Виктор Сидоров - Повесть о красном орленке
А вот Кешку Хомутова терпеть не мог. С первых же дней.
Сидел как-то Артемка у своей землянки, ковырял от нечего делать щепкой землю. Вдруг подошли двое парней. Потом уже Артемка узнал, что одного — хлипкого, с черными подгнившими зубами — зовут Кешка Хомутов, другого — крепкого белобрысого — Аким Стогов.
— Здоров,— сказал Кешка.— Это у тебя, мужики болтают, браунинг генеральский?
— У меня.
— Ну-ка.— И Кешка протянул руку.
Артемка вынул браунинг, но не отдал: увидел, как алчно загорелись Кешкины глаза. Да и вообще ни он, ни Аким не внушали доверия.
— Ну, ну, дай. Поглядим — не слопаем. Штука не съедобная,— проговорил Аким.
Но Артемка все-таки не дал. Кешка досадливо сплюнул:
— Жила! Отродясь таких сквалыг не видывал, — и, длинно промычав «у-у», провел ладонью сверху вниз по Артемкиному лицу.
Они ушли. Однако к вечеру Кешка снова заявился, подозвал Артемку:
— Дело есть... Слушай, продай мне браунинг!
Артемка даже вскричал от негодования:
— Да ты что?!
Кешка заторопился:
— Чего орешь-то? Как следует отвалю. Не поскуплюсь,— и хлопнул рукой по карману.— Мне он во как нут жен! В разведку ходить. А тебе на кой черт? В землянке и так не опасно... Продай.
Артемка от возмущения слов не находил, стоял и смотрел в зеленоватые бегающие Кешкины глаза.
— Ну? Деньги сразу.
— Пошел отсюда,— еле выдавил Артемка и круто повернулся, чтобы войти в землянку. Кешка поймал его за плечо:
— Погоди. Вот что: за браунинг, так и быть, деньги и нож в придачу... Нож с костяной ручкой и в ножнах. Финкой называется. Идет?
Кешка почти налез на Артемку, обдавая лицо смрадным дыханием. Артемка морщился, отступал, а потом закричал:
— Да отстанешь ты или нет? Вот привязался!
Кешка отпрянул:
— Бешеный, что ли? С ним подобру говорят, а он... Не хочешь — не надо. Прощевай.— Отошел шага три, обернулся.— Подумай хорошенько, братва может и за так забрать твой браунинг.
С этого дня не стало прохода Артемке. Кешка, где ни встретит, сразу, как смола, прилипнет: продай и продай браунинг. А однажды принес для мены длинную кривую саблю, чуть поменьше самого Кешки.
Артемка забеспокоился — дело добром не кончится. Так оно и вышло. Пошел однажды Артемка к ручью. Только нагнулся, чтобы зачерпнуть воды, сзади, словно ястреб, набросился Кешка. Артемка и сообразить ничего не успел, как Хомутов срезал кобуру с ремня.
— Отдай! — закричал Артемка и бросился на Кешку. Но тот ловко сбил его кулаком.
— Цыц! Говорил: давай меняться. Не захотел. Пеняй на себя.
Он вынул браунинг из кобуры, сунул в карман, а кобуру кинул Артемке.
— На вот, носи для красоты и помалкивай. Пикнешь кому-нибудь — прибью. Со мной шутки плохи. Понял?
И пошел, насвистывая.
Долго просидел Артемка у ручья. Вернулся в землянку с красными глазами, забился в угол, чтобы никого не видеть. К обеду притопал Неборак, глянул мельком на Артемку, стал чистить картошку. Потом снова обернулся, посмотрел внимательнее. Отложил нож.
— Что кислый?
Артемка не ответил, только носом шмыгнул.
— Что, спрашиваю? — возвысил голос Неборак.
И Артемка, сдерживая слезы, рассказал о своем несчастье. Неборак молча выслушал, молча поднялся и молча вышел из землянки. Вернулся через полчаса, протянул Артемке браунинг.
— На, оружием не хвастай. Не для этого оно. И слюней не распускай.
Впервые за много дней у Артемки шевельнулось к Небо-раку расположение. Но он не выказал своего чувства — не таков этот Небесный Рак, чтобы лезть к нему с нежностями. Взял браунинг молча, лишь благодарно глянул в суровые и колючие глаза.
...Прошло, остыло в сердце Артемки чувство новизны от жизни в лесу. Загорюнился. Бродит меж землянок, слушает и смотрит лениво, равнодушно. Все одно и то же: и разговоры, и занятия. Варят, едят, курят, спят; потом все сызнова. Тоска. А тут еще комарье и пауты (Пауты (местн.) — оводы.) житья не дают, жгут, что твоя крапива. Со всех сторон. Хоть в костер бросайся.
Разглядел Артемка и другое: живут люди в одном лагере, а дружбы между ними нет. Сбились группами по землячеству и знать остальных не хотят.
Первые Артемкины знакомые, бородатые кашевары, все оказались макаровскими. Их было больше других, поэтому и землянок штук шесть занимали. Жили они своей артелью и к другим без нужды не ходили. В противоположной стороне поселились устьмосихинцы и куликовские мужики. Посередине — все остальные. В это число входили Неборак, Тимофей Семенов и пяток других мужиков из разных сел и деревень уезда.
