Иван Полуянов - Дочь солдата
Каждому гостю кушанье или рюмку с вином надо подать с поклоном, с пожеланием доброго здоровья. Это по обычаю.
По обычаю же гости отвечают:
— Не хлопочи, Михайловна, полно толочься— и так на столе красно солнышко взошло.
Хрипит патефон, добавляет шуму.
Тесно и жарко. У Потапова лицо багровое, потное, обвисают усы. Расплескивая вино из рюмки, он чокается с Николаем Ивановичем:
— Не серчай, партийный секретарь: видишь, хмелен я. На прямом слове не серчай — уважаю тебя. Ты мне все равно что отец! Пускай и батя мой слышит. Удалой ты… Люблю удалых! Как увидел тебя на Орлике, так мне и врезалось, что ты — че-ло-век! Конь, он характер ездока раскроет без утайки. Покажет… а? Верно я говорю? Бывает, ругаемся мы с тобой. Не серчай. За одно дело душой болеем. Нина! — перекрывая шум, позвал Родион Иванович. — Дай баян. Хочу гостей дорогих повеселить. Рад, что гостей у меня полное застолье. Спасибо, что дом наш не обошли.
Верка — бочком-тишком выскользнула из избы.
Сгущались синие сумерки. На закат летели, гомонили галки, алые в последних отблесках зари.
В Великом Дворе перед клубом жгли соломенное чучело — Зиму, и столбом вздымался желтый огонь, отражаясь на лиловых облаках.
Прощай, зима!
«А письмо все-таки отправлено», — вернулась к Верке неотступная дума.
Сразу потускнел праздник, пропала радость…
— Что я наделала?
Некому открыться, не с кем поделиться тем, что тревожит, не дает покоя…
Вспомнилось Верке, как летом в поселке ходила на реку — бегать по бревнам.
Тысячи бревен плотами приводили к заводу буксиры, забивали бревна реку до середины, оставляя узкий проход для судов. Чтобы приплавленный лес не унесло, его оцепляли бонами.
Тысячи, тысячи бревен. Красные сосновые, серые еловые кряжи… Запах смолы, как в настоящем лесу. И как в настоящий лес однажды прилетал дятел, тюкал клювом, сорил кору в воду.
Тысячи бревен россыпью.
Пробежаться по ним — вот это да! Опасно, дух захватывает, как вспомнишь. Под твоей тяжестью бревна окунаются, вертятся, стукают одно о другое. Весь секрет в том, чтобы лететь по ним без оглядки, прыгая с бревна на бревно; остановишься, зазеваешься — ухнешь в воду! И ни дна тебе, ни покрышки… Глубоко, течение сильное! Мигом затянет под бревна, охнуть не успеешь.
И думала Верка, сравнивала свое нынешнее положение — вот так попалась! Как на бревнах! Бежать без оглядки только остается…
А куда бежать?
Глава XI. У Верки температура
Какая бы ни была тому причина: то ли она выскочила на перемене к тополям неодетой, то ли поела снегу, разогревшись после игры — налицо было одно: температура.
Верку знобило. Она металась, комкая горячие простыни.
И чудилась ей печь. Огромная, с зияющим зевом.
Бушевало пламя. Дымное, горячее, оно душило и жгло.
У Верки палило в горле, заходилось дыхание от кашля.
Горбилась тетя у ее кровати, не отходила вторые сутки ни на шаг.
— Что с тобой, маленькая? Я виновата, я за тобой недоглядела, детка. Ах, я старая, учить меня некому!
Неслышно ходил по комнате Николай Иванович, хмуро говорил:
— Может, за доктором опять послать?
— А если ее в больницу увезут?
Тетя дула на пышущий жаром Веркин лоб, вытирала с него пот.
— Если что с ней… не перенесу! — У Екатерины Кузьминичны тряслись губы. — Ладно, сам ступай за доктором.
Николай Иванович иззяб в дороге, получил насморк, но привез из Дебрянска врача.
И печь отпустила Верку… И видела она себя на берегу моря. Море синее-синее. На море — солнце. Свежий ветер пахнул водорослями, йодом, солью и еще чем-то, что никак не вспомнить. Не солнцем ли от золотого песка?
Они шли по берегу моря вдвоем. Верка в белом платье, и спутница ее вся в белом. У нее, как у Верки, черные, завитые в тугие колечки волосы, черные глаза. И родинка на щеке точь-в-точь, как у Верки. И верхняя губа мысочком выдается над нижней… Все, как у Верки!
Мама…
Солнце с неба опускается ниже, ниже.
Два солнца — на море и в небе — соединяются вместе.
И порыв ветра уносит от Верки ее маму. Мама летит, протягивая руки, зовет к себе.
— Мама, мамочка! — вскрикивает Верка, открывает глаза.
