Любовь Воронкова - Где твой дом?
— Вы — циник. Я никогда не буду видеть жизнь такой, какой вы ее видите. Я не хочу больше слушать вас.
Женя ускорила шаг, потом побежала. Пожаров не стал догонять ее. Она подбежала к правлению, пробралась к Руфе и взяла ее под руку. Руфа молча пожала ее локоть.
Мать Веры Грамовой, Авдотья Кузьминична, в новом синем платке стояла рядом с директором. Ошеломленная неожиданной славой, растроганная вниманием, она стояла молча, изо всех сил морща губы, чтобы не улыбаться уж так откровенно. А то ведь подумают, что она хвалится своим счастьем и себя не помнит от гордости за свою дочку. Она старалась держаться скромно и незаметно, ласково отвечала, если к ней обращались. Но отвечала невпопад, потому что не слышала, о чем идет разговор, а только смотрела и смотрела на дорогу, в ту сторону, откуда должна появиться машина.
И все-таки не она первая увидела ее. Как-то отвлеклась, задумалась — и в это время шустрый парнишка в красном галстуке закричал:
— Едут! Едут! Едут! Едут!
И неизвестно еще, сколько раз он повторил бы это, если бы кто-то, шутя, не зажал ему рот ладонью.
Григорий Владимирович Арсеньев подошел к музыкантам:
— Внимание!
Директорская «Победа» вылетела из-за леса и тотчас скрылась в овраге. Через минуту, поблескивая крылом, появилась на верхушке бугра и опять скрылась за перелеском.
— Дороги у нас! Ох и дороги! — вздохнула Анна Федоровна.
— Болото там, — отозвался старый бухгалтер Иван Иванович. — Не завязли бы.
— Савелий Петрович ездит — не вязнет, — подхватил разговор Пожаров.
— Савелий Петрович и по озеру пройдет — ног не замочит, а не то что по болоту, — возразила худенькая, ехидная, остроглазая старушонка — бабушка Арсеньева.
Эта бабушка была у Григория Владимировича единственной родней, в ней вся его семья, и хозяйничала она в его доме как хотела. Бабушку Софью Арсеньеву побаивались и старались с ней не связываться. Ругаться она никогда не ругалась, но спорить с ней было невозможно — обязательно переспорит. А хуже всего, что все-то она в совхозе видела, все-то знала, все-то примечала, и в другой раз скажет что-нибудь, и не поймешь: всерьез она тебе или на смех? Хвалит она или издевается?
Вот и сейчас — что такое сказала она о директоре? Кое-кто переглянулся, кое-кто усмехнулся. Но тут машина уже появилась на главной улице совхоза. Все немножко волновались.
— Едет!
Машина подошла к правлению, остановилась. Оркестр заиграл марш, ребята-пионеры подняли вверх букеты цветов и зелени, замахали ими, закричали «ура». Мать Веры молча утирала слезы концом своего нового платка.
Вера не торопясь вылезла из машины, выпрямилась. И сразу всем стала видна новенькая медаль, блестевшая на ее груди.
— Поздравляю! — сказала Анна Федоровна и протянула Вере руку.
— Поздравляю, Вера Антоновна! — Директор спустился со ступеней крыльца и подошел к ней. — Приветствуем вас!
Веру окружили, поздравляли. Вера подошла к матери.
— А чего это ты — никак, плачешь?
Авдотья Кузьминична утерлась, засмеялась:
— Да чего там… Скажешь тоже.
Вера поцеловала мать в пробор надо лбом и с гордой улыбкой, которая так и не сходила с ее губ, приподняла голову, оглянулась. Она кого-то искала глазами.
— Григория Владимировича ищет, — шепнула Руфа.
Женя ревниво проследила взгляд Веры. Да, она смотрела на Арсеньева, смотрела с торжеством, с нежностью, с вызовом… И Арсеньев смотрел на нее. Увидев, как они поверх всех голов смотрят друг на друга, Женя почувствовала, что все кругом померкло, все погасло.
Женя перевела дух, ей было трудно, тяжесть наваливалась ей на сердце. Не поднимая глаз, она тихонько ускользнула от Руфы, смешалась с толпой и так же тихонько, стараясь, чтобы никто не заметил, исчезла с праздника Веры Грамовой.
Женя шла по своей тропочке и в тупом отчаянии повторяла частушку, как-то услышанную по радио:
Какая я несчастная
У маменьки родилася,
Была бы я стеклянная —
Упала б и разбилася!
Упасть бы и разбиться, упасть и разбиться бы, разлететься на мелкие кусочки — и все, и нет тебя, одни осколки. Ах, если бы это было возможно!
На развилке
— Я не буду с Пожаровым заниматься, Анна Федоровна.
— Почему же? Он дело знает.
Бледно-голубые глаза Анны Федоровны пытливо глядели на Руфу. Руфа не подняла ресниц.
— Не буду, и все. Лучше сама, по книгам.
