Фрэнсис Бернетт - Маленькая принцесса
— Ой, ой, ой! — приговаривала она. — Крыса!
— Так я и знала, что ты испугаешься, — сказала Сара. — А незачем. Я его приручила. Он меня знает и приходит, когда я зову. Ты все равно боишься посмотреть?
Сперва Эрменгарда, скрючившись на кровати, только прикрывалась рубашкой и шалью, но спокойствие Сары и рассказ о первом визите возбудил ее любопытство,ʼ и она не отвела глаз, когда Сара опустилась на колени у норки.
— А он не прыгнет на кровать? — все-таки спросила она.
— Нет, — ответила Сара. — Он вежливый, он вообще как человек. Ну, смотри!
Она тихонько засвистела — раз, другой, третий, и Эрменгарде показалось, что она колдует. Наконец из норки выглянула седоусая голова с яркими черными глазками. У Сары на ладони было несколько крошек. Она ссыпала их на пол, а Мельхиседек тихо и вежливо съел их. Кусочек побольше он деловито утащил в норку.
— Понимаешь, — сказала Сара, — это для жены и детей. Он очень хороший. Он ест только самые мелкие. Когда он уходит, я сразу слышу, как они там пищат от радости. Я различаю три голоса — когда пищат дети, когда жена, а когда он сам.
Эрменгарда засмеялась.
— Ой, Сара! — воскликнула она. — Какая ты странная! И хорошая…
— Да, я странная, — весело согласилась Сара.
— А хорошей я очень хочу быть. — Она потерла лоб худой, темной ручкой. — Папа всегда надо мной смеялся, но я не обижалась. Он тоже считал, что я странная, и ему это нравилось. Я… я всегда выдумываю… Без этого я бы жить не могла. — Она помолчала, оглядела чердак и тихо прибавила: — Здесь — не могла бы.
Эрменгарде, как всегда, было очень интересно.
— Когда ты о чем-нибудь говоришь, — сказала она, — оно как будто становится правдой. Вот и о Мельхиседеке ты говоришь как об отце семейства…
— А он отец и есть, — отвечала Сара, — как мы, люди. Он пугается, голодает… у него жена и дети. Откуда мы знаем, что он не умеет думать? И глаза у него человеческие. Потому я и дала ему имя.
Она сёла на пол, как обычно — обняв колени.
— И потом, — продолжала она, — он мой друг в Бастилии. Я всегда могу взять на кухне хоть корку, ему хватает.
— А тут Бастилия? — заволновалась Эрменгарда. — Ты всегда в нее играешь?
— Почти всегда, — ответила Сара. — Это легче всего, особенно, когда холодно.
В эту самую минуту Эрменгарда чуть не подпрыгнула, так удивил ее стук в стену.
— А это что? — спросила она.
Сара встала и произнесла торжественно:
— Узник из соседней камеры.
— Бекки! — воскликнула Эрменгарда.
— Да, — сказала Сара. — Если она стучит два раза, это значит: «Ты дома?»
И она сама постучала трижды, прибавив:
— А это: «Дома, все в порядке».
Стук раздался четыре раза.
— «Что ж, друг по страданью, — перевела Сара, — спокойной тебе ночи».
Эрменгарда себя не помнила от восторга.
— Ой, Сара! — шептала она. — Прямо как из книжки…
— Так оно и есть, — сказала Сара. — Все на свете, как в книжке. И ты, и я. И мисс Минчин.
Она снова села на пол и говорила до тех пор, пока Эрменгарда не забыла, что сама она — беглый узник, а тогда напомнила ей, что гостям нельзя оставаться в Бастилии на ночь, и надо потише вернуться вниз, к себе.
Глава X. ИНДИЙСКИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН
Лотти и Эрменгарде было опасно ходить на чердак. Они никогда толком не знали, дома ли Сара, и не могли поручиться, что мисс Амелия не станет обходить спальни. Так что бывали они там редко, и Саре жилось одиноко. Внизу она страдала от одиночества даже больше, чем наверху. Ей не с кем было поговорить; когда же ее посылали за покупками, и она ходила по улицам — маленькая, замученная, с корзинками и свертками, с трудом придерживая шляпу и чувствуя, как промокли ноги, она становилась в толпе уж совсем одинокой. Раньше, когда она, принцесса, ездила в экипаже или гуляла с Мариэттой, люди вечно смотрели на ее веселое, светлое личико и красивые наряды — кто не залюбуется счастливым, ухоженным ребенком! Жалких, ободранных детей очень много, и они не так привлекательны, чтобы на них смотреть. Вот и на нее теперь не смотрели, даже не замечали ее. Она быстро росла и выглядела очень странно в своих старых платьях. Все дорогие вещи продали, а те, что остались, она должна была носить, пока не сносит. Иногда, проходя мимо зеркальной витрины, она даже смеялась, иногда — краснела и закусывала губу.
