Сильвия Раннамаа - Приемная мать
— Но Сассь не соврала, — пыталась Марью защитить свою подружку. — Она ведь сказала, что она не брала паспорт Лики. Она его и не брала, ведь это я его взяла.
— Так или иначе, — продолжала я серьезно, — имя родины нельзя упоминать по любому пустяку. Даже в игре.
Когда я говорила это, я вдруг открыла в себе нечто совсем новое. Мне показалось, что во мне есть что-то такое, уже не детское, и что теперь я сама могу что-то дать им.
О родине нам говорили много — что мы должны любить ееи что она для нас священна. Мы пели об этом песни и учили стихи, но теперь, когда я впервые хотела объяснить это другому человеку, который был гораздо младше и неопытнее меня, теперь я высказывала это не как услышанные и заученные слова, а как свое убеждение. Я говорила то, что сама чувствовала. Я наклонилась к уху Марью и прошептала:
— Родина — это что-то настолько великое и святое, что перед ее лицом не может быть ни тени лжи, даже в мыслях. И никакой игры. Понимаешь?
Я знала, что она не понимает, как и я сама сейчас, и все-таки она шепнула: «Да!». И я подумала, что, может быть, когда-нибудь ей вспомнится эта ночь, как вспомнились сегодня мне те песни и слова обещаний, которые я давала в серьезные минуты своей жизни перец лицом Родины.
— Но что же все-таки стало с этими паспортами? — вернулась я опять к разговору о паспортах.
Молчание.
— Ты не можешь сказать?
— Нет.
— Ну что ж. Не можешь, так не можешь. Только я считаю, что нет ничего хорошего в том, что вы с Сассь натворили. Видишь, ты и сама не можешь уснуть и плачешь.
Малышка вздохнула. Меня мучило любопытство, но настаивать было нельзя.
— Ты обещала Сассь, что никому не скажешь об этом.
— Да!
— Тогда мне придется завтра спросить у самой Сассь, — решила я. И тут я чуть не вскрикнула от испуга, потому что кто-то вдруг зашевелился в темноте, у самых моих ног. Я сразу догадалась, что это была Сассь. Значит, и она не спала или проснулась от нашего шепота и незаметно забралась под нашу кровать.
Когда я в темноте притянула к себе Сассь, она уже больше не вырывалась, как накануне вечером, а доверчиво прижалась ко мне, как Марью. Так мы и сидели втроем, согревая друг друга.
Я узнала о причине исчезновения паспортов. Сассь задумала побег и уговорила Марью. Побег! И к тому же за границу. Сассь слышала, что для поездки за границу нужен какой-то паспорт.
Пищей они стали запасаться уже давно (хлеб и каша в коробке). Тайник находился под матрацем, и потому-то мое вмешательство встречало такое сопротивление.
Слушая эти признания, я вспоминала, как я сама когда-то в детстве, обиженная чем-то, тоже задумала убежать из дому. Наверное, такое случалось со многими людьми. Вдруг захочется уйти в какую-то неизвестную «страну, где-все-гораздо-лучше». Я ограничилась только мечтами. Сассь в своей горячности сделала шаг к осуществлению. Как же я могла настолько не понимать Сассь и как несправедлива бывала, когда мне подчас хотелось оттаскать ее за вихры.
Я узнала многое и о жизни этих двух девочек, которые всегда держались вместе, несмотря на то, что были такими разными. Чего не хватает у одной, того с избытком у другой, а биография у обеих печальная. Собственно, какая там биография может быть у семи-восьмилетнего ребенка?
Слушая Сассь, я вдруг словно бы со стороны увидела свое детство, которого я до сих пор все-таки немного стыдилась, в каком-то новом, чистом свете. А Сассь ее рассказ, казалось, вовсе не смущал. Деловито и по-своему, по-детски логично она говорила о жестокой нелогичности жизни своих родителей.
— Я была еще маленькая, когда милиция нашла у нас в печке две шубы, только они были совсем новые и не мамины и вообще ничьи и потому папу увели в тюрьму. Мама тогда сказала, что она от этого дела умывает руки. Понимаешь?
Потом к нам пришел новый папа, и бабушка увела меня к себе. Ну, потом настоящий папа вернулся и увел меня от бабушки и прогнал нового папу, и тогда мама убежала и больше не вернулась. Потом папа привел новую маму, а у бабушки теперь больше не было детей, потому что ведь ее ребенок была моя мама, и она не хотела меня отдавать папе и новой маме. Папа тогда очень рассердился, и бабушка сказала ему «негодяй». А папа сказал: «Кто в этом виноват?» Тогда бабушка сказала еще, что «тебя слишком рано выпустили». А папа сказал: «Ты сама знаешь, кто там должен был сидеть вместо меня...».
