Лидия Чарская - Том 35. Бичо-Джан Рассказы
Сурово и решительно смотрел Вано на маленького князя, и в этом взгляде Кико прочел: "Не жди от меня милости и пощады". Вано не вернет его домой, и, следовательно, нечего ему, гордому маленькому отпрыску грузинских родовитых князей, унижаться и молить напрасно…
Тогда вместо того чтобы упасть на колени, Кико гордо выпрямился и, несмотря на горячую волну отчаяния, захлестнувшую его грудь, произнес тоном маленького повелителя:
— Я готов. Идемте.
И первый вьшел из сакли.
— Нет, нет, подожди… Без торжественной клятвы я тебя не отпущу… — заметил Вано. — Я ведь мог бы бросить тебя где-нибудь в пропасть, убить — и никто не узнал бы… Но я этого не сделал. Я решил отдать тебя турецкому паше… Но за это я требую клятвы, что ты никому не скажешь, что ты Кико Тавадзе. Если же проговоришься, то…
Вано не договорил, но его глаза достаточно ясно говорили, что он хотел сказать.
Тут Гассан что-то сказал по-татарски, чего Кико не понял. Ему по-татарски же ответил Вано, после чего Гассан вынул мешок, в котором зазвучали монеты, и передал его Вано. Тот сразу повеселел и сказал, обращаясь к Кико:
— Итак, ты даешь слово, что никому не скажешь, что ты Кико Тавадзе.
— Даю! — ответил Кико, сжав кулаки.
— Смотри, держи его, а то тебе же худо будет, — заметил Вано.
— Князья Тавадзе привыкли держать данное слово… Они не разбойники и…
— Молчи! А то я…
И Вано уже хотел броситься на Кико с кулаками.
Но тут старик Гассан заслонил собою мальчика.
— Он не принадлежит тебе больше, Вано. Он куплен через мое посредничество пашою Османов, и ты не можешь бить его, — произнес спокойно старик.
Вано, красный от ярости, заскрежетал зубами.
На дворе Кико обняла бледная как смерть Като. Она боялась плакать. Като молча повесила ему через плечо на алой ленте чунгури и прошептала:
— Молись Богу, Кико! Молись, мой милый, и надейся, что Бог тебя не оставит!
А Горго со слезами кинулся ему на шею:
— Если тебе все-таки удастся спастись, — не мсти моему отцу и братьям, Кико… — прошептал он.
— Я не сделаю этого ради твоей матери и тебя, — отвечал, в свою очередь обнимая его, маленький пленник.
Остальные четверо троюродных братьев смотрели во все глаза на Кико, стараясь поймать выражение страха в его глазах, и издевались над ним.
— Небось, в доме турецкого паши придется познакомиться ему с плетьми и нагайкой, — произнес, скаля зубы, Давидка.
— Да, уж плетей ему не миновать! — вторил ему Максим.
— А ты предпочел бы вместо них шербет и медовые лепешки? — острил рыжий Михако.
Даже глупый Дато тихо хихикал, лукаво поглядывая из-под надвинутой на самые брови папахи.
— Стыдно вам, дети. Откуда у вас столько злобы к Кико, — пристыдила своих сыновей Като.
— Оставь, мать. Мы знаем, что говорим, — грубо ответил Давидка. — А вот лучше дай сюда ножницы, надо срезать кудри этому бездельнику да переодеть его в бешмет бедного лезгина, а то еще узнает кто-нибудь в нем наследника Тавадзе, и тогда нам не сдобровать.
Через несколько минут перед Кико появились ножницы и лохмотья нищего. Теперь Кико, коротко остриженный, в рваной старой одежде и ветхой папахе, мало походил на богатого наследника знатного алазанского рода. Только нарядная чунгури, перекинутая через плечо на алой ленте, скрашивала его нищенский наряд.
— Я все-таки боюсь, как бы этот мальчишка не выдал нас, — заметил Вано, обращаясь к Давидке.
Но тут Кико выступил вперед.
— Успокойся, Вано. Ради тети Като и Горго я даю клятву не мстить и молчать о том, что произошло, потому что они оба сделали все, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить мою неволю…
Тут Кико бросился к Като и горячо обнял ее. Затем он обнял Горго, кивком головы, полный достоинства, поклонился остальным мальчикам и решительно подошел к одной из двух лошадей, которую держал на поводу рыжий Михако.
Когда Кико и Гассан были уже верхом на лошадях, к стремени Кико с тихим плачем бросилась Магуль.
— Я полюбила тебя, как брата! — говорила девочка, обливаясь слезами. — Али умер, остался ты… И о тебе я днем и ночью буду молить Аллаха, чтобы он помог тебе спастись…
Вано выхватил нагайку и изо всех сил ударил ею девочку. Магуль дико вскрикнула, но не отскочила от седла. Напротив, еще сильнее прижалась она к крутому боку лошади, на которой сидел Кико, и зашептала так тихо, что ее мог расслышать только Кико:
— Помни, аул Дуиди… где вы проведете первую ночь… Друга Али зовут Амедом, сыном Аслана… Ты убежишь к нему, когда Гассан уснет… Сакля Амеда третья от мечети, запомни хорошенько…
Гассан подобрал поводья и, приказав Кико ехать впереди, пустил лошадей легкой рысцою.
