Эмиль Офин - Тёплый ключ
— Вот вы и подбросите на самосвале, дядя Вася. Вы тоже расскажете на костре, как перехитрили «божьего благодетеля», — обрадовался ненасытный Саша и добавил басом: — Это будет антирелигиозная беседа.
Полосатый шофёр явно смутился.
— А ну, хватит беседовать, живо на погрузку! Ехать пора.
Вера Викентьевна снова взглянула на стенные часы и тоже заторопилась куда-то. Она сдёрнула с головы свою чалму из выцветшего шарфа, и вдруг оказалось, что волосы у неё светлые-светлые, как солома. Она взяла с полки мыльницу, сняла с гвоздя полотенце и помахала этим полотенцем на прощанье, когда самосвал тронулся по лесной дороге.
Пионеры стоят в пустом кузове огромной машины и держатся за высокие борта. Вот это место — ели да сосны, горные распадки, гранитные скалы, бывшая глушь. Сюда пришёл человек, чтобы взять у природы чудесное богатство — не для себя одного, для всех — Тёплый ключ.
Солнце прячется за высокие верхушки деревьев, становится прохладно. Семь часов — вот и день кончился. Ах, какой это был день! Повторится ли такой когда-нибудь? Есть о чём порассказать на вечернем костре. То-то ребята рты раскроют, когда услышат о приключениях: про победу над пиратами, про «орла» и «кукушку», про старушку пионерку Дарью Матвеевну.
Мы — дети рабочих кварталов,
Мы помним заветы отцов!.. —
запевает Галя громко и звонко, чтобы заглушить шум мотора, и все ребята подхватывают:
Мы вышли из тёмных подвалов
Буржуйских палат и дворцов!
Летит по дороге автомобиль, летит песня по лесу… Всё-таки жаль расставаться с зелёным лесом. Вот уж и развилку проехали, скоро лагерь. Теперь-то всё. Приключения окончились, сегодня больше ничего не произойдёт…
И всё-таки произошло — такой уж это был день.
Когда разведчики явились в комнату начальницы лагеря, чтобы доложить о своём благополучном возвращении, они вдруг увидели у её стола человека в защитной гимнастёрке…
— Вот, знакомьтесь, ребята, — сказала Валентина Петровна. — Это наш новый старший вожатый. Горком комсомола прислал. Демобилизованный пограничник Родион Григорьевич Корешков.
Глава тринадцатая
ИГОЛКА И МЕДНАЯ МОНЕТА
Знакомиться с новым вожатым пришли все — от отряда младших ребят до самых старших, восьмиклассников. Даже взрослые: докторша Алла Игнатьевна, садовник Филипп, шеф-повариха тётя Поля и, уж конечно, начальница лагеря — все пожаловали к большому костру.
Звено костровых поработало на славу; эти удалые ребята приволокли на центральную площадку скамейки с аккуратных дорожек лагеря, всё равно там на них никто не сидит. Был бы Владимир Павлович, он бы ни за что этого не разрешил. В придачу к скамейкам понатащили с хозяйственного двора всяких чурбачков и пустых ящиков, чтобы всем досталось место. Хвороста заготовили целую гору.
Искры от костра летят в вечернее небо, пламя трещит, колышется, на земле шевелятся причудливые тени; всё вокруг торжественно и немножко таинственно. Так и должно быть, ведь новый вожатый — бывший пограничник, а на границе, как известно, всё окутано тревожной тайной.
— Родион Григорьевич, расскажите что-нибудь о себе, — просит Валентина Петровна. — Наверное, у вас на границе были разные героические случаи. Ребятам это будет очень интересно.
Родион сидит на чурбачке среди пятерых разведчиков, они теперь не отходят от Родиона ни на шаг. Огонь костра освещает снизу его худое загорелое лицо.
— Вот вы просите рассказать о моей пограничной службе, а сами в душе улыбаетесь, наверное. Я-то знаю, почему вы улыбаетесь. Думаете: пограничный рассказ — это обязательно, во-первых, нарушитель границы, во-вторых, образцово-показательный солдат, который задерживает этого матёрого волка; ну тут, как водится, и помощь простых людей и, уж конечно, строгий волевой начальник заставы… Ну что ж, именно таким и будет мой скромный рассказ. Ничего не поделаешь: служба.
Родион весело усмехается. Бывшие разведчики прямо-таки с обожанием смотрят на своего нового-старого знакомого.