— Что с тобой, зернышко? — наклоняется над ней Екатерина Кузьминична. Шепчет что-то ласковое…
У Верки смеживаются веки. Но и туда — в темный горячий мир, где закрыты глаза, — никто не приходит больше…
* * *Вчера после уроков ребята, высыпав во двор, играли в снежки, когда на дороге показался трактор. Он был старый, латаный. Громыхал, попыхивал синим чадом, подавался вперед медленно, будто с натугой. Его окрестили «гусеницей». Уж очень тихо полз трактор.
А Веня, тот оскорбился.
— Не было у бати печали… Как удаленный колхоз, так и посылают, что никому не гоже.
Тракторист, молодой, в замасленной стеганке, помахал рукой, белозубо улыбаясь, и — трактор, гремя железными натруженными костями, въехал в ворота школы. Мотор заглох.
В наступившей тишине тракторист вылез из кабины.
— Ну, чего остолбенели, хлопцы? Принимайте дар от комсомола.
— Ха, дар! — выступил вперед Веня и для большего впечатления сплюнул себе под ноги. — Вы в правление сходите, там вам шею намылят за такие дары.
Тракторист обвел ребят смеющимся взглядом.
— Трактор ведь ваш! Короче, ни пуха вам, ни пера. Овладевайте им и прочее! Берегите машину— потрудилась на своем веку и вам, коль вы с умом, послужит в разрезе политехнизации.
Первым пришел в себя семиклассник Володя.
— Ур-ра! — сорвал Володя шапку с головы, бросил вверх.
Так Велико-Дворская семилетка получила гусеничный трактор. Трактору радовались. Трактором восхищались.
— Теперь заживем, — говорил Веня. — С передовой техникой горюшка мало. А вы куда ползете? Брысь! — гонял он от трактора малышей, а сам держался поближе к семиклассникам.
Старшие ребята чинно толковали с трактористом о свечах, подшипниках, старались не ударить лицом в грязь. Трактор они изучили. Им хоть сейчас за руль. Какое сомнение!
А из Дебрянска на строительство Талицкой ГЭС прибыла комиссия.
Маня, чуть ее подружке стало легче, бегала к Верке и докладывала:
— …Воюют! Стоят на плотине и воюют. Твой дядя уперся — и ни в какую! А начальник — ну, который в кожаном пальто… Он сперва на твоего дядю наступал: «Па-азвольте, не ваше дело!» Ой, Николай Иванович и взялся за него, в пот вогнал. «Вы, говорит, будьте довольны, что мы на себя ответственность взяли». Как пошел, как пошел — начальник стих сразу. Стоит и папиросы курит. Искурит одну, за другую принимается. Наверно, не рад, что приехал… Ну, я побежала!
Быстра Маня на новости, как курочка на зерно.
Верку навестил Леня.
Он в новенькой школьной форме, в фуражке. И ремень форменный, с медной пряжкой.
Леня примостился на табурет, разложил учебники и тетради.
— Поди, скучно хворать? А Веня у нас опять отличился. По географии Сусанна Иосифовна спросила: «Дай, говорит, Потапов, определение острова». — Веня подумал, подумал и брякнул: «Это когда вокруг вода, вот и остров». — Сусанна Иосифовна осерчала: «Посадить тебя в лужу, Потапов, тоже островом станешь?»
Верка безудержно смеялась. И так потянуло ее в школу под тополями, в теплый милый мир, полный ребячьего гама; в полумрак тесных коридорчиков, где всласть и с Маней пошепчешься, и покажешь девочкам тетин подарок — синие бусы. Чудная тетя: называет ее сорокой за страсть к разным побрякушкам-безделушкам, а сама — нет-нет, да и купит что-нибудь для Верки!.. В школе особая жизнь, и состоит она не только из скрипа перьев во время диктантов, склоненных стриженых и вихрастых голов на уроках арифметики, стука мела в руках учителя у доски. Нет! И часто думает Верка, что у ее парты волшебные крылья: они уносят то в знойные пустыни Сахары, то к полюсам, то в древние страны, каких нет на картах, то вдруг… в гости в Пушкину.
«Здравствуй, племя младое, незнакомое!»
Да, так Анастасия Львовна говорит:
— Сегодня мы в гостях у Пушкина, друзья!
И звонкое тиликанье свиристелей, разноцветные рыбки в живом уголке, и гладкие перила лестницы со второго этажа (дух замирает, когда скатываешься по ним!), и ветки тополя за окном… Ой, школа большая!
— Ну чего ты все смеешься? Давай за уроки, — говорит Леня. — Ты и так много пропустила.
— Постой, — спохватилась Верка. — Ты на плотине был?
— Представителей понаехало… ой-е-ей! Даже из области! Николай Иванович маленько ошибается насчет плотины. Это дядя Киря говорит, а он — плотник, каких поискать. Плотина ничего что деревянная — она прочная. Она из лиственничных бревен, — рассуждал Леня. — Лиственница в воде упорная. Сто лет в воде простоит, ничего не сделается. Раньше ее на закладные бревна, в фундамент употребляли. И что? Изба развалится, а фундамент цел. Вот насчет плеч Николай Иванович прав. Плечи у плотины слабые. Да и там без цемента обойдутся.
