах по ту сторону шоссе светились как желтые дыры, хотя было только два часа дня.
Уж лучше бы он поехал к морю!
Горы — это не для Сэма. Ну конечно, не для Сэма! Он же здесь совсем чужой. Он здесь один как перст. И ему не по душе эти клочковатые, мятущиеся тучи, что несутся по небу, громоздясь друг на друга, будто живые. И высокие деревья, содрогающиеся под ветром, словно их трясут за корни злые великаны.
Дверь в зал ожидания была закрыта.
Он потянул за ручку и заглянул внутрь. На блекло-зеленых стенах плясали яркие отсветы огня. Сэм открыл дверь пошире и встретился взглядом с молодой женщиной, держащей младенца у круглой белой груди.
Как она была прекрасна! Словно на старинном портрете. Сэм вовсе не собирался на нее глазеть, но он никогда не видел ничего подобного: грудь была молочно-белая, наверно, мать вся с ног до головы была из молока, которым она кормила младенца.
— Прости, пожалуйста, это дамская комната, — сказала женщина. — Ты что, читать не умеешь?
— Извините, — сказал Сэм. — Да, да. Извините меня.
И весь сгорая от смущения, красный как рак, он захлопнул дверь. Но над дверью, как ни щурься, было ясно написано: «Зал ожидания». А вовсе не «Дамская комната». А на той стороне, за линией, за маневровыми путями, было видно открытое шоссе. Дорога. Куда она ведет? И почему он туда смотрит?
Сидит женщина и кормит младенца… Столько в ней изящества, столько красоты, а ведь сама еще просто большая девочка. Вроде взрослой Роз. Кто знает, может, и у взрослой Роз тоже где-нибудь там в задней комнате был ребенок, только Сэм его не видел?
А что…
Вдруг она сейчас выйдет? Что ему тогда делать, если она появится здесь? В какую сторону смотреть? Куда уйти? Что он ей скажет? Ах, извините, мадам. Извините. Я вовсе не глядел. Я ничего не видел. Но он же видел. Видел!
На доске объявлений было прибито расписание поездов. Сэм внимательно разглядывал его, с трудом разбираясь в цифрах и строчках. Ближайшего поезда на перевал было еще ждать да ждать. А укрыться ему негде. Не мог же он полтора часа торчать в уборной. Да он совсем окоченеет. Он там уже и так натерпелся. Неужели они там никогда не убирают? Должно быть, у железнодорожников руки не доходят. А болтаться столько времени на платформе безо всякого дела он тоже не мог. Даже если бы не было этой женщины с младенцем, он все равно не высидел бы на месте целых полтора часа. Это же целая вечность! Мальчишка должен двигаться. Мальчишка должен куда-то идти.
Сэм спустился с платформы, прошел длинным подземным переходом и очутился на шоссе в сырой холодной полутьме. С насыпи со стеклянным звоном стекала вода. Всюду грязь, на дороге сплошное месиво — следы проехавших телег и грузовиков. Воздух как лед. Казалось, здесь такое место, где прекращается жизнь, где никогда не наступит завтра, куда люди приходят умирать. И звери, наверно, собираются тут на безмолвных полянах и тихо тают в воздухе. Так тяжело на душе. Как будто тебя вот-вот проглотит глубокая безнадежность. Дождь со снегом. Тут должны быть и могилы. Здесь лежит Вера. Здесь лежит Надежда. Здесь лежит Милосердие. Здесь лежит бедный глупый Сэм…
Ну, так как, Сэм? Сдаешься? Едешь домой? Опускаешь руки и говоришь миру: «Ты победил. Ты вон какой большой. Ты играешь нечестно».
Он чувствовал снег на носу и даже на пальцах, когда проводил по волосам, но не видел, только дыхание облачком срывалось с губ и таяло. И все-таки это был снег. Настоящий снег падал вокруг него — или он не заметил, как вошел в картину, висящую на стене?
За пазухой у тебя два бутерброда с сыром, а в кармане десять пенсов, и твоих башмаков, Сэм, хватит миль на пятьдесят. Ничуть тебе этот снег не повредит. Вспомни-ка эскимосов. У них снег подают к обеду вместе с жареным тюленьим мясом и приправой из трав.
