Борис Изюмский - Алые погоны. Книга вторая
— Андрюша, ты наступай, наступай!
Боканов мучился. Не снять ли Суркова с ринга? Но, пересиливая обычную для родителей боязнь за детей, сказал Андрею:
— Добейся победы. Для нас! Собери все силы!..
Товарищеское участие, мысль, что нельзя подвести училище, что ребята «болеют» за него, возлагают на него надежды — придали Андрею новую энергию. Он преодолел свинцовую тяжесть усталости, «стал жить победой», как объяснял потом, и, левой рукой, только, защищаясь, делая обманные движения, вдруг нанес рассчитанный молниеносный удар.
Судья объявил по очкам победу Андрея. Он выпрямился, устало проведя тыльной частью руки по лбу, улыбнулся своим ребятам. Парень, побежденный Сурковым, покачиваясь, пошел к канатам.
Андрей заботливо придержав канаты, помог «противнику» сойти с ринга.
… Сейчас, энергично соскакивая с турника, Сурков твердо пообещал кому-то:
— Буду художником… Вот посмотрите! Нарисую картины о суворовцах. И пейзажи всех республик, — чтобы люди смотрели и гордились нашей родиной…
Ему нестерпимо захотелось продолжить работу над своей картиной о Зое и он торопливо направился в класс. На пороге он встретился с Ковалевым.
— Пойду в город, — весело сказал Владимир, поправляя фуражку.
— Счастливого пути, — рассеянно ответил Андрей, устремляясь к шкафу, где у него были спрятаны альбомы.
— Да, Андрюша, — возвратился Ковалев, — мы сегодня на бюро решили провести в училище конкурс на лучший рисунок, из военной жизни. Как ты смотришь на то, чтобы быть в жюри?
— Пожалуйста, — согласился Сурков.
— Ну, всего… — кивнул Владимир и стал быстро спускаться по лестнице.
Он торопился к Богачевым, у которых еще не был. После приезда из лагерей училище месяц находилось на карантине — кто-то из малышей заболел скарлатиной. Вчера карантин был снят.
«А вдруг она обиделась, что я так начал то письмо из лагерей?» — тревожно подумал Владимир, невольно замедляя шаг. «Что же тут такого? — оправдывался он, — простое слово…».
Вот, наконец, и знакомая калитка. Белый Пушок, радостно повизгивая, бросился на грудь, норовя лизнуть в губы.
Владимир позвонил, замирая, ждал: сейчас послышатся шаги, откроется дверь и он увидит Галинку. Он сдержит себя, просто протянет руку и скажет: «Здравствуй!».
Но шаги не раздавались и не открывалась дверь. Снова и снова звонил он. Из окна соседнего дома выглянула соседка.
— Ольга Тимофеевна с дочкой в кино пошли, — сообщила она.
Огорченный Ковалев спустился с крыльца, медленно побрел улицей. Теперь только через неделю он сможет увидеть ее, потому что завтра предстояло заступать в наряд. Пушок провожал Володю почти до самого училища.
ГЛАВА IX
«ПЕРСОНАЛЬНОЕ ДЕЛО ПАШКОВА»
Начало собрания было сдержанно-деловым, и Пашкову, который ожидал бурных наскоков и приготовился к их отпору, такое начало показалось зловещим. Им словно хотели подчеркнуть: «Дело твое не представляет для нас главный интерес и не отвлечет от более важных задач, а с тобой поговорим после».
Председательствовал Семен Гербов. И это тоже было для Пашкова плохим предзнаменованием. Семену обычно поручали вести самые ответственные комсомольские собрания, когда требовалось опытное руководство — четкость, решительность и деловитость.
И здесь, в классе, Геннадий снова, как тогда, на слете передовиков, почувствовал свою отверженность, понял — он был неправ, противопоставив себя остальным, не ценя их дружбы. Но теперь поздно говорить о том, что неправ, что найденные записки прошлогодние, а сейчас у него другие мысли, интересы… Нет, не поверят, не простят… — И потому он решил держать себя независимо, «не унижаясь».
Капитан Боканов сидел на последней парте, озабоченно склонившись над блокнотом, всем: видом своим показывая — он здесь только для того, чтобы оставаться в курсе событий.
Правда, можно было бы вмешаться… «персональные дела» принято разбирать первыми… но воспитатель понял психологическое назначение такой перестановки в повестке дня и решил смолчать.
Сергей Павлович знал, — комсомольцы настроены непримиримо, ждут от Пашкова решительного осуждения своих, взглядов, изменения поведения. Боканов незадолго до собрания сказал Семену о Пашкове:
— Его надо основательно проучить и если он поймет свои заблуждения, мне кажется, правильнее было бы оставить в комсомоле.
