Светлана Лубенец - Дневник первой любви
– Да… но она же… – начала Рита.
– Представь, что Катька все слышала! – перебила ее Зоя. – Это она была тринадцатым номером. Пробралась к нам и все услышала, а потом раз – и нет твоих кудрей!
– Нет… Катя не могла… – пробормотала Рита, за что я ей была очень благодарна, но Зоя не успокаивалась:
– Я же говорю, что у меня есть доказательства!
Она порылась в своей постели и, похоже, из-под матраса вытащила на свет мою темно-красную тетрадь с надписью «Геометрия. 9-й „В“ и именем с первой буквой фамилии, которые я хоть и зачертила черной пастой, но которые все равно очень легко можно было прочесть.
– Отдай! – выкрикнула я таким сорвавшимся голосом, что Рита сразу поверила в мою виновность. Она выхватила дневник у Зои и спрятала тетрадь у себя за спиной.
В общем, мне теперь очень стыдно об этом писать, но мы с ней натуральным образом подрались. Да так, что обе мы оказались с расцарапанными лицами, а я еще и с разбитой губой. Но я не победила – Рита умчалась из номера с моим дневником. Конечно же, читать. Что же еще с ним можно делать?
На обед я не пошла. Лучше умереть голодной смертью, чем показаться теперь на люди. Само собой, что примчалась Юлия.
– Катя! – строго сказала мне она. – Девочки говорят, что это ты виновата в… в общем, сама знаешь, в чем… Они приводят тому много доказательств… Я не знаю, что и думать. Ты можешь что-нибудь сказать в свою защиту?
– Не могу, – ответила я.
– Так это ты? – ужасным голосом вскричала Юлия.
Чтобы не надо было ей ничего объяснять и чтобы она поскорее ушла, я ответила:
– Да, это сделала я, и отстаньте от меня! Все! И вы в том числе! Я все равно больше не скажу ни слова, хоть вы меня пытайте каленым железом!
– Я, конечно, пока уйду, чтобы ты успокоилась, но это не значит, что разговор окончен. Мы к нему еще вернемся! – заявила воспитательница и, полная достоинства, покинула комнату.
Я лежала на своей постели лицом к стене и думала о том, что Юлия Ритку утешала и жалела и даже на свои деньги постригла в парикмахерской санатория «Прибой», а в мою виновность поверила моментально и меня жалеть не собирается. Она собирается меня пригвоздить к позорному столбу. А я и так уже пригвождена. Потеря Риткой волос – сущая ерунда по сравнению с потерей дневника. Волосы отрастут, а мою душу выставят на всеобщее обозрение и растерзают. Девчонки, конечно же, не утерпят: дадут читать дневник всем. Потом тетрадь дойдет и до Игоря. Он меня возненавидит. Еще бы! Его имя по моей милости будет трепать весь лагерь. Он сразу вспомнит, как его предостерегала от меня мамаша. Она наверняка хотела в этом лагере спрятать своего сыночка от меня. Не получилось. Не рассчитала. Не предусмотрела. А все потому, что мать Игоря работает на одном заводе с моими родителями, вот они и купили путевки в один лагерь. В тот, в который путевки были.
Смешно. Мои родители тоже хотели меня проветрить и промыть дождями. Вместо этого я окончательно погрязла в том, что они считают непристойным и позорным. Им, конечно же, обязательно сообщат о том, до чего дошла их дочь. В красках распишут, как я по ночам стригу волосы красивым девочкам из чувства черной зависти. А потом передадут им в руки мой дневник, как тогда мамаша Игоря письма. Отец опять предложит его порвать. И они с мамой будут с наслаждением уничтожать страницы моей тетради. Может, еще и Игореву мамашу позовут для компании и чтобы сделать ей приятное.
Перед родителями я тоже ни за что не стану оправдываться. Пусть они лучше откажутся от непутевой дочери и сдадут меня в какой-нибудь интернат.
Сегодня тоже не стану дописывать. Не хочу. Все внутри дрожит.
4 декабря
Если бы можно было все переделать,
я ни за что не стала бы.
Если вы мне предложите отказаться от своей
любви, то не дождетесь.
Если вы думаете, что я стану плакать,
то не увидите ни слезинки.
Если вы прикуете меня к позорному столбу,
я не склоню головы,
Потому что у меня все равно останется
моя любовь.
Это я сочиняла, лежа в лагере на своей постели лицом к стене. До самого ужина в нашей комнате никого не было. Меня не пригласили даже на спектакль, который должен был привезти какой-то питерский театр. Ну и правильно. Моя губа распухла так, будто меня укусила пчела. Глупо в таком виде идти на спектакль.
В семь часов я встала с постели и пошла на ужин. С губой. Специально. Чтобы посмотреть, как на меня будут реагировать.
