Анна Ремез - 12-15
— Бабуль, а тот, у кого мать — казашка, а отец русский — он тут казахом считается? — спросила Полина.
— Ну, кто как смотрит, — ответил за бабушку дядя Гена, — родня Вовкиной матери, когда она замуж вышла, от неё отвернулась. Они думают, он русский, Вовка. И даже ни разу бабка с дедом его не видели. Вроде и нет у них дочки, внука. Вот такие у них нравы.
— Да ну, Ген, что ты всех под одну гребёнку? А ей-то тяжело, небось. Без поддержки, без помощи. Я б на её месте в Россию бы уехала.
— А тьсто ей там делать? Дворы мести? Вован вот халтурит, хоть как-то их кормит, а Лёшка, муж ейный, работал со мной — пьянь, гиблый человек.
Непонятно почему Полина слушала этот разговор очень внимательно. Информация о семейной распре добавила шарма и без того симпатичному Вовану…
За старым кладбищем, очевидно, никто не присматривал. Могилы сгрудились так тесно друг к другу, что между ними иногда было не протиснуться даже худенькой Полине. Повсюду торчала сухая трава. Бабушка, увидев частокол косых крестов, сникла. Она не была здесь пятьдесят лет, но все равно надеялась, что найдет мамину могилу. Теперь всем, в том числе и бабушке, стало ясно, что это нереально. Они бродили втроем по кладбищу, разглядывая полустертые имена на табличках. В некоторых местах за ржавой оградкой было по три-четыре креста. Солнце шпарило, въедалось в кожу. Очень хотелось пить. Бабушка тихонько что-то бормотала под нос. Через полчаса блужданий дядя Гена подошел к ней, обнял за плечи и ласково, как ребенку, сказал:
— Ну, хорошая моя, будет. Поехали.
И бабушка, несгибаемая, сильная бабушка, которая всегда-всегда добивалась, чего хотела, вдруг положила ему голову на плечо и зарыдала в голос, от чего её огромная спина заходила, как колокол. Она всхлипывала и повторяла: «Мамочка моя, мамочка, чего же ты меня не пускаешь к себе?», а Полина стояла, не веря своим глазам, и не знала, что делать. Она чувствовала, что не нужно к бабушке подходить, потому что она, Полина утешить её не может, ведь она из совсем другой жизни, и как ни старайся, никаких чувств по отношению к давно умершей прабабке внутри себя не найдёт. Но как же больно было видеть большую трясущуюся спину, и то, как осторожно дядя Гена гладил бабушкино плечо…
* * *Утро начиналось за столом, накрытым клеенкой, по которой бежали куда-то на лыжах Деды Морозы. Тетя Зина ставила на полотенце кастрюлю ненавистных кислых щей, в них плавали огромные куски картошки, похожие на голые колени, торчавшие из воды. Хлеб, который тетя пекла сама, был рыхлый и ноздреватый. Она приносила буханку к завтраку, и съедать ее нужно было сразу, потом хлеб превращался в клейкую развалину, а к следующему утру высыхал: мука была низкого качества. Щи Полина один раз кое-как проглотила, но при втором явлении кастрюли народу бабушка решительно надела фартук, и Полинины мучения прекратились благодаря тарелке ленивых вареников.
Единственное, что приводило Полину в восторг, так это сметана, густая и плотная, в ней стояли ложки, вилки и даже ножик с тяжелой красной рукояткой, на которой было написано «қолтырауын». Когда Полина спросила, что это значит, все очень удивились. Раньше никому и в голову не приходило этим поинтересоваться. Костя сказал, что узнает у Вована. Полине очень интересно было поучить новые сведения о Воване, но спросить она боялась, потому что обязательно покраснела бы. Костя после завтрака убегал из дома, приходил под вечер, чумазый и веселый. Иногда особенно веселый — смеялся абсолютно без повода. Один раз передал ей привет. Увы, от Коляна.
Три дня Полину возили на смотрины к престарелым родственницам — показать, кто будет носить по свету частичку их крови, когда они сами отправятся на тесное кладбище города У. Полина ныла, что хочет остаться дома, бабушка сердилась и говорила: «Дома можно насидишься в Питере!». Полина злилась, больше всего на свете ей хотелось, чтобы все ушли и оставили её в любимом кресле с «Консуэло» Жорж Санд, найденной в шкафу.
