Татьяна Мельникова - 13 историй из жизни Конькова. Рассказы
— А ночью как же? — глупо спросил я.
— На войне ночи не бывает, — усмехнулся Николай Петрович. — На войне без расписания живут. Один Мороз Иванович ночью у нас командовал. Вечером ребята помогут, затрусят песком, а утром чадо на помощь звать, примерзло все, в камень превратилось, не вылезешь. Главная твоя забота, чтоб только пальцы могли шевелиться, винтовку держать. Остальное как сумеешь. Не обморозил ноги к утру, твое счастье. Так что про сапоги я не зря вспомнил.
— Сейчас расскажет, — толкнул меня Валька. — Слушай, почему хромает.
Но Николай Петрович только погладил больную ногу и приподнялся,
— Пошли, однако. Нам надо еще вон до того пригорка дойти.
— А что там? — спросил Валька. — Памятник, он во-он там, в другой стороне. Недалеко от лагеря.
— Памятник, он там, я знаю, — сказал Николай Петрович, — а мы пойдем с Ласточкой поздороваться.
— Вам, наверное, трудно идти, — решился сказать я, потому что Николай Петрович хромал все больше и больше, и палка ему почти не помогала. — Это вас здесь ранило?
Но он, наверное, не расслышал. Все шел и шел, и рвал по дороге какие-то желтенькие цветы, которые не знаю как цеплялись за сухой горячий песок.
— На животе прополз, а уж ногами дойду, — сказал Николай Петрович. — Если бы не Ласточка, не ходил бы давно. — Гнали мы ее от себя, ругали, а сами ждали ведь. Ждали.
Непонятно было, с нами он разговаривает или сам с собой. Я заметил, бывает такое иногда со взрослыми. Они как будто забывают о том, слушают их или не слушают.
А Ласточка, оказывается, это девочка была. Никто, сказал Николай Петрович, даже фамилии ее не узнал. Не успели. Ласточка и Ласточка. Так ее бойцы прозвали.
— Она разведчицей была у вас? — догадался Валька, который всегда все знал про войну, потому что больше всего на свете любил военные книжки.
— Она нам портянки сухие приносила, — ответил Николай Петрович, и мы снова подумали, что он не хочет с нами серьезно разговаривать. Не так все-таки, как другие ветераны, он про войну рассказывал. Ни про самолеты, ни про танки, ни про смелые подвиги. Сапоги да портянки, тоже мне, подвиг!
— Она ладошками снег с песка соскребала, а уж как стирала да сушила, я и в ум не возьму, — сказал Николай Петрович и стал почему-то сердитым. — Нам бы, остолопам, в тыл ее отправить, да, видно, молоды были, ума не хватило. Свои жизни не берегли и чужие не умели. С бабкой она, Ласточка, где-то под горой ютилась. Землянка у них была. А портянки сухие, когда сутки пролежишь в ледяной каше, эх, да что говорить… упаси вас бог.
Ну вот! Уже и до бога дошел! Совсем это уже нам с Валькой не понравилось.
И мы перестали задавать вопросы. Тем более Николай Петрович какой-то совсем сердитый сделался. Шел и шел, не разбирая дороги.
Пригорок, куда мы наконец пришли, был такой же, как все. Только рос куст боярышника, корявый и колючий.
Николай Петрович стоял, наклонив голову. Потом осторожно отогнул от земли нижние ветки.
— Вот где надо было памятник-то ставить!
Он отвинтил колпачок фляжки и терпеливо ждал, пока мы с Валькой жадно глотали теплую воду. А потом взял и вылил остатки на этот бугорок, где посередине рос такой же желтый цветок, какие он рвал на дороге. Себе не оставил ни глоточка. И сел. И молчал. И только на шее у него билась жилка, часто-часто. Мне даже страшно стало, я никогда не видел, что человек может так волноваться, хотя и молчит.
И снова он, кажется, совсем забыл про нас. Но он не забыл. Он даже улыбнулся нам. Он улыбнулся, а мне показалось, что он сейчас заплачет.
— Заморил я вас, ребята? Скучный дядька, бирюк. Не серчайте. Сомлели мы в тот вечер, простить себе нельзя, но сомлели. Не сдюжили. Третью неделю ведь на этом бугре, без передыху. Лица черные от ветра, как головешки. Фашист стреляет, а тебе только одного хочется — спать. Ну, и проворонили было фашистов. Обложили они нас. Видать, подкрепление им вышло. Или приказ строгий. Или сами тоже дошли от стужи, на рожон полезли. В общем, не встретили бы мы утра, если б не Ласточка.
— Предупредила она вас? — догадались мы. — Николай Петрович, расскажите.
— Что рассказывать? Подстрелили они ее, выродки. Да, видно, плохо целились. Раненая, а добежала она. Успела. Здесь и упала. Вот у этого кусточка.
