Ирина Богатырева - Кадын
Далеко, как оказалось, я уехала — или же не могла выйти из лесу сразу, но солнце почти закатилось, когда въезжать стала в долину. Уже наградили победителей всех игр, уже общая трапеза прошла, когда на длинных, как полы шуб великанов, войлоках накрывают посреди поляны и едят все вместе.
Я чуяла себя охотником, спустившимся с долгого зимовья к людям: радостные их лица, голоса и смех, музыка, тихое, теплое счастье были какими-то сторонними, неясными мне. От костров как будто быстрее стемнело, хотя небо светлым еще оставалось, глаза у всех блистали, лица горели весной — а я холодной была. Все вдруг стало не родным, словно в чужой люд я пришла, чужое веселье видела и даже понимала умом, что оно — хорошо, даже любопытство было во мне, но не могла разделить с людьми их радость.
И вот когда медленно я проезжала по поляне, глядя кругом себя как бы чужими глазами, — в этот миг вереница огней потянулась из леса, а потом, как далекий гром, долетели до меня тяжелые, мрачные удары Белого бубна: умм, умм, умм. Все во мне сжалось и обмерло: это шли на танец новой весны Луноликой матери девы.
Они шли из леса к центру поляны, и люди, заслышав бубен, бросали все, потянулись и скоро создали им живую дорогу, по которой, как блистающая огнями змея, потекло шествие дев. Он шли неспешно, с факелами в руках, в черных шубах с высокими воротами, поднятыми до половины лица. Как каменные изваяния воинов, одинаковые, широкоплечие, с белыми поясами, шли они. На головы их надеты были огромные красные колпаки с узкими полями, прикрывавшими лбы. Такие колпаки из войлока, только обычные, коричневые или серые, носят замужние женщины, прикрывая высокие свои парики. Девы же Луноликой — вечные девы; их красные колпаки — символ избранности между жен.
Они шли парами, друг за другом. Кроме факелов, они несли в руках бубенцы или небольшие бубны, их ритмом сопровождая свой шаг. Девы в начале и в конце вереницы дули в большие полые рога, и низкие, глубокие вздохи поражали долину. Но над всем этим гудел Белый бубен — огромный, гладкий до блеска и сам будто источающий свет. Его делали каждый год заново из шкуры коровы-яка, прошлогодней жертвы. Бубен везли на низкой тележке, он стоял в раме из прутьев, и две девы по очереди ударяли в него, рождая гул: ум, умм, уммм. В тележку запрягли черного козла; рога ему оплели лентами из того же красного войлока и закрепили на них ветки, обклеенные золотом; они качались при каждом шаге, как крона деревьев на ветру. Между рогов было золотое солнце. И люди все понимали: вот новая весна рождается из земли, светлая и круглая, а значит, бело-синий отмерил нам новый год жизни. И в козле скрывался солнцерогий олень, приносящий нам жизнь и огонь, как этот — Белый бубен. Черный козел когда-то и стал Солнцерогом, об этом у нас все с детства знают.
Девы медленно проходили поляну, и люди стягивались за ними, замыкая их путь. Почти все были пешими, мало конных, как я, и мне было сложно продвигаться вперед в плотном потоке людей. Вот лошадь моя уже не могла шага ступить, фыркала и встряхивала головой. Люди двигались следом за девами в молчании, а мне оставалось на месте быть и смотреть сверху.
Они достигли жертвенного камня и большого костра и выстроились полумесяцем, установив бубен в центре, сразу за камнем. Все застыло и стало тихо, но вдруг обрушилась неистовая и громкая музыка: казалось, загремело и загудело всё. Но уже через миг из этого хаоса явился стройный и быстрый ритм, а с краев полумесяца ринулись две девы с мечами наголо.
Так начался танец весны. Девы, стройные, сильные, с расписанными боевой краской лицами, рождались вдруг из тех громоздких черных глыб, какими пришли сюда. Они вырывались в круг и танцевали с оружием, с мечами и кинжалами, луками и стрелами, взлетали в воздух, затевали бой, потом отскакивали и становились в ряд, давая место другим, — и все это происходило так быстро, яростно, что не успевали люди заметить, как были сброшены шубы, как из черных теней являлись живые воины в белых войлочных куртках, кожаных штанах и белых сапогах. И чем дальше шел танец, тем сильнее стучала кровь у меня в голове, и я поняла уже, отчего веселье людей не было родным для меня, — я уже ощущала себя девой, Луноликой посвященной, я уже была с ними. И, поняв это, я соскользнула с Учкту, оставив ее в толпе, и стала протискиваться туда.