Реагировали так, как и положено. Смотрели, как на сумасшедшую, укушенную пчелой. Рита с Зоей пересели за другой стол, на котором обычно стояли образцы блюд, предлагаемые в меню, как будто чтобы не заразиться от меня чем-нибудь нехорошим и стыдным.
Я с трудом ела котлету с макаронами, сидя за столом одна. Одна со своим несчастьем и со своей распухшей губой. Наверное, девчонки попросят разрешения переехать от меня в другой номер, а то мало ли что я еще выкину. Вдруг мне захочется отрезать им не волосы, а носы или уши.
Когда я допивала чай, ко мне подошла Юлия Васильевна и спросила:
– Что у тебя с губой?
– Шла, упала, очнулась – гипс, – ответила я.
– Понятно! Это же самое расскажешь начальнику лагеря, Кириллу Михайловичу Погодину, у него в кабинете, потому что сразу после ужина он будет тебя там ждать, – официальным голосом на всю столовую заявила воспитательница. – Надеюсь, ты знаешь, где находится его кабинет?
Юлия, кажется, думала, что я охну так же громко, на весь столовский зал, как она со мной разговаривала. Но я уже собралась с силами и готова была отражать любые удары.
– Вы не напрасно надеетесь, Юлия Васильевна, – ответила я ей. – Разумеется, я знаю, где находится кабинет начальника лагеря, Кирилла Михайловича Погодина. Вы можете не тратить свое драгоценное время и не сопровождать меня к Кириллу Михайловичу.
Я встала со стула, не допив чай, осторожно обошла остолбеневшую Юлию и пошла в кабинет начальника лагеря, который находился между медкабинетом и выходом из дачи. Коленки у меня не тряслись, что, наверное, очень не понравилось воспитательнице. И всему лагерю не понравилось. Столовая затихла. Наверняка все думали, что меня до срока вышлют из лагеря. Они не знали, что я и сама хотела того же.
– А-а-а, Катя! Проходи, садись, – как-то не по-начальницки сказал Кирилл Михайлович, чем сразу выбил у меня почву из-под ног.
Если бы он сказал: «Ага! Явилась, Максимова, ужас и позор нашего лагеря!», то я быстро сообразила бы, как на это реагировать. Но он ласково назвал меня Катей, и у меня сразу подогнулись те самые нетрясущиеся коленки. Я рухнула на стул возле его стола и принялась сосредоточенно разглядывать перекидной календарь, оказавшийся перед моим носом. Календарь возлежал на красивой подставке из зеленого камня с черными змеевидными прожилками, а страницы у него были разного цвета. Больше всего мне понравились кисельно-розовые. Я хотела бы футболку такого же цвета или вязанную крючком кофточку с короткими рукавами, как у одной девчонки из нашего лагеря…
– Знаешь, Катя, – прервал мои идиотские размышления Кирилл Михайлович, – когда мне было пятнадцать лет, я был влюблен в одноклассницу. Ее звали Наташей. Эта самая Наташа меня совершенно не замечала, потому что я был серый, ничем не примечательный подросток, да еще и с оттопыренными ушами…
Я не поняла, зачем он рассказывает про какую-то Наташу, вместо того чтобы кричать на меня и топать ногами. Я с удивлением покосилась на его уши, раз уж он их упомянул, и не нашла в них ничего оттопыренного. Видимо, это как-то отразилось на моем лице, потому что начальник лагеря рассмеялся:
– Ты зря мне не веришь. Это теперь я могу позволить себе носить такую прическу, которая удачно скрывает мои уши. Честно тебе скажу, что их оттопыренность является моей страшной тайной, о которой, представь, не догадывается даже жена. А в те времена, про которые я тебе рассказываю, мальчики должны были стричься очень коротко, невзирая ни на какие уши. Так вот, повторяю: Наташа не обращала на меня никакого внимания и дружила с Петькой Говорковым, у которого были нормальные уши и очень красивая болоньевая куртка… ну… синтетическая, в общем… Тогда такие были большой редкостью. Эту куртку Петьке привез из-за границы его отец. Почти все ребята тогда еще ходили в клетчатых драповых пальто с черными воротниками из искусственного меха, а у Говоркова – представь, у одного! – синяя куртка на «молнии», да еще и с капюшоном. Ты не догадываешься, что я с ней сделал?
Я поняла, что Кирилл Михайлович намекает на то, что мы с ним (опять же как Маугли с волками) одной крови: я отрезала Рите волосы, а он что-то такое сделал с заграничной курткой своего одноклассника Говоркова. Поскольку Риту я не трогала, то сказала:
– Нет, не догадываюсь.
– Ты хочешь сказать, что не имеешь к Ритиным волосам никакого отношения? – сразу понял меня начальник лагеря.
– Да, – ответила я.
