Нина Раковская - Мальчик из Ленинграда
Мне стало неловко. А я-то решил, что всех несчастнее!.. Оказалось, все тут горе видели.
— А Славка? — заинтересовался я.
— И Славка, — ответила Зорька. — Он тебя довеском просто так назвал, из озорства. Он тоже эвакуированный. Только неблагодарный и распущенный. Он наш авторитет подрывает! Так тётя Оля говорит. Для эвакуированных горсовет лучший детдом отдал, а он уже два раза убегал. В Фергане был, в городе Ош. Он даже пальто детдомовское потерял. Разве это хорошо? Теперь всё для фронта надо беречь. А он небережливый. Всё на нём горит…
Тут Зорька примолкла и нагнулась ко мне.
— Ой! — сказала она шёпотом. — Что это у тебя? Красивое такое!
Она вытащила из кармана моей рубашки мамину расчёску и стала любоваться ею. Расчёской я не причёсывался, в больнице меня обрили наголо, и тут все мальчики бритые. А всё же отдавать её мне было жалко. Мамина память. Но Зорька так восхищалась, так расхваливала гребёнку, что я сказал:
— Ладно. Дарю её тебе!
Зорька запрыгала, как мячик.
— Юлька! — сказала она. — Ты добрый. Я с тобой дружить буду. Честное пионерское. Я про тебя папе напишу. Велю ему в штаб сходить, в ленинградский, и узнать, где твоя мама. Вот!
— Правда, напишешь? — обрадовался я. — Когда?
— Сегодня! — обещала Зорька.
Где-то недалеко заиграла труба. Она словно пела в нос громким и толстым голосом. Потом забил барабан.
— Слышишь? — спросила Зорька.
Она выбежала из кухни. Я тоже вышел во двор.
Калитка детдома была распахнута. Ребята парами выходили на улицу, а девушка в белом халате, воспитательница, останавливала каждого, ставила отметку в большом журнале, который был у неё в руках, и выпускала в калитку.
Труба всё пела. Барабан бил. Что случилось? Ко мне подбежала взволнованная Зорька.
— Узбекский праздник начался! — крикнула она. — Видишь, ребята с Садыковым в городской парк уходят. Представление смотреть. Воспитательница их записывает. У нас без записи нельзя. Понял? А я не пойду. Меня с Гошей Иргашой к себе пригласила. В свой узбекский дом. Пойдём с нами?
— А Иргашой позовёт?
Зорька побежала к Иргашой. Иргашой поглядела на меня, кивнула головой и улыбнулась.
Надо осмотреться
Я совсем забыл, что час назад впервые вошёл в этот двор. Мне казалось, что я тут давно живу, давно знаю Зорьку… Да еще, как, бывало, в Ленинграде, отправляюсь сейчас в гости.
Домик Иргашой стоял за нашим забором, около кухни. Иргашой с Зорькой побежали туда. У забора стояла повозка на двух высоких, чуть ли не в рост человека, деревянных колёсах. Это была арба — узбекская телега. Девочки по колесу, как по лестнице, влезли на арбу, а нам с Гошей велели подождать, пока они приготовят угощение. С арбы девочки влезли на забор и спрыгнули во двор к Иргашой.
Мы с Гошей сели на скамейку под деревьями.
— Ты сиди, а я осмотрюсь! Крикнешь мне, когда Зорька нас позовёт? — сказал я Гоше.
— Крикну, крикну! — согласился Гоша — он был покладистый мальчик.
Он взялся строить сооружение из камней, вроде дзота, а я отправился осматривать детдомовский двор. Во дворе, кроме четырёх флигелей, стоял ещё большой дом с высоким крыльцом. Окнами он выходил во двор. Я заглянул в окна. Там стояли парты. Это были классы. Ну, а другие дома?
За стеклянной террасой, где мы обедали, помещался клуб. Он был пустой. Я забрался по лесенке на сцену, обошёл вокруг рояля и увидал на стене громадную географическую карту. Я догадался, почему её здесь повесили. Наверное, в клубе Садыков проводил сборы. Красными флажками через города и реки шла линия фронта. Я стал рассматривать её. Дошёл до Ленинграда. Как же тесно окружили враги мой город!.. Потом я стал разыскивать города, мимо которых проезжал. От Ленинграда поехал я вниз, к югу, через Горький. Поплыл мой палец по Волге… Вот обогнул я Аральское море, перевалив Мугоджары. И остановился почти у самой границы Ирана. Ну и путешествие я совершил! Самому глядеть удивительно.
За стеной стучали, пила визжала. Я спрыгнул со сцены, отправился в соседнее помещение и попал в столярную мастерскую. Около длинного стола с деревянными чурбаками и рубанком стоял мальчик в военном френче, в пилотке. Лицо его показалось мне знакомым. Но я не мог вспомнить, где я видел его.
— Здорово! — сказал я.
Мальчик кивнул головой. В мастерской около стен стояли деревянные козлы с тисками на одном конце. Мальчик уселся на козлы верхом, как на коня, и начал укреплять в тисках чурбак.