Тогда бабушка сильно плакала и сказала, что она любит ребенка. Этот ребенок — я. Папа сказал, что бабушка уже погубила одного ребенка. Понимаешь, не совсем. Ведь совсем-то бабушки детей не губят, да? Это только так говорится, что портят или как там. И папа еще сказал, что своего ребенка он не позволит сделать несчастным. Тогда бабушка обещала меня потребовать судом, а папа сказал, что этого не будет, лучше он согласен, чтобы ребенка воспитывало государство, и тогда новая мама привезла меня сюда.
А бабушка каждую субботу приходит сюда плакать и жаловаться воспитательнице, что папа не позволяет мне жить у нее. Я совсем и не хочу у нее жить. Даже ходить туда не хочу, потому что из этого всегда получаются одни только скандалы. И вообще, я уже больше не ребенок. Если бабушке так уж нужны дети, взяла бы и нянчилась с папиным и новой мамы ребеночком. Только они, наверное, не позволят, да? Из-заэтих столкновений (Сассь именно так и сказала — столкновений) я и решила лучше бежать. Убегу, как мама убежала, и начну новую жизнь...
Эта последняя, конечно, тоже услышанная у взрослых и такая многозначительная фраза, была произнесена как гордый вызов человеческой подлости и делала историю Сассь вдвое печальнее. Я растерялась. Трудно было что-то ответить на этот рассказ. С сочувствием тоже надо было быть очень осторожной. И потому я перевела разговор на Марью. Но здесь я услышала еще меньше утешительного. По крайней мере, тон, в котором вела свой рассказ Сассь, позволял предположить, что своими детскими глазами она видела жизнь родителей как бы со стороны, а Марью все плохое переживала очень болезненно.
— Это знает только Сассь, но Сассь не скажет. И ты не рассказывай. Мой папа... Ну, он страшно пьет. — В эту минуту мне опять вспомнился Урмас и его исповедь, и я уже раскаивалась, что вообще вызвала Марью на откровенность. Но она продолжала быстро и прерывисто шептать мне на ухо:
— Другой раз его приносят домой, а другой раз он лежит под дверью на полу как мертвый, и тогда он весь грязный и страшный и воняет, и тогда я ужасно боюсь его. Когда он встает, тогда он страшнее всего. Ой, Кадри, ты не знаешь, какой он страшный. Он... он столько раз бил маму...
Опять слезы! Слезы отчаяния, стыда и горя.
Как тяжело, должно быть, этому маленькому сердцу сносить позор своих родителей.
Я еще крепче прижала к себе Сассь и Марью, и мы тихонечко отправились в ту удивительную страну, которая нас всегда так влечет, когда вокруг что-то нехорошо, когда нам обидно и грустно и мы беззащитны против «мировой несправедливости». Обычно это путь одиноких. Но бывает, что человек берет с собой близкого, верного друга.
Я рассказала девочкам свою историю. Как я когда-то встретила на своем пути лебедя мечты и как с ним всегда можно улететь в любую даль, и для этого совсем не обязательно брать чужие паспорта и устраивать другие неприятности.
Конечно, это была длинная сказка, с множеством приключений и чудес, такая, как любят дети. Такая, какие и мне нравились в их возрасте. Маленькая Марью, сидевшая у меня на коленях, уходила из мира сказки в мир сновидений. Я чувствовала это потому, что она все тяжелее и тяжелее прислонялась ко мне. А вторая сосредоточенно сопела, захваченная моим рассказом и, когда я кончила, сказала:
— Расскажи еще что-нибудь.
И тут между нами произошел такой разговор:
— Тебе понравился этот рассказ?
— Понравился, — последовал решительный ответ. — Почему ты раньше никогда не рассказывала? Расскажи еще.
— Но теперь надо спать, скоро утро.
— Мне ничуть не хочется.
— Видишь, Марью уже спит, и все остальные спят. Я тоже устала.
— А завтра расскажешь?
— Ты хочешь, чтобы я рассказывала?
— Хочу.
— Тогда ты больше не будешь устраивать побеги?
— Не буду, — в этом ответе уже слышалась насмешка над собственной глупостью. — Только, Кадри, ты не должна никому рассказывать, да? Если ты расскажешь, я все равно убегу и уже никогда не вернусь.
Я рискнула поцеловать ее в упрямый лобик:
— Не скажу. Будь спокойна. Ты лучше позаботься о том, чтобы вам самим не проболтаться. Только — что же я хотела тебе еще сказать? Ты не торопись с этим побегом. Подожди хотя бы до тех пор, когда сама получишь паспорт. Обещаешь?
— Обещаю, — прозвучало после короткой заминки.
— А чужие паспорта сразу положишь на место?
— Положу.
Тут-то и выяснилось, что именно пряча паспорта в щель за полкой, Сассь заработала свою шишку и все остальные неприятности.