По вечерам, проходя мимо освещенных окон, она украдкой заглядывала в них и придумывала, кто же это сидит за столом или у камина. На площади, где стояла школа, она познакомилась с несколькими семьями. Больше всего она любила тех, кого назвала Большим Семейством, потому что там было очень много детей, целых восемь, и румяная круглолицая мать, и румяный крепкий отец, и румяная толстая бабушка и масса всяких слуг. Одни дети гуляли, других катала в коляске уютная няня, третьи куда-то ездили с матерью, и вечером все, кроме самых маленьких, бежали к дверям встречать отца, обнимали его, целовали, плясали вокруг него, искали, нет ли подарков в карманах, а то сидели в детской, глядя в окно, толкаясь, смеясь — словом, вечно делали что-то очень приятное. Сара полюбила их и дала им очень красивые имена из книги и фамилию Монморанси.[9] Круглый младенец в кружевном чепчике звался Этельбертой Бошан Монморанси, девочка чуть побольше — Вайолет Чолмли Монморанси, маленький мальчик с толстыми ножками — Сидни Сесил Вивиан Монморанси, а потом шли Лили Эванджелина, Розалинда Глэдис, Гай Кларенс, Вероника Юстейсия и Клод Гарольд Гектор.
Однажды вечером случилось очень — или не очень — значительное событие. Старшие дети ехали куда-то в гости и как раз, когда Сара вышла из дому, направлялись к карете. Вероника Юстейсия и Розалинда Глэдис в белых кружевных платьях с яркими поясами уже садились в нее, а пятилетний Гай Кларенс — еще нет. Он был такой хорошенький, румяный, кудрявый, с такими синими глазами, что Сара забыла о своем странном виде, да и обо всем, кроме него, и остановилась.
Были святки, и дети из Большого Семейства все время слушали рассказы о бедных сиротках, которых никто не водит в театр и никто им не дарит подарков — о голодных, холодных, оборванных… Добрые люди, чаще всего — хорошие девочки и мальчики, встретив их, непременно давали им денег или вели к себе домой и очень вкусно кормили. Сегодня Гай Кларенс как раз поплакал над такой книжкой и места себе не находил, пока не встретит бедную сиротку, не даст ей свой шестипенсовик и тем самым — не спасет. Он и не сомневался, что этой суммы хватит на все. Когда он шел по красному ковру от дверей к карете, шестипенсовик лежал в кармане его коротких штанишек. И в тот самый миг, когда Розалинда Глэдис прыгнула на мягкое, пружинное сиденье, он увидел Сару в стареньком платье и бесформенной шляпке. Она стояла на мокрой мостовой с корзиной в руках и смотрела на него голодными глазами.
Он подумал, что глаза у нее голодные, потому что она давно не ела — откуда же ему было знать, что изголодалась она по уютной, веселой жизни, о которой так явно говорило его румяное личико, и больше всего ей хотелось обнять его и поцеловать. Он видел, что у нее большие глаза, впалые щеки, худые ноги, старое платье, корзина на руке; вот он и достал свой шестипенсовик, и подошел к ней.
— Девочка, — сказал он, — у меня есть шестипенсовик. Я тебе его дам.
Сара вздрогнула и тут же поняла, что стала точно такой же, как бедные дети, глядевшие на нее в те, лучшие дни, когда она выходила из экипажа. Много раз она давала им денег; а сейчас покраснела, потом побледнела и целую минуту думала, что монетку не возьмет.
— Нет! — сказала она. — Нет, спасибо! Я не могу…
Голос ее настолько не походил на голос уличных детей, манеры настолько походили на манеры благовоспитанной барышни, что Вероника Юстейсия (ее звали Дженет) и Розалинда Глэдис (Нора) удивились и прислушались.
Но Гай Кларенс не мог отказаться от доброго дела и сунул шестипенсовик ей в руку.
— Возьми, — настаивал он, — купи себе поесть. Это же целый шестипенсовик!
Лицо его было таким приветливым и честным, он так явно расстроился бы, если б она отказалась, что Сара больше спорить не стала. Жестоко быть такой гордой, решила она и, подавив гордыню, подумала, что щеки у нее, наверное, совсем красные.
— Спасибо, — сказала она. — Ты хороший, добрый мальчик.
Он радостно вскочил в карету, она — тяжело дышала, и глаза ее светились в тумане. Да, она знала, что бедна и нелепа, но до сей поры не догадывалась, что ее можно принять за нищенку.
Тем временем в карете шел оживленный спор.
— Дональд (то был Гай Кларенс), — волновалась Дженет, — зачем ты дал ей шестипенсовик? Она совсем не нищая!
— Она по-другому говорит! — воскликнула Нора. — И лицо у нее другое!
— И вообще, она не просила, — подхватила Дженет. — Я так боялась, что она рассердится! Люди сердятся, когда их принимают за нищих, а они — не нищие.