— Начну с начальника заставы, капитана Малышева Олега Фёдоровича. Он был у нас действительно строгий и не в меру дотошный. Говорю «не в меру», потому что ему в то время едва перевалило за тридцать, а придирчивости и ворчливости у него хватало на все пятьдесят. Беда, если попадёшься ему на глаза небритым, или там без пуговицы на гимнастёрке, или, скажем, в нечищеных сапогах. Сразу прищурится, поднимет одну бровь, посмотрит зачем-то на часы и начнёт читать мораль про дисциплину и про достоинство воина-пограничника, про нарушения, про инструкции и так далее, и тому подобное. Заодно тут же припомнит прежние промашки, ежели они у тебя были. А если не было, так скажет: вот на такой-то заставе был такой солдат, вроде вас, товарищ Корешков, неряха, и дошёл он, мол, до того… И пойдёт приводить разные некрасивые примеры. И всё это ровным, занудным голосом. Лучше бы уж сразу дал наряд вне очереди — на кухню картошку чистить — и делу конец.
А ещё наш капитан очень уважал глагол «доложить». Спрягал его, как говорится, во всех наклонениях. «Доложите, рядовой Корешков, как у вас обстоит дело с личной физической подготовкой? Вы вчера взяли стометровку, если не ошибаюсь, на четыре десятых секунды ниже вашего обычного времени». Или: «Товарищ старший лейтенант, у вас рядовой Макаров последние дни скучный ходит. Почему вы не доложили мне, что он бросил курить?»
Между прочим, вышел у меня однажды такой случай. Прогуливался я как-то в свободное время с одной девушкой из соседнего посёлка в берёзовом леске неподалёку от заставы. Вдруг, откуда ни возьмись, навстречу Олег Фёдорович. Я, конечно, вытянулся, как полагается при встрече с начальником. А девушка — Марусей её звали, шутница она была — тоже встала во фронт да ещё козырнула капитану.
Тот прищурился, поднял бровь и говорит:
— Товарищ Корешков, доложите, где находится ваш головной убор?
А моя зелёная фуражка находилась в это время на кудрявой Марусиной голове, потому что недавно прошёл дождик, с берёз капли валились, я фуражку-то Марусе и отдал. Ну, что тут скажешь? Стою, руки по швам, молчу.
Капитан ничего больше не сказал. Посмотрел на часы и пошёл своей дорогой. А вечером вызвал меня к себе.
— Товарищ Корешков, кто эта девушка? — спрашивает.
— Мария Тарасова, — говорю. — Медсестра из поселковой больницы.
— Почему вы не докладывали мне об этом знакомстве?
Ну, тут я разозлился. Вслух я, понятно, ничего не сказал, а только подумал: «Чего это он к Марусе прицепился? Наверно, всюду ему мерещатся шпионы и нарушители. Вот перестраховщик!»
Впрочем, нарушители границы мерещились, я думаю, не одному Олегу Фёдоровичу. Всем нашим хлопцам мерещились. Мне, например, в особенности. Похвастать тем, что самолично задержал нарушителя, я ещё не мог, не везло мне как-то по этой части. Например, взять хоть Лёшку Макарова. У того на счету целых два задержания, — почёт, уважение, всякие поощрения, вроде отпуска домой. А что он, Лёшка-то Макаров, особенный, что ли? Никакой он не был особенный против меня. Оба мы пришли на заставу с законченным средним образованием и оба служили по второму году; оба отличники боевой и политической подготовки и оба самбисты третьего разряда. Что же касается лыжного кросса, так я всегда раньше его приходил к финишу.
Просто Лёшке везло: обязательно он в наряде, когда нарушитель идёт, а я на отдыхе в это время. Обидно, но факт. И перед Марусей неловко. Она известная насмешница. «Доложите, рядовой Корешков, сколько вы задержали нарушителей за время вашей героической службы на энской заставе?» А мне по существу и ответить нечего.
Короче говоря, мне необходимо было задержать нарушителя. Прямо до зарезу. Мечтал я об этом и в свободное время и в несвободное тем более. Лежу, бывало, в секрете, смотрю на сопредельную сторону в темноту, до ломоты в глазах смотрю, ловлю ноздрями всякие запахи, слух напрягаю: ну, иди же, мол, сюда, иди, иди, милый, я тебя давно жду…
Так я ждал «своего» нарушителя. И дождался-таки. Произошло это точно, как в приключенческом рассказе или в кинофильме. Была зимняя вьюжная ночь; луна мчится в облаках, как угорелая, ветер со свистом прочёсывает лес, наметает сугробы. Ели машут лапами, будто хотят схватить меня и моего товарища Андрея Воронова. Мы с ним обходили вверенный нам участок. С трудом шли, наваливаясь на ветер, а он лупил нас по лицу, рвал маскхалаты.
Выбрались мы к перелеску и остановились возле толстой сосны — в дупле у неё имелась точка телефонной связи. Привалились к стволу, стоим, прислушиваемся.
Андрей шепчет мне:
