Зоя Журавлёва - Сними панцирь!
— Что значит — все вместе, — говорит папа. — Вон как быстро разгрузились. Коллектив — всё-таки сила!
Конечно. У нас коллектив! Мы уже разгрузили машину, вот это да. Я даже не заметил, как мы её разгрузили. Боря опять под машиной лежит, и тётя Надя подаёт ему ключ. Дядя Володя разбирает ящик с посудой, папа несёт раскладушки.
Мы тут ночевать будем. Надо устраиваться!
— Первое дело — костёр, — говорит папа.
Надо за дровами идти. Мы с Ариной хотим идти. Мы в сапогах, куда хочешь можно идти. Только куда? Тётя Надя тоже хочет идти. И она не знает куда.
— Сейчас дежурного выберем, — говорит папа. — Как в пионерском отряде. Считалки знаете?
Мы с Ариной не поняли. Какие считалки?
— Обыкновенные, — говорит папа. — Подставляйте-ка лбы, сейчас всех по головам буду считать.
Папа нас всех считает по головам, только Борю он по ногам считает. Папа так нас считает:
— На! Вокзале! В чёрном! Зале! Кот! — Папа в Арину ткнул пальцем. — Сидел! — теперь ткнул в дядю Володю. — Без головы! — теперь в меня. И уже дальше считает: — Пока! Голову! Искали! Ноги! Встали! И! Ушли!
Чуть на тётю Надю не вышло. Но вышло на дядю Мурада, считалка на нём кончилась. Значит, дядя Мурад дежурный.
— Мы с вами пойдём, — говорит тётя Надя.
А дядя Мурад удивляется:
— Куда?
Идти никуда не надо. Дрова прямо рядом растут. Рядом фисташка растёт. Очень кудрявая. Орехов сейчас ещё нет, только осенью будут. Столько народу приедет их собирать! Для заповедника это просто горе. В прошлом году, например, леопарда перепугали.
Леопард под фисташкой спал. Даже не думал, что орехи поспели. Как-то забыл про это. Потом леопард проснулся. Надо, думает, ноги немножко размять. И вышел из-под фисташки. Тут народ сразу как закричит! Как сумасшедший, честное слово. Леопард прямо не знает, куда деваться. Едва вырвался.
Хорошо, что сейчас ещё нет орехов. Просто фисташка растёт. И некоторые ветки совсем сухие, они ей только мешают расти. Дядя Мурад сухие ветки отломал и сделал костёр.
Как быстро! А мы хотели в горы идти. У гор тень совсем чёрная. Лучше туда днём идти. А сейчас уже ночь. Звёзды на небе. Такое густое небо! Всё в звёздах. И мы сидим прямо под звёздами. Тётя Надя тоже сесть хочет. Боря как раз кошму расстелил, очень удобно.
— Только на скорпиона не надо садиться, — говорит папа. — Он этого не любит.
Папа скорпиона почти из-под тёти Нади вытащил и в сторону бросил. А то бы тётя Надя его раздавила. Даже не знаю, успел бы её скорпион ужалить или нет? Она тяжёлая. А скорпион совсем маленький — детёныш, что ли? Надо всё-таки осторожно садиться. Я же на скорпиона не сел. И Арина не села, она скорпиона смахнула. Дядя Мурад его сапогом отогнал, потом уж сел…
— Прямо тут будем спать? — спрашивает тётя Надя.
— На раскладушках, — говорит папа.
— А в машине нельзя?
— Кто где хочет! По-моему, на раскладушке гораздо удобнее. В машине же бочки!
Но тётю Надю бочки ничуть не смущают. Она к бочкам прекрасно относится. Она хочет возле них спать. И Арину с собой зовёт.
Арине всё равно где спать. Но она ещё не доела кашу. Дядя Мурад такую кашу сварил! Все едят и хвалят. Удивительная такая каша. Кажется, что она на сливках. Хотя она как раз на воде. Я даже свою миску вылизал. Мыть всё равно нечем. У нас вода строго по норме. Меня никто не ругал, что я вылизал. Я чисто вылизал, моя миска теперь чище всех.
Мы теперь сытые сидим. На костёр смотрим.
Фисташка ярко горит. Чисто так! Сама себе что-то трещит в костре. Как орех. Трещит, наверное, что она довольна. Ей нравится так ярко гореть. Нравится, что жуки на огонь летят. Что бабочки кружатся. Что дядя Мурад так осторожно её ломает и тихонько подкладывает в костёр. Ещё фисташке нравится освещать наши лица:
Тёмное — дяди Мурада.
Розовое — Арины.
Белое — тёти Нади.
В каше — моё.
— Лицо-то ты всё-таки вытри, — говорит папа.
Я, конечно, вытер.
Мы сидим и в костёр смотрим.
— Какое-то настроение, сам не знаю, — говорит папа. — Давно что-то не было так хорошо. Мурад, прочитай что-нибудь!
— Чего бы ты, Лёша, хотела?
— Всё равно! Лишь бы твоё.
— Всем будет скучно, Лёша, — говорит дядя Мурад.
Он по-русски не умеет читать. Он стихи только для себя пишет. На своём родном языке. Дядя Мурад стихи на туркменском пишет.
— Я им переведу, — говорит папа. — Прочти для меня.