И больше он нам опять ничего не сказал, Николай Петрович. Наверное, и не надо было. Есть длинные рассказы, а есть короткие. Но ведь и в коротком можно сказать очень много.
Мы все больше ничего не говорили. Стояли и молчали, и Лысая гора молчала. Только пели в сухой траве кузнечики и шуршал песок, как будто раненая Ласточка бежала по нему к солдатам из последних сил.
Потом мы накопали с Валькой в песке осколков и выложили на Ласточкином бугорке из этих осколков звездочку. И Валька отцепил от рубашки пионерский значок и положил посередине. А я привязал к ветке боярышника свой галстук.
Мы знали, что теперь обязательно придем сюда еще раз, вместе с ребятами. И медленно-медленно пройдем от подножия до вершины. И Николай Петрович, наверное, тоже знал. Хотя мы ничего не говорили об этом.
Научный подход
Летом с моим двоюродным братом Вовкой мы жили у бабушки в маленьком городке.
Один раз утром на улицу, где стоял бабушкин дом, пришел старичок и повесил объявление:
«Всех граждан, имеющих домашних животных, просят сделать им прививки в ветеринарной лечебнице».
Бабушка прочитала объявление и расстроилась:
— Как же я дойду, у меня ноги совсем больные.
У бабушки была коза — Дунь-ветер. Ее так прозвали, потому что оба ее рога наклонились в одну сторону, словно их и вправду сдул сильный ветер. Они торчали, как острая сабля, и я, честно говоря, не хотел бы попасть на эти рога.
Но Вовка предложил бабушке:
— Мы с Юркой сами отведем Дунь-ветер на прививку, без тебя.
Бабушка обрадовалась, хотя и спросила:
— А справитесь?
— Чего же не справиться, — важно ответил Вовка. — Коза — не тигр. — И стал, нарочно не торопясь, привязывать Дунь-ветер прямо на рога веревку. Коза ничего, стояла спокойно, только на бабушку поглядывала.
Вовка совсем расхрабрился.
— Видишь, — подмигнул мне, — чувствует, что со знающим человеком дело имеет.
А когда мы вышли за ворота, вдруг брякнул:
— Между прочим, у меня даже в обращении с тиграми опыт имеется.
Я промолчал, потому что Вовка явно чересчур хватил. Но он даже не покраснел.
— Думаешь — заливаю? А тут ничего особенного нет. Только подход нужен. Научный.
— И где же научился? — спрашиваю. Может, хоть сейчас, думаю, Вовку совесть проймет.
Но он как ни в чем не бывало:
— У папы на работе.
— Вроде бы твой отец не тигроловом в тайге, а инженером в институте работает?
— Ну и что же, что в институте? Разве тиграм нельзя в институт зайти?
— Можно, можно! На прием в отдел кадров. — Я уже не мог терпеть Вовкиного вранья и нарочно громко засмеялся. А Дунь-ветер, как будто ее кто укусил, вдруг как кинется в сторону и — мигом оказалась в придорожной канаве. Мы подергали веревку, да не тут-то было, коза и не думает вылезать.
— Ты виноват, — говорит Вовка. — Смеешься, как слон. Напугал животное.
— А ты слышал, как слоны смеются? Тоже в папином институте? — Я уже всерьез начал злиться и на Вовку, и на козу. Потому что мы стоим перед этой канавой, и на нас люди оглядываются.
— У тебя, говорю, научный подход, вот и уговаривай ее. Козу небось легче уговорить, чем тигра.
— Конечно, легче, — согласился Вовка. И начал уговаривать:
— Дунь, Дунь, давай сюда. Ме-е-е… бе-е-е… кис-кис…
Но Дунь-ветер только травку щиплет, и на нас — нуль внимания.
— Придется снизу подтолкнуть, — Вовка говорит. — Неохота, конечно, в канаву лезть, там, наверное, лягушек полно. Да ничего не поделаешь.
Но только он начал спускаться в канаву, Дунь-ветер так выставила на него свои рога, что он мигом взлетел обратно. И уже другим голосом объясняет:
— Тигр-то маленький был! Совсем тигренок. Его дрессировщик в папин институт на руках приносил. А эта — вон какая, как корабль! Давай еще немножечко вдвоем потянем.
Мы опять стали тянуть за веревку. Наверное, целый час тянули, вспотели, словно на сборе металлолома план перевыполнили. Но все без толку.
Чувствую, от большой затраты сил у меня даже живот подвело. И Вовка тоже:
— Пожевать бы сейчас немножко для подкрепления. У тебя ничего нет?
Я вспомнил, что бабушка, когда мы собирались, сунула мне в карман хлебную горбушку. Я еще не хотел брать, но она настояла:
— Пригодится.
«Какая молодчина, спасибо ей», — подумал я теперь про бабушку.
Но только достал горбушку и начал половинку Вовке отламывать, Дунь-ветер в своей канаве сразу насторожилась. И нежно так затрепетала ноздрями, будто певица на эстраде.
