Худайберды Тухтабаев - Свет в заброшенном доме
Дети не ответили, потому что уже спали. Тётя Русская положила Амана рядом с Рабиёй. Тут мы и решились войти в дом.
– А мы слышали вашу сказку, – признались. – За окном стояли.
Карабай, который никогда не смотрит себе под ноги, опрокинул миску с Катыком[38], приготовленным Марией Павловной для мытья головы.
– Ничего, ничего, не расстраивайтесь, – поспешила тётя Русская успокоить нас, – остатков вполне хватит. Волос у меня немного. А вы, мальчики, впредь не стойте под окнами, заходите в дом без всяких, ладно?
– Ладно, – кивнули мы.
– У вас ко мне дело?
– Мы пришли за суюнчи.
– Суюнчи? – удивилась Мария Павловна.
– Да. Сегодня ваш Многодетный… простите, Ариф получил пятёрку, – пояснил Самовар.
– Пятёрку! – воскликнула тётя Русская.
– По родному языку, – добавил Карабай. Мария Павловна так обрадовалась, что крепко расцеловала нас. Мне она подарила неочиненный красный карандаш, Самовару – ластик, а Карабаю – два пера. И ещё она пообещала купить им рыболовные крючки, если они подтянут меня и по другим предметам.
Больше мы не стали задерживаться. Попрощались и ушли. Пусть директор спокойно помоет голову.
Ночные стенания сирот
Говорил я уже или нет, Зулейха наша стала в последнее время чересчур суеверной. Верит в разных чертей и дьяволов, дивов и пэри. К сожалению, она сдружилась с девочкой Дильбар, во всём похожей на неё. Вот они и взбаламутили своих подружек: «Если в полночь подойти к печной трубе и устроить плач по брату или отцу, который на фронте, то плач этот дойдет до ушей всевышнего и аллах обязательно вернёт их домой». Девчонки вначале не поверили, но потом сдались. Сами знаете, у каждого кто-нибудь да на фронте и, конечно, каждому хочется, чтоб тот быстрее вернулся. Ладно, решили девочки, попробовать-то можно. Ну и собрались в полночь, устроили стенания. И что вы думаете? То ли случайность, то ли их жалобный вой дошёл до фронтов Ленинграда, во всяком случае, когда девочка по имени Абидахон утром вышла умываться, она увидела отца в длинной шинели, растерянно озиравшегося во дворе. Через час после него появился отец Сони, девочки-татарки…
Поверите ли, после этого в нашем детдоме началось повальное увлечение стенаниями. Всё происходило, конечно, в строгой тайне, когда воспитатели засыпали. Сегодня очередь дошла и до нашей комнаты. Шермат у нас считается ночным директором. Никто перечить ему не смеет. Вот этот-то «директор» вначале ни в какую не соглашался, когда ребята хотели провести стенания, а сегодня сам велел. Да такую начал подготовку, точно мы собирались давать представление.
Дежурной в тот вечер была воспитательница Донохон-апа Ойумереть. Обычно она не торчит в детдоме, пока все уснут: даёт какое-нибудь задание или прочитает коротенькое сообщение из газеты и, пожелав спокойной ночи, спешит домой. Сегодня же поставила посреди спальни табуретку с расшатавшимися ножками, уселась, точно собиралась остаться здесь на всю ночь. Может, она слышала, что мы сегодня собираемся стенать? Или получила нагоняй от Марии Павловны за то, что рано уходит домой?
Мы молча переглядывались, не зная, как быть.
– Домашние задания сделали? – спросила Ойумереть.
– Сделали! – закричали мы хором.
– Ко мне вопросы есть?
– Вопросов нет!
– Тогда начнём занятие.
– Апа, мы сегодня очень устали, может, ляжем пораньше? – попросил Самовар.
– Нет, хоть немного ещё позанимаемся. Время раннее.
– А мы хотели завтра пораньше встать и сделать уборку.
Но Ойумереть была непреклонна.
– Сегодня будем отгадывать загадки, – заявила она. – Кто быстрее и больше всех отгадает, тот получит премию, шесть штук карандашей для рисования. Ну, начали, дети?
– Начали! – согласились мы в надежде, что чем быстрее начнём, тем быстрее кончим.
Ойумереть раскрыла толстую тетрадь, куда она, видно, ещё дома выписала загадки, и начала читать, водя пальцем по строчкам:
– З-з-з летит туда, З-з-з летит сюда. Больно кусает, Сладко угощает. Что это?
– Пчела! – первым закричал Карабай.
– Правильно, – кивнула воспитательница. – Высокий ствол, полый изнутри. Кто отгадает?
– Камыш, – сказал наш Усман.
– Верно, угадал.
Короче говоря, Ойумереть задержала нас своими загадками допоздна, и мы изрядно попотели, отгадывая их. Наконец воспитательница начала зевать и захлопнула тетрадь.
– Премия досталась Карабаю, – объявила она, вручив моему другу карандаши, и, наскоро попрощавшись, ушла.
– Многодетный, выйди проверь, все ли уснули, – приказал Шермат.