У Неборака с этими «разными» своя компания: вместе спят, варят, работают. Но оказались и такие, которые живут сами по себе,— это Кешка, Стогов и еще двое-трое парней. Они почти все время возле командира вертятся: чем-то занимаются, куда-то ездят с ним, пропадая по два-три дня.
У Артемки нет-нет да и мелькнет мысль: не уйти ли? Не попытать ли счастья в другом месте? Но тут же отгонит мысль — куда податься? Одному страшновато. Вот были б дружки — иное дело.
Все, конечно, пошло бы по-другому, если бы отряд выбрался в степь, начал бить карателей. Тогда бы не пришлось скучать и искать заделья. Но идут неделя за неделей, а мужики сидят и сидят с Бубновым в землянках-норах и, по всему видно, не собираются вылезать из них. Так, по крайней мере, понял Артемка, побывав в последний раз у макаровских. Он зашел к ним на «огонек». Бровастый мужик, серьезный и сосредоточенный, варил на артель кашу. Встретил Артемку почему-то недружелюбно.
— Чо блукаешь? Поиграть не с кем? Вот скоро понавезем сюды таких же сопляков, и будет совсем весело: в лапту станете гонять.— А потом, будто про себя, пробубнил: — Не отряд, а чисто сиротский приют...
— Што верно, то верно,— подтвердил другой, лениво поскребывая ногу.
Артемка одновременно и обиделся и разозлился. Крикнул грубо:
— Тоже мне отряд! Только и знают, что кашу варят. Колчаки людей порют, скотину отымают, а они...
Бровастый округлил глаза, перестал мешать огромной деревянной ложкой в котле.
— Ого-го! Робяты, гляньте-ка на энтого вояку.
Но «робяты» смущенно заулыбались: видно, в точку угодил Артемка. Однако щуплый горбоносый мужик в солдатской фуражке взъярился:
— А ты что, зелень, пришел нам указы делать? А ну, геть отседова, пока хворостины не опробовал.
Бровастый обрадовался:
— Ну-ка, ну-ка, Кирилл, всыпь энтому храбрецу, покуль маму не запросит.
Мужики засмеялись веселее. Щуплый снял фуражку и, дурашливо изогнувшись, поклонился Артемке.
— А может, ты самый главный большевик? Тогда милости просим на кашу с маслом.
Губы у Артемки мелко задрожали: чего они скалятся, чего издеваются? Ведь свои же, партизаны...
— У меня тятька за красных, за большевиков воевал... Убитый он.
— Вот, значит, и ты весь в тятьку — боевой,— бросил бровастый.— Бери себе Тимоху Семенова да Небесного Рака и айда! Кроши, мети колчаков. А нам покуль и тут ндравится.
Над Артемкой вдруг раздался глухой, со сдерживаемым гневом голос Неборака.
— Мы повоюем. Для этого и собрались здесь. А вы? Жрать? Жрите. Но мальцу в душу не плюйте.
Мужики закряхтели, заерзали, запереглядывались смущенно: откуда черт принес Небесного? Как не заметили?
Неборак глянул на Артемку:
— Идем.
Они пошли. Большой и маленький. Бровастый проводил их долгим взглядом, а потом неопределенно протянул:
— М-да...
После этого случая Неборак вдруг потеплел к Артемке, часто разговаривал, поглядывая на него острым взглядом, который, казалось, говорил: «А ты, малец, Артемка Карев, будто ничего себе. Стоящий...»
Однажды, после долгой отлучки, Неборак сказал:
— Митряя видел. Поклон тебе большой...
Артемка устремил на Неборака напряженные глаза: «Может, про маму говорил что?» Тот понял:
— Пока в каталажке... А бабушка жива-здорова. Тоже поклон прислала.
Артемка понурил голову. Что бы ни делал он, где бы ни ходил, а мысли все тянутся и тянутся к дому, к маме. Как вспомнит о ней — в сердце так и кольнет, будто иглой: «Как она? Вдруг увезли в Камень? А вдруг умерла?» И так становилось больно, хоть кричи. Но крепился Артемка, даже виду не подавал — кому его горе нужно? Все ждал: может, отряд на Тюменцево пойдет. Ведь недалеко, всего верст тридцать.
— Неборак,— снова поднял голову Артемка,— мы долго еще в лесу сидеть будем?
— Теперь уж нет. На днях выберемся.
— А на Тюменцево пойдем?
— Может, и на Тюменцево. Сил у нас пока маловато, а оружия и того меньше. Вот пообщиплем для начала кой-какие кулацкие дружины, позаберем у них винтовки да патроны, тогда и о большем подумаем.
Слабое утешение, но и оно порадовало Артемку. Повеселел, вышел из землянки.
Наступал вечер. Лагерь жил своей немудрящей, однообразной жизнью. Вон макаровские снова, поди, кашу налаживают — костер раздули такой, что и быка изжарить можно. У куликовских тихо: или спят уже, или поразбрелись кто куда. Устьмосихинцы в сборе. Сидят кружком, смолят самосад и слушают балалайку, на которой наигрывает их односельчанин Колька Бастрыгин.