— Хм… Чудно что-то. Он ведь, кажется, сватается к Жене?
— Кажется, — Руфа нахмурилась, — ходит к ним все время.
— Ну, так почему же ты-то его сторонишься? Или сама влюбилась в него, что ли?
— Я? — Руфа презрительно скривила губы. — Я бы никогда, никогда!.. Если б ни одного человека, кроме него, на свете не было, ну ни одного парня… и то бы я ни за что его не полюбила.
— А что так?
— А так. Пускай всякие глупости мне не говорит. А то собирается жениться, а сам всякие глупости девчонкам болтает. И мне тоже. А Женя — моя подруга. Не стыдно ему?
— Вот как… — протянула Анна Федоровна, прищурив глаза. — Ишь ты какой резвый! Ну, да это пустое, язык-то у него как мельница, это к делу не относится. Пускай все-таки подготовит вас, расскажет самое необходимое: как ходить за утками, как кормить.
— Я не буду у него учиться.
— Ну, Руфина! — Анна Федоровна засмеялась. — Я в тебе не ошиблась. Характер как раз тот, что нужно. Хорошо, отбросим Пожарова, а поклонимся-ка с этим делом Никанору Васильевичу. Эта кандидатура тебя устраивает?
— Конечно! Никанор Васильич и знает все гораздо лучше.
— И глупостей болтать не будет, надеюсь. А?
Руфа рассмеялась:
— Еще бы.
— За две недели вы основную премудрость постигнете. С Верой труднее было, а вон видели, как она? А вы, грамотные, что забыли или не поняли — книгу в руки, да и все! А теперь давай прикинем, кого в бригаду принимать?
— Женю Каштанову.
— Женю? Едва ли тут у тебя что-нибудь выйдет.
— Почему?
— Женя в совхозе не останется, через месяц уедет.
— Она останется.
— Вот как? Ну, гляди сама. Еще кого? Может, Клаву?
— Не пойдет. Хочет портнихой быть.
— Я думаю, ее хороший заработок привлечет.
— Попробую. Еще надо Катю Валахову.
— Ленива она.
— Расшевелим!
Прикинули еще несколько имен, записали.
— Ну что ж, желаю успеха. — Анна Федоровна протянула Руфе руку. — Что не заладится, — скажи.
Руфа вышла из парткома озабоченная. Ее путь, конечно, лежал прежде всего к Жене.
В последние дни они что-то совсем не виделись. Сговорились сходить к Вере на озеро — поздравить, расспросить о Москве, о Кремле. Но Руфа пришла, а Женя — нет. На репетицию в клуб тоже не пришла. Григорий Владимирович позвонил к Каштановым, Женя сказала, что прийти не может, и положила трубку, ничего не объясняя. Репетировали «Обыкновенное чудо». Женя должна была играть Принцессу. Ребята обиделись на нее. Начали кричать, что если Женя играть не хочет, то можно найти другую Принцессу. И если бы не Григорий Владимирович, то, наверное, так бы и сделали. Но Григорий Владимирович сказал, что если кто сыграет Принцессу, так это Женя, что у нее талант и внешние данные тоже и что он вообще Принцессу другой и не представляет вовсе…
Руфа шла к Каштановым, торопилась, собираясь все это тотчас выложить Жене.
Женя сидела в садике. Но оказалось, что она не одна. Тут же были ее мать и тетя Наташа. Тетя Наташа шила, мать что-то рассказывала, а Женя сидела в плетеном кресле, закинув руки за голову, и молчала. Она так была занята своими думами, что не сразу заметила Руфу. Руфа, застеснявшись, остановилась у калитки.
— А вот и Руфина! — сказала тетя Наташа. — Проходи, Руфа, что ты там стала? Иди посиди с нами.
Руфа поздоровалась с Елизаветой Дмитриевной и с тетей Наташей.
— У меня к тебе разговор, Женя.
— Ну что ж, говори.
— Но ведь… — Она оглянулась на Елизавету Дмитриевну. — Это очень деловой разговор, другим не интересно.
— Нам все интересно, — решительно возразила Елизавета Дмитриевна. — У Жени секретов от нас нет. Садись, Руфа, и давайте разговаривать.
Руфа нехотя села. Ей было трудно начать, а Женя, словно скованная чем-то, задумчивая и отчужденная, не помогла ей.
— Так какие же дела у вас, девочка? — обратилась к ней тетя Наташа. — Мы слушаем.
— Я бригаду собираю. Молодежную комсомольскую бригаду. Уток хотим взять. Женя, ты пойдешь?
— О боже, дай мне терпенья! — воскликнула Елизавета Дмитриевна, подняв глаза к небу. — Деточка, Руфа, на что Жене нужны твои утки? Это, может быть, очень интересно. Но она же не останется в совхозе, осенью уедет… А до осени, ну… мы надеемся…
— Мама! — прервала Женя.