Като, стоя между Горго и Магуль, провожала юного пленника молитвою, и слезы орошали ее лицо.
* * *
Бесконечный путь по раскаленным солнцем горным скалам. Впереди узкая змейка тропинки, прилепившейся к горному склону, а слева — зияющая черная пропасть. Кико старается не смотреть в нее. Как ни привык к горным стремнинам мальчик, но голова кружится невольно при виде этих бездонных провалов, куда то и дело падают звонкие камешки, вырвавшиеся из-под копыт горных лошадей.
Солнце печет нестерпимо. У Гассана с собою, в привязанном к седлу бурдюке, есть буза (кумыс, кислое кобылье молоко). Он то и дело попивает бузу через узкое горлышко. Иногда передает бурдюк Кико, и тот с наслаждением пьет прохладную кислую бузу.
Закусывают они чуреками и кусками вяленой баранины.
Но Кико не до еды. Одна мысль сверлит его мозг: если бы встретить кого-либо из алазанских!.. Если бы хоть кто-нибудь из Телави попался на их пути и узнал его, Кико!.. Но это напрасные надежды — их путь лежит далеко в стороне от милой Грузии, тянется горами на Батум, как сказал ему Гассан. Старик, впрочем, мало разговаривал с мальчиком. За все время Кико успел узнать от своего спутника лишь то, что они поедут верхом до Батума, а там в порту сядут на торговое мачтовое судно, которое и отвезет их морем в Константинополь, или Стамбул, как назвал Гассан турецкую столицу.
К вечеру первого дня их пути Гассан заметно оживился и, указывая нагайкой по направлению к ущелью, откуда синеватой струйкой курился дымок, произнес:
— Это аул Дуиди. Там мы переночуем с тобою.
Сердечко Кико забилось. Как близко, как возможно для него теперь счастье! Аул Дуиди… Друг покойного Али, Амед… Али и Магуль хорошо и подробно указали его саклю — третья сакля от мечети, подле лавки оружейника… О, как легко будет найти Амеда и спастись!
Но… честное слово, данное Като?
И снова как будто в темную бездну упало сердечко Кико.
* * *
В ауле они остановились у крайней сакли. Там жил знакомый Гассана, рыжебородый важный старик. Оповещенный об их приезде, он вышел из сакли и почтительно поддерживал стремя Гассана, пока тот слезал с коня.
— Входи, дорогой гость, благословенный Аллахом, — произнес он. — Мой дом к твоим услугам, мои дети — твои рабы, и я сам — твой слуга.
Тотчас же поднялась суматоха в сакле. Забегали дочери и сыновья хозяина. Где-то жалобно заблеял барашек, которого повели закалывать ради дорогого гостя, чтобы приготовить из него вкусное жаркое. Жена хозяина принесла в кунацкую дымящийся ужин и большой бурдюк с бузою, которая заменяет магометанам вино.
Гостеприимный хозяин угощал Гассана и Кико с редким радушием.
— Ешь, ешь, — приговаривал хозяин, поглаживая мальчика по голове, — ешь, Самит, внук Гассана. Хороший аппетит может быть только у человека с чистой совестью. А твоя, мальчуган, совесть, должно быть, чиста, как вода горного ключа, если судить по твоим глазам, честным и милым.
Обильный ужин и буза сделали свое дело. Поужинав, Гассан и усердно угощавшиеся вместе с гостем хозяева почувствовали непреодолимое желание уснуть. И прежде чем месяц взошел на небе, все уже крепко спали, растянувшись на бурках и коврах на плоской крыше сакли.
Прежде чем уснуть, Гассан приказал Кико лечь подле него. Мальчик повиновался.
Вот, наконец, совсем стемнело в ауле, и полная тишина воцарилась на его узких улочках. Только иногда то тут, то там тявкали сторожевые собаки. Хозяева сакли и Гассан дружно храпели на крыше сакли.
Один Кико не спал.
Взошел месяц на небе и осветил аул. Видно стало мечеть, лавку оружейника и третью саклю — саклю Амеда, друга покойного Али. Она была вся, как на ладони, видна Кико, находившемуся на крыше и не смыкавшему глаз. Там, в сакле, мерцал слабый огонек. Значит, там еще не спят, и если он, Кико, встанет сейчас и, крадучись, спустится вниз, перебежит улочку, то очутится у заветной сакли. А там Амед взнуздает коня и умчит его туда вниз, далеко, в золотые долины Кахетии, в милую Алазань, в объятия дорогого отца.