— Проучить мы проучим, — сурово ответил Гербов, — но что-то не похоже, чтобы он понял свою вину.
Гербов деловито начал:
— На прошлом собрании мы давали комсомольские поручения… Разрешите доложить, как они выполнены.
… Он говорил неторопливо, обстоятельно и в то же время предельно кратко.
— Комсомолец Ковалев в самой младшей роте провел беседу об истории нашего училища. Рассказал, как нам вручали боевое знамя, как маршал Буденный приезжал и похвалил первую роту за строевую выправку, в книге гостей об этом написал… Офицер был на беседе Ковалева — хорошо отозвался. Товарищ Ковалев, — спросил Гербов, — а о нашей работе в колхозе, в это лето, вы рассказывали?
— Немного, — ответил, вставая Ковалев. — У меня в конце месяца снова беседа, я тогда возвращусь к этому.
— Добре, — кивнул Гербов и продолжал:
— Я проверил, как комсомолец Снопков сделал у складских рабочих политинформацию о предстоящих выборах в местные Советы. Хорошо сделал. Меня только вот что интересует, — обратился он к редактору ротной газеты Савве Братушкину, — почему вы все это не освещаете в печати? И вот что еще: ты знаешь, что у нас среди суворовцев четыре молодых избирателя? — Семен перешел на ты. — Не знаешь? Очень жаль! Гордость училища — а ты, как редактор, бездействуешь… или ждешь сигнала секретаря парторганизации, — мол, выпустите бюллетень. А сами мы что — догадаться не можем? Я думаю, товарищи, надо поместить портреты наших избирателей и пусть каждый из них напишет: «За что я буду голосовать».
Наконец, когда все самые важные вопросы были разрешены, председательствующий объявил:
— Разберем персональное дело члена ВЛКСМ товарища Пашкова.
По классу прошла едва заметная волна оживления и настороженно затихла. Геннадий держал себя, как и решил заранее, — вызывающе. «Все равно вы меня исключите, — словно говорил его вид, — так не позволю я вам гордость мою сломить».
Он наигранно-иронически улыбался, то и дело осторожно притрагивался ладонью к мягкой, вьющейся шевелюре — словно бы проверяя — в порядке ли? Заученно говорил, не слушая других:
— Вам какое дело до моих взглядов? Залезли в чужой дневник. Факт!
Бормотал одно и то же, сам себя убеждая и успокаивая. Его лицо порозовело, глаза блестели и синева под ними сгустилась до темноты. Боканов невольно залюбовался: «Красивый парень!» — и тотчас же подумал по-другому:
«Но есть что-то неприятное в этой красоте… от самолюбования, наверно».
Капитан оглядел внимательно всех ребят, будто видел впервые. Вспомнил, как недавно капитан Волгин говорил: «Красота в том, чтобы они все была одинаковыми». Конечно, Волгин ошибается. Истинное мастерство воспитания не в штамповке, а в том, чтобы придать каждому члену коллектива прелесть разнообразия. Как были они разны внешне, когда только приехали в училище. Теперь появились: естественная для армии внешняя нивелировка, красивая одинаковость — легкий шаг, молодцеватость, осанка, уменье держать себя. Индивидуализация развивалась по линии внутреннего обогащения.
И, конечно, каждый из них неповторим…
Никакая форма, никакая строевая выучка не смогли бы лишить этого своеобразия, да никто и не ставил перед собой подобной задачи. Мягкий, деликатный, горящий внутренним огнем Сурков, добродушный, по серьезный и напористый Гербов, порывистый весельчак и непоседа Снопков. Если внимательно приглядеться, даже прическа, едва появившись, уже у каждого особенная: у Снопкова похожа на воинственные иглы дикообраза; пепельно-русые кудри Суркова придают его внешности отпечаток поэтичности; этого не скроешь я фуражкой, когда Андрей надевает ее — кудри безудержно вырываются на висках; небрежно, будто невзначай, спадает на белый широкий лоб Братушкина казачий чубчик; у Ковалева — энергичный деловой зачес назад, а рассыпчатые волосы Гербова распадаются «по-купечески» в стороны от пробора, шелковисто отливают, словно их только что вымыли. «Захотел стандарта», — иронически подумал Боканов, мысленно продолжая разговор с Волгиным.
… Гонор Пашкова сбили очень скоро, по его поведение, фальшивая поза оскорбленного только раздражали всех ребят.
— Ты понимаешь, что такое ленинско-сталинский комсомол? — в упор, медленно спрашивал Гербов. — Ты понимаешь перед кем сейчас стоишь? Я ему, товарищи, из устава прочитаю. Может, он этого не знает или забыл…