— Зачем тебе козлы? Что ты делаешь?
— Это станки столярные, — ответил мальчик. — На них лучше сидя работать. А чурбак — заготовка. Из неё что хочешь получается.
Он показал на полки, где лежали ложки, шкатулки, скалки, деревянная ступа с пестиком.
— Мы всё сами сделали. Для нашего детдома.
Я подошёл ближе и заметил, что у мальчика вместо кисти — култышка.
— Эй! — закричал я. — Да ведь это ты, Партизан! Не помнишь разве, в больнице через окно переговаривались!
— Ну да, это я! — обрадовался мальчик. — Как же я тебя сразу не узнал!
Он тут же изобразил страшную рожу, за которую нас особенно ругала Галя. Мы глядели друг на друга и смеялись. В больничном саду, в халате Партизан мне казался выше и старше.
— А ты правда партизан? — спросил я.
— Ага! — ответил он.
Оказалось, что Ваня Маслов — так звали мальчика — полгода прожил с отцом, председателем колхоза, с матерью и старшим братом в лесах, там, где орудовали наши украинские партизаны. Однажды во время налёта фашистских истребителей Ваню ранило. Партизаны переправили Ваню через линию фронта. А сюда его привезли в санитарном поезде. Сперва он в больницу попал, а оттуда его, как и меня, в детдом определили.
Я расспрашивал его про здешние порядки, про ребят.
— Тебе тут нравится? Осип Петрович добрый? Верно, очень добрый? А вот Садыков, вожатый, кажется, злой!
— Садыков? Он не злой, — ответил рассудительно Партизан. — Он просто немного горячий. Ты его не бойся. Садыков сам детдомовский и поэтому боевой. Он здешний, в кишлаке родился, но родителей своих не помнит. Они давно умерли. Садыков ничего. Его сам Осип Петрович уважает. Он очень дельный. В кино нас по воскресеньям водит. Книги в библиотеке выдаёт. Он даже на рояле играть умеет — хоровой кружок ведёт… Он хочет, чтобы нам жилось хорошо. Только он ещё молодой, ему с нами трудно. Один Славка с ума сведёт!
Я согласился с Ваней, что нелегко Садковый.
В это время во дворе раздался жалобный крик: «И-a! И-а!» — кричал осёл. Ваня соскочил с козел, бросил чурбак.
— Пойдём, — предложил он. — Я тебе детдомовских осликов покажу.
Из мастерской дверь выходила прямо в сад. За изгородью ходили четыре серых ослика. Один, самый маленький, увидал Партизана и опять закричал: «И-a! И-а!» — и побежал к изгороди.
— Это мой, — сказал Ваня. — Видишь, знает меня. И слушается. Я его Фокой зову. Хочешь покататься на нём?
Мы вывели Фоку во двор, но тут над забором показалась светлая пушистая Зорькина голова.
— Юлька! Гоша! — крикнула она. — Идите!
Я заторопился.
— Идём со мной в гости к Иргашой! — предложил я Партизану. — Я попрошу, чтоб тебя тоже позвали.
Но Ваня отказался:
— Я в городской парк иду, представление смотреть. Там тоже угощение будет. Я только старших ребят дожидаюсь. Они ещё из школы не вернулись. Пока!
Партизан помог мне подсадить Гошу, на арбу. Я махнул рукой Партизану на прощание, спустил с забора Гошу и спрыгнул за ним.
Вот ещё удача — Партизана встретил! В случае чего, если Славка приставать будет, мы с Ваней покажем ему, где раки зимуют!
В гостях
Дворик и домик Иргашой были такие маленькие, будто игрушечные. Они были глиняные — жёлто-серые. Дворик был чисто выметен, как пол в комнате. Жёлтая соломенная циновка с красной каймой лежала у порога. А на циновке, сложив ноги калачиком, сидела узбечка в полосатом платье. Лицо у неё было старое, морщинистое, но очень ласковое. Две чёрные косы висели за спиной. На груди было ожерелье из крупных пёстрых камешков. Узбечка месила тесто на широком плоском блюде. Она глядела на меня и улыбалась.
— Здравствуйте! — сказал я.
Узбечка кивнула мне головой.
— Ой-эй Ленинград! — сказала она гортанным голосом. — Ой-эй! Плохой тебе, плохой… Коканд — якши, хорошо будет.
Откуда она знает про меня? Девочки рассказали?
— Это кто такая? — шёпотом спросил я Зорьку.
— Ульмасай-апа! — ответила Иргашой. — Моей мамы подруга. Ульмасай — это имя, «апа» значит «тётя» — по-вашему. Она добрая, нам на праздник муку дала, рис и, видишь, узбекское угощение готовит. Ульмасай-апа сейчас живёт одна, у неё два сына на фронте. Ты её не бойся, мы всё про тебя ей рассказали. Она эвакуированных жалеет, только плохо по-русски говорит.
