Эдуард Веркин - Друг апрель
— Я проглочу! — прошамкал Тюлька. — Точно проглочу…
Чугун достал ножик.
— Давай, глотай. Поупражняемся в хирургии…
Кубики, думал Аксён. Два-четыре-единичка.
Глава 8
Теперь Иван дрался со старшими. С младшими ему было неинтересно, ну, разве если они объединялись против него в коалицию. Тогда да, тогда еще ничего, главное, чтобы не меньше пяти. С тремя сверстниками он справлялся легко, лучше пять. Пятеро иногда его еще били, ну, если, конечно, умели драться правильно.
Пятеро. И чтобы она видела.
Это было чрезвычайно полезно.
В третьем их развели по разным классам. «А» класс изучал английский, «Б» ничего из языков пока не изучал, а потом его приписывали к немецкому, и это Ивана весьма радовало — на четыре урока в неделю меньше.
Ее, как отличницу посадили на третью парту, почему-то, видимо, в воспитательных целях к ней прибавили Чайкина, второгодника, хулигана и жиртреста. И дальше было как всегда, одна и та же история, Иван даже не удивился. Он уже давно заметил, что к ней все привязывались. Просто обожали привязываться. В классе было множество девочек, но цеплялись только до нее.
Но он был всегда рядом. Даже если сидел на чтении на втором этаже под злобным фикусом.
В первый же день этот Чайкин совершил серьезную ошибку. Даже две. Он ущипнул ее за бок, затем намекнул, что если она не будет помогать ему с природоведением, то щипать он будет еще сильнее. И чаще. Каждый час. А потом еще поколотит.
Он заглянул в ее класс на большой перемене. Она протирала доску, Чайкин карябал парту, Иван оглядел его и приятно удивился. И обрадован. Не перевелись еще люди, способные на безумства! Впрочем, Чайкин действительно не отличался умом, не исключено, что его поступок был продиктован как раз этим.
Иван подошел к нему и улыбнулся. Чайкин был, конечно же, выше. И крепче. И запястья. Впрочем, это было совсем неважно, совсем-совсем, через пять минут Чайкин сидел на подоконнике и ел землю из горшка. Герань он съел до этого. Иван хотел заставить его съесть кактус, но решил быть гуманным, ограничился геранью. Девчонки визжали, она в ужасе прикрывала рот, но он видел, что она им гордится.
Чайкин плакал. Но Иван не видел этого, он наблюдал за остальными. Остальные должны были смотреть. И запоминать. Он выстроил их вдоль стены и велел запоминать.
Наверное, в тот день Чайкин не ограничил бы свой завтрак одним горшком, учительницы начальных классов чрезвычайно любят цветы, и зеленые насаждения, вообще, горшков на подоконнике стояло еще много. Но ему повезло — в класс заглянул физкультурник.
Потащили к директору. Вызвали мать. Ругали. Но с тех пор никто с ней не садился. Даже в столовой. Даже девочки — они тоже боялись. И завидовали. Потому что с ним она могла никого не бояться. Потому что такого, как он больше не было.
Как в садике.
Ей нравилось это. Спокойно. Удобно. Потому что его боялись даже учителя. В четвертом классе она получила четверку по математике. Случайно. Ошиблась. До этого одни пятерки, а тут вдруг вот. Нет, дома ее не ругали, ей самой было неприятно. ЧетЛюбка. Они шагали домой после уроков, и она плакала. А он никак не мог ее успокоить. Никак-никак. Рассказывал про Чугуна, обычно от чугуновских историй она начинала смеяться. Пошел Чугун на рыбалку, а у него вместо рыбы лягушки стали клевать, а что с лягушками делать? Или пошел Чугун за грибами, набрал одних мухоморов, а дома пожарил их со сметаной. И так ему плохо стало…
Но тут даже приключения Чугуна не помогали, она все плакала и плакала, глаза стали красными, он даже испугался, что они у нее лопнут. Тогда он попросил дневник.
Она перепугалась, решила, что он хочет четверку переправить, но Иван заверил, что ничего подобного не случится, все будет абсолютно законно. Давай дневник — и иди домой, ждать.
Что ей было делать? Она отдала дневник.
Он отправился к дому математички. По пути заглянул к бабушке. Бабушка спала, его не заметила. И хорошо, иначе бы спрашивать начала.
Дом у математички был хороший, но старый, деревянный. Высокий забор, красивые ворота. Он вежливо постучал, его вежливо впустили, предложили чаю. Он вежливо отказался и предложил разобраться с недоразумением. Математичка не поняла, с каким. Он продемонстрировал дневник, сказал, что надо переправить четверку на пятерку и все, инцидент будет исчерпан. Математичка, разумеется, отказалась. Если Ульяна хочет, она вполне может четверку потом переправить, это вполне допустимо. Екатерина Васильевна, вы не понимаете ситуации, улыбнулся Иван. Вы должны исправить именно эту четверку и именно сейчас. Екатерина Васильевна мягко отказалась, сказала, что она такое видывала, она педагог с опытом.