Для папы дядя Мурад, конечно, прочтёт. Они с папой друзья. Дядя Мурад сейчас встанет и что-нибудь прочтёт. Стихи нельзя сидя читать. Это же высокое дело — стихи, какие бы они ни были.
Дядя Мурад читает и смотрит на папу.
Будто мой папа тут один. Никого больше нет. И папа смотрит на дядю Мурада. А я на них смотрю. У меня что-то в горле сдавило.
Как дядя Мурад читает! Я никогда не думал, что он так будет читать. Неужели он сам придумал такие стихи?
Печальные. Звонкие. Долгие.
Вдруг у дяди Мурада голос упал.
И сразу тихо стало. Только фисташка трещит. Трещит, трещит.
Потом тётя Надя говорит:
— Переведите, пожалуйста, Алексей Никитич…
— Попробую, — сказал папа. — Сейчас. Сразу не могу. Трудно это перевести, надо быть поэтом.
— Не нужно мучиться, Лёша, — сказал дядя Мурад и сел на кошму. — Я сама переведу. У меня простые стихи, Надежда Георгиевна. Немножко стихи про пустыню. «Самая прекрасная весна на свете — это пустыня, и если кто попадает к тебе весной, то он имеет большую радость на сердце». Такие, примерно, стихи.
— Не могу перевести, — сказал папа. — Таланта нет, не могу.
— Я уже перевела, — сказал дядя Мурад. И подбросил в огонь ветку.
Костёр прямо взревел.
— Нет, ты сам не можешь понять, — сказал папа. — Разве ты понимаешь, что ты такое?
— Я туркмен, — улыбнулся дядя Мурад. Он у нас редко улыбается.
— Я только одно поняла, — говорит тётя Надя. — Я поняла, как вы всё это удивительно чувствуете. Эту ночь. Эти барханы вдали. Этих ваших варанов. Вот эти звёзды. Они же для вас пахнут, эти звёзды…
— Я тут родилась и вырос, Надежда Георгиевна, — сказал дядя Мурад. Встал. Высокий, тёмный. И пошёл от костра. Шагнул — и сразу его не стало. И не слышно шагов, дядя Мурад всегда так ходит — неслышно.
— Ты надолго? — крикнул в темноту папа.
И темнота сразу откликнулась голосом дяди Мурада:
— Погуляю немножко, Лёша.
— Значит, до утра, — сказал папа. — На песке где-нибудь часок полежит — и выспался. Мураду много не надо.
— А я, к сожалению, так не могу, — сказала тётя Надя. — Всю ночь бы вот так с вами сидела, а глаза спят.
Звёзды сверху сыплются. И трещат. Или это фисташка трещит? Папа Арину на руках куда-то понёс. Ага, дядя Володя в машину влез, а папа ему Арину протягивает. А она даже не проснулась. У Бори ноги торчат из кабины. Боря всегда в кабине ночует.
— Всё-таки ноги придётся ему подпилить, — говорит дядя Володя. — Куда не сунешься, всюду эти ноги.
— Надежда Георгиевна, возьмите ещё полушубок, — говорит папа. — Всю ночь будет ветер, горы рядом.
Тётя Надя в кузове возится, спальный мешок зачем-то трясёт. То сядет на него, то опять вскочит. Потом говорит:
— Стыдно признаться, но мне что-то никак не влезть…
— Куда? — говорит папа.
— В мешок… Я в мешке никогда не спала.
— Там пуговицы, — смеётся папа. — Придётся помочь.
Папа в кузов прыгнул. Разобрался в пуговицах. Тётю Надю в мешок запихал. И застегнул, как маленькую. На все пуговицы. Пусть тётя Надя спит!
— Спасибо, — говорит тётя Надя. — Мне теперь ни за что не вылезти.
— Утром достанем!
Папа сидит на борту, смотрит на тётю Надю в мешке и смеётся. Ему смешно, как он тётю Надю упаковал.
А дядя Володя сидит на кошме, ноги поджал под себя, как дядя Мурад, и смотрит в огонь. У него глаза жёлтые от огня.
А я на раскладушке лежу. И уже сплю.
Вдруг проснулся.
Я думал — утро. Но ещё черно. Звёзды в небе стоят. Костёр щёлкает, пахнет ореховым дымом. Дяди Мурада ещё нет. Только мой папа сидит. И дядя Володя. Они ещё, значит, не легли. Но молчат. Просто так сидят. Дядя Володя шевелит в костре кривой саксауловой палочкой. Будто что-то ищет в костре. А папа смотрит, как он шевелит.
Я даже не знаю — проснулся я или нет.
Вдруг дядя Володя говорит:
— Понимаешь, Никитич, она Мурада любит…
Папа молчит и на палочку смотрит. Такая кривая палочка!
— Она его действительно любит, — опять говорит дядя Володя.
— Я тоже Мурада люблю, — говорит папа.
Смешно даже. Дядю Мурада все любят. Я тоже люблю. И Арина. И тётя Наташа. Витя, конечно. Ведь дядя Мурад его папа.
— Не ожидал от себя, — говорит дядя Володя. — Для меня это, оказывается, слишком серьёзно.
— А ты как думал? — говорит папа. — Мы же с тобой люди серьёзные.
— Я так и думал, — говорит дядя Володя. — Я раньше — думал, а теперь — знаю.