Я проверил. Не все ещё спали. В доме тёти Русской и в караулке у ворот горел свет.
– Ничего, – сказал Ислам. – Начнём пока стенать про себя.
– Всем рассесться по кроватям, – приказал Шермат. – Сядьте лицом к кибле[39], на колени.
– Шермат, – позвал кто-то.
– Ну чего?
– А бог русский или узбек?
– Бог-то?.. – переспросил Шермат и призадумался. – По-моему, он понимает немного и по-русски.
– А вот Васька говорит, что аллах русский. Он его и фотокарточку видел.
– Неправда! – взвился мальчик по прозвищу Газы-абзий, что спит у окна. – Бог – татарин…
Мы почти полчаса спорили, но так и не выяснили, к какой национальности принадлежит всевышний. Наконец Шермат вытянул руки вперёд и приказал:
– Пусть каждый стенает на своём языке. Поехали!
– О аллах, верни поскорее моего папочку! – начал умолять бога наш Усман.
– Пусть мамочка оживёт и будет с нами! – высоко воздел руки Султан.
– О боже, пусть сдохнет Гитлер!
– О аллах, быстрее закончи войну!
– Дедушка бог, я соскучился по брату!
– Отец, когда ты вернёшься?!
Крики эти раздавались вперемешку со стонами и всхлипываниями. Я огляделся. Все ребята сидели на коленях лицом к восходу, молитвенно воздев руки. У одного отец на войне, у другого брат, один лишился матери, другой – родственников. Все они истосковались, соскучились по родным. Ребята нуждались в ласке, в тёплом слове и участии близких. Это плакали, стенали истосковавшиеся по любви и ласке души. Детишки, лишённые родительских объятий. Я понял, что кто-то из моих товарищей в мыслях сидит сейчас на коленях папы, гладит его по щекам, любовно подёргивает колючие усы. Другой уже давным-давно с мамой, прижался лицом к её лицу, гладит её волосы, тепло материнской души переливается в детское сердце лечащим бальзамом, заставляя забыть о бедах и горестях, даруя счастье… Но – увы! – всё это в мыслях… Мамочка умерла давным-давно, не оживёт она никогда. Отец же где-то далеко-далеко.
Самоварджан не мог сдержаться, плакал навзрыд, раскачиваясь из стороны в сторону. Я подошёл к нему, положил руку на плечо:
– Не надо, дружище, успокойся…
– Если бы ты знал, как я соскучился по папе… – проговорил Самовар, давясь слезами. – Три года уже, как я его не видел…
– Зато у тебя мама жива.
– Она не родная мне.
– А где родная?
– Умерла. Когда меня рожала… Я по ней тоже истосковался, очень, очень истосковался… Не надо, оставь меня, дай выплакаться, тогда, быть может, мне станет легче… Садись, поплачем вместе…
Я тихо вернулся на свою кровать. Ребята продолжали лить слёзы, покачивая головой, размазывая слёзы по лицу:
– Папочка, хоть безногим, но только вернись!
– Мамочка, я нахожусь в сиротском доме! Я считал Куршермата злым, недобрым мальчиком, потому что он всех бил, отбирал хлеб. А сейчас я даже пожалел его, увидев, как горько он плакал. Да, нелегко парню. Он не знает, живы у него родители или нет. Три годика ему было, когда потерялся на базаре.
Вдруг в глубине палаты возникла какая-то возня. Гляжу – Алим Чапаев из первого класса дерётся со своим соседом по кличке Мастер. Алим учится вместе с нашим Усманом. Он попал в детдом четырёхлетним, очень любил ездить верхом на палочке, говоря, что он Чапаев. Когда он пришёл в школу, учитель спросил фамилию, Алим не знал. Ребята сказали, что его фамилия Чапаев. Учитель так и записал в журнале.
– Почему ты так громко кричишь? – Алим Чапаев тряс Мастера за грудки.
– Я папу зову, вот и кричу, чтоб он услышал, понял?
– Но ты так кричишь, что аллах не услышит моего голоса!
– Отпусти, говорят!
– Не отпущу.
– Ты хочешь, чтоб твой отец вернулся, а мой нет, да? Буду кричать!
Шермат приблизился к ссорящимся, так посмотрел на них, что те сразу приумолкли, разошлись по своим местам. Стенания продолжались с удвоенной силой. Мы плакали и жаловались на свою судьбу с таким жаром, с такой верой, точно всевышний спустился в нашу спальню и записывал теперь в толстую тетрадь все наши жалобы и пожелания. Время давно перевалило за полночь. Многие уже устали от плача, прилегли на подушку и уснули не раздеваясь. Я тоже, обессилев, растянулся на койке. И вдруг увидел… папу. Он будто бы вместо матери стал трактористом. Но трактор его был маленький, не больше одноведёрного самовара. Но вот этот тракторчик начал расти, раздуваться. Отец исчез за облаками, до которых разросся трактор. «Папочка!» – закричал я в ужасе и проснулся от своего крика. Гляжу – многие ребята не спят: кто сидит на койке, кто ходит по проходу между кроватей, кто торчит во дворе. Все ждут своих родных. Я тоже присоединился к ним.