Он сказал, что ему очень жаль, но другого выхода у него нет. Екатерина Васильевна дала понять, что больше его не задерживает, ей еще сегодня тетради проверять. Он откланялся.
А через минуту с улицы послышался крик. Кричала соседка Екатерины Васильевны. Математичка выбежала на улицу и села, хорошо скамейка подвернулась.
Он прибил левую ладонь к воротам. Гвоздем.
Когда математичка немного отдышалась, он поинтересовался — не пересмотрела ли она свою позицию по вопросам успеваемости. Если не пересмотрела, то он готов простоять тут сколько потребуется, хоть до послезавтрашнего утра.
ЧетЛюбка в дневнике была немедленно заменена на пятерку.
Он выдрал гвоздь кусачками, замазал рану живицей — бабушка пользовала ею суставы, пожелал Екатерине Васильевне успехов в педагогической деятельности и отправился к ней. Продемонстрировал изменения в дневнике, сказал, что Екатерина Васильевна очень раскаялась в своем поступке и впредь взялась так не поступать.
И весь вечер они сидели, смотрели мультики и ели сладкую кукурузу из банки. Уже ночью, когда они возвращались домой, он почувствовал, что рука заболела.
Впрочем, заражения крови не случилось.
Он думал, что после этого его обязательно потащат к директору, но и этого не случилось. Директор не хотел с ним связываться. И учителя. С тех пор они с ним тоже не хотели связываться. И с ней и с ним. И оценки были хорошие, во всяком случае, заслуженные.
История обросла слухами.
Учителя передавали историю про то, как Иван собирался покончить с собой на пороге дома математички и уже начал претворять это в жизнь. И даже записку оставил — что, в моей смерти прошу винить исключительно педагогический состав восьмилетней школы, а особенно Екатерину Васильевну Алалыкину.
Школьники же говорили, что он прибил к воротам совсем не себя, а математичку. И не к воротам, а к стене. И не одну руку, а обе. И собирался уже прибить ногу, но тут на счастье мимо проходили коммунарские шабашники, они и вызволили Екатерину Васильевну из лап маньяка. Но все равно, перепуганная насмерть несчастная Екатерина Васильевна поклялась ставить ему и его безумной подружке только пятерки.
Кажется, тогда она первый раз его поцеловала. Не совсем тогда, а через несколько дней, когда узнала про ладонь. Тогда тоже возвращались домой, только что кончился дождь, она смеялась, затем они остановились возле магазина бытовой химии. Она взяла его руку и спросила, он ответил, что порезался дома.
А она его поцеловала в щеку. Второй раз.
И тут же засмеялась.
В тот вечер он не пошел к ней, а отправился домой. Не стал дожидаться матери, побежал по старой дороге, как добрался до дома, не заметил. Мать вернулась уже совсем затемно, и ругалась.
Иван был счастлив. Наверное, тогда он стал представлять, как там все сложится дальше. Как они перейдут из восьмилетки в Первую школу, за линию, и там уже будут в одном классе. И за одной партой. Наконец-то за одной партой. У окна.
А потом, может быть, потом они поедут вместе учиться. Но это уже нескоро, совсем нескоро. До всего этого может много чего случиться. Вот в две тысячи двенадцатом заканчивается календарь майя, а значит конец света, так и в «Светлой Силе» все время пишут. Так вот. Мир начнет разваливаться, а они укроются на острове. Он знает один отличный остров, только он не в воде этот остров, а на суше. То есть когда-то там видимо раньше вода была, а сейчас нет, сейчас просто остров.
Они бы там здорово устроились. Он бы построил домик, она бы огород развела. И вокруг никого-никого…
Он был умным. До пятого класса ни одной четверки. При этом уроки он почти не учил, само как-то так получалось.
Умным и сильным. Его звали сразу: на бокс, на футбол, на легкую атлетику. Но он никуда так и не записался. На бокс ходил почти месяц, потом бросил. Он так и не научился биться не по настоящему, любой спарринг для противника заканчивался синяками, выбитыми зубами, а один раз даже сломанными ребрами. Через три недели ему изрезали кеды, и он окончательно понял, что в боксе ему делать нечего.
Да и не нужен был ему бокс, ему была нужна она. В одиннадцать лет он четко понимал, что ему нужна только она. Порой, его самого это пугало, это казалось ненормальным, Иван понимал это, но думать о чем-то другом ему не хотелось.