Мне удалось это сделать с трудом, но люди пропускали меня, если узнавали: все думали, что я иду к отцу и брату, они сидели в открытой кибитке, сразу за кругом дев, наблюдая танец. Но я достигла центра и села на землю, как делали дети. Теперь девы пролетали как будто бы надо мной. Как огнем полыхнуло на меня от их танца, от грома музыки с резкими вскриками флейт, и я поняла впервые то, что всегда говорили мне, объясняя танец: это делятся они силой воинов нашего люда, что хранят в чертоге.
Так одна за другой они выступали вперед, но потом музыка сменилась, и вдруг откуда-то на белом коне в маске оленя и красной попоне выехала дева и стала танцевать, а остальные принялись петь — без слов, то поднимая голос, то опуская, то выкрикивая, взвизгивая, то монотонно затягивая просто: мммм. А дева показывала чудеса на своем коне: на небольшом пространстве круга она пускала его вскачь, резко останавливала, поднимала на дыбы, заставляла опуститься на колени, сама при этом откидывалась спиной на круп. Дева была непостоянна, как вода, что не хранит форму; конь был послушен, словно глина, любую форму готовая принять. У меня захватило дыхание.
После того, как всадница скрылась, музыка смолкла и вновь родилась единым высоким звуком флейты. Он тянулся долго, как тихий сон, а девы вынесли и расстелили на земле, взрытой конем, большой черный войлок, а сверху покрыли его прозрачным пурпурным шелком — он трепетал, как живой огонь, пока они несли его, растянув за углы. Только тут я заметила, что западный ветер стих; подняла глаза к небу: оно было чисто и звездно. Люди стояли позади меня живой черной стеной, и я ощутила себя на миг всей этой глыбой нашего люда, уходящей корнями в землю, головой подпирающей бело-синюю высь.
Начались последние танцы — танцы смерти и воскрешения. Камка говорила нам, что нет ничего сильней и страшней этих танцев, и девы всякий раз заново посвящают себя луне, совершая его, и всякий раз заново принимают посвящение. Под спокойную и тихую мелодию флейты, под мерный, как дыхание земли, голос Белого бубна, выходили они одна за другой с мечом в руках, танцевали, а потом пронзали себя. Ни боли, ни страдания не отражали их лица в боевой раскраске воинов. Глаза оставались спокойны и обращены к небу. Я сидела близко, я видела эти глаза. Ни звука не издавали девы, извлекая из себя меч, ни капли крови не было на нем. Передавая его подругам, они занимали свои места.
Вот вышла последняя дева, станцевала, потом застыла и занесла меч, как все, строгая и красивая. В этот момент неожиданное движение поднялось среди людей, будто кто-то пробивался к кругу. Дева пронзила себя мечом, и тут крик раздался из темной скалы людей — вздох ужаса и одно слово: «Дочка!»
Дева извлекла меч. Мне показалась в свете костра темная кровь на его острие. Люди подались назад, будто ограждаясь от беды. Дева глянула на толпу. Взгляд ее был странный, не с таким возвращались другие на свое место. В глубине людской глыбы рыдала старая женщина; голос отдалялся, и толпа смыкалась, заглушая его; я поняла, что ее увлекают прочь.
Дева повернулась к другим, отошла к Белому бубну, положила меч возле него и вернулась на свое место, в конец полукруга. Музыка смолкла, потом снова явилось равномерное бормотание бубна: ум, бум, дум, — и девы, став опять каменными изваяниями, двинулись обратно. Люди стали расступаться перед ними и смыкались, будто они шли в воде. Но с середины поляны толпа стала редеть, все потянулись к своим кострам.
Я нашла Учкту, взяла под уздцы и догнала уходящих дев, пошла следом. Когда костры поляны уже оставались позади, я увидела, как последняя из дев вдруг качнулась и осела на землю. Те, что были при бубне, подбежали к ней, быстро положили на повозку. Я хотела кинуться им помочь, но одна из них так глянула на меня, что я остановилась. А они пошли дальше. Красный колпак положили на деву сверху, и он лежал, будто перечеркивая черный камень. Я повернулась к кострам, почти не соображая ничего.
Уже давно стих бубен, уже люди зажили обычной вечерней жизнью, как вдруг далеко что-то грохнуло, будто огромное дерево разорвало изнутри. Звук шел словно с неба, и многие так решили; дети завизжали и присели, прикрывая головы, будто что-то могло на них упасть. Погудело, нарастая волною, но быстро стихло. Я озиралась, как все, не понимая, что это такое. Помню, мысль родилась, что так уходит в бело-синюю высь погибшая Луноликой матери дева. Но кто-то из охотников рядом со мной спокойно сказал:
— Лавина сошла в ущелье. Снег.
И люди тут же разнесли: «Снег. Снег…»