Жара стояла такая, что невыносимо было гладить Шарика, в его шерсти копилось солнце, оно обволакивало руки, так же, как духота — голову. Воду копили в баке, во дворе, её надо было экономить, но Полина по несколько раз на дню выливала на себя пару ковшей, не обращая внимания на неодобрительные взгляды тети Зины. В гостях у старушек терпеливо выслушивала все замечания в свой адрес — «в кого же ты так вымахала», «красавица-девица, вся в бабку», «кушаешь, чай, плохо, одни мослы торчат» — разглядывая вышитые половики, накрытые кружевами подушки, закопченные иконы, чьи-то лица на старых фотографиях, послушно пила чай с пирогами, и думала о том, какие страсти, небось, кипят сейчас у Наташки. Единственной отдушиной было купание. Почти каждый вечер дядя Гена командовал «на борт!», тетя Зина, бабушка и Полина залезали в машину и ехали на Иркул. Дно там было такое вязкое, что на берег Полина всякий раз выходила в гольфах из ила. Зато как приятно было, лежа на спине, глядеть из воды в темнеющее небо, и слушать плеск, плеск, плеск…
Перед сном она смотрела на фото Лешки, курившего у кирпичной стены. А Лешка, обрезанный по пояс, смотрел куда-то вправо, держа сигарету томно, словно скучающая рок-звезда. Полина водила пальцем по темным кучерявым волосам, по острому носу в веснушках, черным глазам, чуть прищуренным от дыма, тонким пальцам, по молнии кожаной куртки, по застежке часов, и представляла, что в этот самый миг Лешка тоже думает о ней.
Как-то после визита к одной из бабушкиных подруг дядя Гена заехал к знакомым, забрать домкрат. В доме, куда их пригласила хозяйка, толстая баба с коричневыми ногтями, под обеденным столом стояли помойные ведра, над ними бились в истерическом восторге мухи, все стулья были завалены хламом непонятного происхождения, а по углам висела явно обитаемая паутина. Баба позвала своих сыновей, огромных волосатых мужиков, которые синхронно почесывали свои большие животы и, говоря с дядей Геной, косились на Полину одинаковыми маленькими глазками. Она не знала, куда смотреть, от вида их волосатых рук и кислого запаха помоев её замутило… Извинившись, она выбежала во двор, к машине, и возблагодарила судьбу за то, что дедушка когда-то увёз бабушку отсюда в Ленинград. Ужасно захотелось домой, и чтобы ничего этого никогда больше не было…
Вечером тетя Зина пришла в «залу» и, включив телевизор, сказала:
— Полина, завтра на стол соберёшь? Мы с бабушкой к травнику поедем.
Полина кивнула и впала в уныние. Перед её взором возникла картина: голодные Костя и дядя Гена стучат ложками по тарелкам, как сироты в мюзикле «Оливер!». Это будет утро её позора! На кухне Полина выступала в роли потребителя или неквалифицированной рабочей силы, способной лишь повертеть ручку мясорубки, вымыть посуду или почистить картошку. Бабушка, истинная жрица домашнего очага, утверждала, что если Полина не научится готовить, её никто не возьмет замуж, но на кулинарные уроки терпения у нее не хватало, она предпочитала всё делать сама, наверное, оберегала внучку до поры до времени от кухонного чада и луковых слез. До сих пор Полине иногда являлся призрак шарлотки, летевшей по мусоропроводу, пока ветер разносил по улице одну из улик — запах гари, а в раковине отмокала другая — любимая бабушкина сковородка, покрытая коричневой рванью из остатков теста. И что теперь делать? Тебе уже пятнадцать лет, а все, что ты умеешь — это поджарить яичницу. Стыд какой! Бабушка, однако, сидела рядом и ничего не сказала тете Зине. Значит, хочет проверить, как Полина справится.
Полина грустно смотрела на Заглота. Заглоту на новом месте тоже не очень нравилось, он никак не мог составить гармоничное целое с ткаными медведями из «Утра в сосновом лесу», к которым его прислонили.
По телевизору женщина с челкой, похожей на крышку рояля, говорила: «Отец, как же ты мог скрывать от меня все эти годы, что Эмилиано — мой брат! Я никогда тебя не прощу!».
Полина взяла полотенце и вышла на улицу почистить зубы.
— Отец! Как же ты мог скрывать от меня все эти годы, что у меня есть три троюродных брата? — спросила она Шарика.
Шарик ласково тявкнул и прислонился мокрым носом к её голени.
Наутро Полина выпрыгнула из постели, едва закрылась дверь за бабушкой и тетей Зиной. Из соседней комнаты доносилось ровное сопение дяди Гены, в Костиной стояла тишина. Полина босиком прокралась на кухню. Солнце еще не жарило, но уже лезло в окно. Вокруг желтого абажура носились друг за дружкой мухи.
В холодильнике Полина нашла яйца и молоко, из прогнутой жестяной банки отсыпала муку. Решила испечь блины. В конце концов, что тут сложного? Она много раз видела, как это делает бабушка. Началось все неплохо, молоко с яйцами перемешалось легко. А вот мука… Сперва приклеилась к стенкам, а потом превратилась в комки-островки, не желавшие топиться. Они упрямо выныривали и прилипали к ложке. «Ну, погодите у меня!» Полина принялась мешать тесто так яростно, что из миски во все стороны полетели белые брызги. Она открыла шкаф, в надежде найти там венчик, но на полках стояли только многочисленные коробки из-под сока и маргарина, терпеливо ожидающие того звёздного часа, когда они «для чего-нибудь пригодятся». Дома этого добра тоже хватало, бабушка собирала еще упаковки из-под сметаны и йогуртов. Пригождалась всегда лишь сотая часть этой странной коллекции…
