Канни Мёллер - Я - Янис
— Поезжай! — решительно сказала она.
— Ни за что! Он на нас наплевал…
— Сколько у тебя пап?
— Один. Да и тот…
— И у меня был один. Только один. И я по нему скучаю. Хотя иногда и сердилась на него.
— Он тебя бил?
— Случалось. А твой папа тебя не бил?
— Не думаю. Когда он сбежал, мне было шесть лет.
— Это, конечно, ему простить нельзя. Что он сбежал. Это хуже, чем пощечина.
— Теперь у него двое новых детей вместо меня и Зака.
— И ты их никогда не видела?
Я потрясла головой. Глаза у нее заблестели, и она спросила:
— Ты иногда думаешь о папе?
— Я не хочу о нем думать!
— Но ведь думаешь иногда? И сны видишь?
Я кивнула и уставилась в пол.
— …я не хочу видеть его мерзких детей!
— Никто не может тебя заставить. Ты большая и сильная, у тебя свои ноги — тебе и решать, куда идти.
Я подняла на нее глаза. На ее усталое лицо падал свет из окна. Я знаю, так бывает. Один кошмарный сон может испортить целый день.
— Слышишь? — сказала она, когда я собралась уходить. Она приставила ладонь к уху и прислушалась к звукам с улицы.
Наверное, музыка доносилась с пустыря. А может быть, из какого-нибудь телевизора.
Но я промолчала.
— Ты же не забыла? В воскресенье? Ты и я.
Я, конечно, ничего не забыла. И не стала говорить, что сначала иду в цирк с мамой. Наверное, Глория расстроилась бы, если бы узнала.
14. Про ботинки-крокодилки
Мама спросила у Зака, не передумал ли он и не хочет ли с нами, но Зак только фыркнул:
— В этот вонючий цирк!
И мы пошли вдвоем. Мама нарядилась. По-моему, она была очень красивая. Она завила волосы и шла широким, веселым шагом.
Я косилась в сторону дома Глории — не очень-то хотелось, чтобы она меня заметила.
— Как там Мират? — спросила мама. — Давно к нам не заходили твои друзья.
— Они скучные, — ответила я. — Я с ними больше не дружу.
— Да? А с кем ты теперь дружишь?
— Да почти ни с кем.
— Может, с кем-то, кто живет в том доме? — она с таинственным видом махнула в сторону подъезда Глории.
Я не ответила, и мама продолжила:
— Ты часто выходишь из того подъезда.
— У нас в классе новая девочка, — пробормотала я и сама не поняла, почему я не говорю все как есть. Но рассказать про Глорию было бы так сложно.
— Новая девочка? Здорово. Как ее зовут?
— Глория, — сказала я.
— Глория? Как красиво. Откуда она?
— Из Румынии или вроде того.
— Приводи ее в гости!
Я пообещала, хоть и знала, что никогда этого не сделаю.
— А лучше, — мама просияла, — забеги к ней и спроси, может, она пойдет с нами в цирк? Ее я тоже приглашаю.
— Нет, — быстро сообразила я. — Сегодня вечером она собиралась к своим родственникам в… Сёдертэлье!
Мама немного удивилась. Наверное, я слишком быстро ответила. Но вот мы прошли дом и вошли в тоннель под шоссе, и она уже забыла про новую девочку. Я пожалела, что использовала имя Глории. Как будто я почти предала ее. Но придумывать что-то другое было поздно. Я надеялась, что мама скоро все забудет. Иначе мне придется сказать, что мы поссорились, что я ненавижу эту девочку и больше не хочу с ней разговаривать. Тогда мама спросила бы, почему мы поссорились…
Похолодало, и небо было бирюзовым, как порой на картинках. На цирковых флагах на вершине шатра блестело несколько звезд.
Карусель уже работала, и автодром тоже. Вокруг ходили люди с облачками сахарной ваты. У входа в шатер выстроилась очередь.
— Я не была в цирке с самого детства, — сказала мама с блеском в глазах. Иногда к нам приезжал цирк-шапито, как этот, но нечасто, ведь мы жили высоко в горах, а дорога туда была крутой и извилистой. Когда мы слышали, что приближается цирк, все дети высыпали на дорогу, чтобы помочь толкать повозки. Иногда нам разрешали помогать ставить шатер и все остальное.
Я попыталась представить, как мама выглядела в те времена, когда жила среди высоких гор.
— Ты была примерно как я? — спросила я.
Она посмотрела на меня и слегка улыбнулась, и тут подошла ее очередь покупать билеты. Пока мы шли ко входу, она снова посмотрела на меня и засмеялась.
— Мой папа звал меня Адрианом, а не Адрианой. Он, наверное, думал, что я больше похожа на мальчика, чем на девочку. У меня были такие же длинные ноги, как у тебя, и каштановые волосы. А может, и глаза те же, и рот.
