Лидия Чарская - Том 35. Бичо-Джан Рассказы
— Значит, — начал раздумчиво Кико, — это правда, что твой отец, Горго, душ…
Он не договорил. Снова послышался легкий шорох за дверью, Като вошла в комнату, и мальчики притворились спящими.
Глава пятая
Яркие солнечные лучи разбудили Кико. Ржание коней и громкий говор нескольких человек доносились со двора.
Магуль стояла перед ним.
— Вставай, солнце души моей, и беги во двор провожать наших. Вано уезжает нынче. Давидку с Максимом берет с собою; хотели и Михако, да мать не пускает. Молод еще Михако для поездок в горы. Аллах ведает, что ждет их там. Еле упросила мать его оставить. Плакала… как плакала. Пойдем, алмаз мой. На дворе помоемся у источника.
Магуль, схватив Кико за руку, метнулась с ним вниз по лестнице башни.
Во дворе они нашли всю семью в сборе. Тут был и Али, при появлении Кико с преувеличенным старанием занявшийся тремя оседланными лошадьми, которых он выгуливал по двору. Сам Вано, Давидка и Максим, одетые по-дорожному, с винтовками за плечами, с кинжалами, заткнутыми за пояс, тихо разговаривали с Като.
— Вай-ме (грузинское восклицание при выражении радости, горя или испуга), — со слезами говорила бедная женщина, — не ездите никуда! Оставайтесь дома! Недоброе чует сердце мое!..
— Ну, пошла-поехала! Бабьи бредни! На печке им прикажешь валяться, что ли? — прикрикнул на жену Вано. — Благодари Бога, что Михако еще оставил дома. Пришей его к своей юбке, пусть около сидит.
Рыжеволосый Михако сердито покосился на мать и, побледнев от обиды, произнес тихо:
— Я не девчонка и не малыш, чтобы сидеть дома. Возьми меня, отец, с собою.
— Не твое дело учить меня, молчи, пока не вырос, — строго осадил его Вано и, заметев появившегося во дворе Кико, крикнул:
— Ну, как поживаешь, племянничек? Образумился, небось. Вот и славно! Если впредь себя хорошо будешь вести, радость увидишь. Берегись только пытаться удрать отсюда. Михако и Дато, вам его поручаю. Смотрите за ним в оба. Ну, а теперь прощайте. Оставайтесь с Богом. Нам надо в путь.
Вано вскочил в седло и галопом первый поскакал со двора. За ним поскакал Али.
Като бросилась было к Максиму и Давидке, чтобы проститься с ними, но те нарочно отклонились от ее объятий, вскочили на коней и поспешили за первыми всадниками.
Печальная мать направилась в дом в сопровождении Магуль и ластившегося к ней Горго, который своим добрым отношением во что бы то ни стало хотел загладить грубый поступок старших братьев.
Задумавшийся Кико остался во дворе, прислонившись к стволу единственной чахлой чинары.
— Эй ты, байгуш (нищий)! — крикнул ему Михако, особенно злой сегодня из-за постигшей его неудачи (он так хотел сопутствовать братьям и отцу). — Спой нам, что ли. Бери свою деревяшку и побренчи на ней. Я теперь остался старший в доме, следовательно, могу приказывать тебе. Эй ты, тебе говорят, что ли!
Кико не отвечал ничего. Только от оскорбления крепко сжал губы.
Тогда Дато, желая подслужиться к старшему брату, подскочил к Кико и дернул его за волосы.
— Эй ты, глухой байгуш, не слышишь разве, что тебе говорит Михако?
Такого оскорбления Кико уже не мог снести. Быстрым движением сбил он с ног толстого, неповоротливого Дато, пригнул его к земле и, сидя верхом у него на груди, спокойным голосом произнес, отчеканивая каждое слово:
— Запомни раз навсегда, что Кико не байгуш. Кико — князь Тавадзе с Алазани и сумеет постоять за себя.
Подержав так несколько секунд ошалевшего от неожиданности и старавшегося освободиться толстяка, он вскочил снова на ноги и, не говоря ни слова, пошел разыскивать Горго.
* * *
Третий день отсутствует Вано. Като проглядела все глаза, наблюдая в окошко башни, не скачут ли домой всадники. А тут, как нарочно, круто переменилась погода. Подули ветры, пошли дожди. Внезапный холод сменил в горах знойное лето. Шумливее заиграли горные реки. Теперь в круглой башне постоянно топился бухар (камин), единственный во всем здании. Всюду на манчалах (жаровнях) бессменно поддерживались горячие уголья, потому что холодные ветры то и дело проникали во все щели и бродили по башне и ее пристройкам.