Она обняла меня и провела рукой по моим непослушным волосам.
Когда мы нашли свое место в шатре, до начала представления еще оставалось немного времени, но прожекторы над манежем уже зажгли, и еще играл небольшой цирковой оркестр.
— Я вспомнила, — сказала мама. — Ее звали Сильва! Что с ней сейчас, интересно…
— Какая Сильва?
— Мы были одногодки. Она приехала летом с цирком, а на зиму осталась жить у нас. Мы стали лучшими друзьями, но весной ее родители приехали и забрали обратно в цирк. Я только и ждала, что наступит осень, и цирк закроется на зиму. Моя мама тоже думала, что Сильва приедет и снова будет жить с нами. Но она не приехала. Выпал снег, и через неделю я поняла, что она не приедет совсем. Что же с ней стало…
На мгновение мне показалось, что мама говорит о Глории. Глория и цирк-шапито! Потом я посмотрела на маму и поняла, что по сравнению с Глорией она очень молодая. Так что Сильва была другим человеком, и все-таки — как похоже! И потом я подумала, что в мире, наверное, полным-полно Сильв и Глорий — и, наверное, всегда было полно.
И вот началось представление. Я узнала акробатов, я видела, как однажды вечером они возвращались с тренировки. Но тогда они были потные и усталые, а теперь сияли, такие красивые в сверкающих трико и с сияющими улыбками.
Потом на манеж выскочил спотыкающийся клоун. Ботинки у него были, как длинные крокодильи морды. Голые пальцы торчали наружу. Он шел, раскачиваясь, с ящиком для инструментов в руках. Потом стал возиться с опорой шатра, и в какой-то момент показалось, что сейчас все упадет. Публика вскрикнула. Кое-кто встал и принялся протискиваться к проходу. Но тогда пришел директор цирка и стал кричать на клоуна, который только кланялся и пятился, и показывал пальцем. Директор приказал ему немедленно починить палатку.
— Augenblicket — ja! — крикнул клоун и снова поклонился.
Я узнала его, и меня как обожгло. Если он меня узнает — это конец. Вдруг он понял, кто взял его деньги?
Когда он посмотрел на меня, прятаться за маму было поздно. Она засмеялась и подтолкнула меня.
— Он тебя имеет в виду! Он хочет, чтобы ты ему помогла!
Я встала, как лунатик, и вдруг навстречу мне протянулся лес рук, готовых помочь выбраться на манеж.
Луч прожектора чуть не ослепил меня, но клоун взял за руку и подвел к опоре.
— Ты починяйт, да?
Он указал под самый купол, и народ взвыл от хохота. Может быть, они смеялись надо мной, потому что вид у меня был растерянный и глупый.
Клоун вытянулся, показывая, что он слишком короткий и не дотягивается. Потом указал на свои плечи, как будто я могла вот так запросто взять и забраться. Странное дело — у меня получилось. Он схватил меня, и я вмиг очутилась у него на плечах. Он держал меня за ноги, и мне казалось, что это нормальное дело — стоять вот так.
Потом он подошел к опоре, я вытянулась и толкнула ее. Раздался щелчок, и шатер снова стал ровным и красивым. Публика аплодировала и смеялась.
Спрыгивая с плеч клоуна, я успела почувствовать запах грима на его лице. Оно было красное, с черными кругами вокруг глаз и большим красным ртом. Один глаз подмигнул мне.
До самого конца представления я думала о том, почему клоун выбрал именно меня. И почему он так подмигнул. Он что, знал?
Когда появился верблюд, меня затошнило. При виде двух покачивающихся горбов — как лодки в шторм — легче мне не стало.
Девушка в розовом трико приказывала верблюду ходить разными кругами — то шире, то уже. Множество маленьких пуделей описывали вокруг верблюжьих ног восьмерки. От всего этого у меня разыгралась морская болезнь. Я чувствовала, что надо срочно встать и выйти.
— Я сейчас, — сказала я маме.
— Пойти с тобой? — прошептала она.
— Нет, — ответила я. Соседи зашикали.
Я только и успела забежать за вагончик. Там меня долго и чудесно рвало. Чудесно было то, что больше не надо сдерживаться. Очень приятно. Казалось, что если от всего избавиться, то можно будет жить дальше. Пока я не огляделась по сторонам. Неподалеку стоял клоун и смотрел прямо на меня. И я не могла сдвинуться с места. Приросла к земле. Он затушил сигарету и подошел ко мне. Крокодильи морды хлопали на ходу, он не улыбался. Угольно-черные глаза смотрели на меня.
— Как ты? — спросил он, уже без своего циркового акцента.