На душе обывателей горного гнезда было не радостнее, нежели в природе. Като заметно волновалась за участь мужа и детей. Горго разделял ее заботы. Магуль беспокоилась за брата, который, каков бы ни был, а все же был единственным близким ей по крови существом.
Что же касается Кико, то бедный мальчик совсем извелся, тоскуя по отцу и родному дому. Правда, теперь, после того происшествия с Дато, троюродные братья перестали приставать к нему, даже Михако проникся некоторой долей уважения к бесстрашному мальчугану. Но от этого тоска не уменьшалась в сердце Кико. Ах, как он страдал в разлуке с дорогими его сердцу людьми! И будущее было для него закрыто. Ведь если верить словам Вано, то Кико никогда уже не увидит своего отца. А что значили слова Вано о том, что его, Кико, ждет какая-то радость? Какая же радость может быть в разлуке с отцом?
Кико так задумался о своей судьбе, что не заметил Като, протягивавшей ему чунгури.
— Спой нам, Кико, соловушка алазанский. Может, легче от твоей песенки станет на душе.
То же просили Магуль и Горго в один голос:
— Спой, Кико, пожалуйста, спой.
Маленький князек не стал упираться. Принял чунгури из рук тетки, настроил и, ударив по струнам, запел:
Однажды в долине Кахетии дивной
В чинаровой роще жил-был соловей,
Буль-Буль сладкогласный, певец серокрылый,
Король алазанских ночей.
Он пел неземные, прекрасные песни,
Чинары и розы внимали ему.
И мнилось: от песенок тех искрометных
Алмазные звезды рассеяли тьму,
И пышные алые знойные розы
Прекраснее пахли под сенью чинар.
И месяц алмазный певцу молодому
Свой луч наилучший принес ему в дар.
Но люди однажды его услыхали.
Поймали и в клетку закрыли певца…
И смолкли чудесные песни навеки,
Что прежде он пел без конца, без конца.
Чудесные песни слагались на воле,
Не может их пленник в тюрьме распевать.
Пустите Буль-Буля из клетки унылой,
Чтоб мог он, как прежде…
Копыта лошадей, громкое ржание и голоса, на миг заглушившие и стон ветра, и шум дождя, прервали пение Кико.
— Это наши вернулись! — обрадованно вскричала Като и первая, с легкостью девочки, бросилась во двор.
Магуль, Горго и Кико побежали за нею.
В полутьме быстро спустившихся в ненастье сумерек они увидели троих людей, несших что-то на руках.
— Вано! Давидка! Максим! — не своим голосом крикнула Като. — Вы ранены! Вай-ме! Кто из вас ранен, отвечайте же во имя Бога!
— Успокойся, мать, — вынырнув откуда-то из темноты, крикнул Максим. — Все мы живы. Только чья-то пуля поцарапала грудь Али. Но и он жив.
— Али! Брат мой! Он ранен! Пустите меня к нему! — тоненьким жалобным голоском простонала Магуль и, сбив с ног не вовремя подвернувшегося на пути толстого Дато, который, усиленно сопя, забарахтался короткими ногами в воздухе, бросилась к Али, причитая с плачем:
— Горе мне, бедненькой Магуль, горе! Разгневала я Аллаха, покарал он меня. Возьмет Аллах к себе Али, останется одна-одинешенька на свете бедненькая Магуль!
И она стала биться головой о ноги раненого, пока Вано не прикрикнул на нее.
— Молчи, девчонка. И без твоего воя тошно. Ступай в горницу и не мешай нам. А вы тушите все огни в башне и в сакле, и чтобы тишина была полная. Авось погоня не заметит нашего гнезда и проскачет мимо. В двух шагах ни зги не видно — такая тьма.
— Так за вами погоня? — замирая от страха, прошептала Като.
— Да. Наскочили на засаду. Те стали стрелять, ранили Али, убили лошадь, за нами поскакали… Их много — человек десять… К счастью, темнота наши следы покрыла… А все-таки поосторожнее надо. Чтобы ни света, ни шума не было. Слыхали меня?
— О Господи! — могла только шепотом произнести княгиня. — Не зарились бы на чужое добро, свое сохранили бы лучше. Ну, а с Али как же?
— Плохо его дело, кажется, — произнес Вано. — Отнесите его вниз, в сакле положите. Только кто с ним возиться станет? Надо ему раны обмыть да полечить его, что ли. Не знахаря же звать из ближнего аула: сейчас догадается, в чем дело, дурная слава о нас пойдет.
— Я сделаю для него все, что возможно, — вызвалась Като.
— Ну, уж нет. А кто нам ужин подаст? Мы голодны, как чекалки. Пусть Магуль ухаживает за братом, — возмутились Давидка и Максим.
— Но она вне себя от горя, — попробовала протестовать Като.
