Андрей Шманкевич - Боцман знает всё
Каждый раз я находил на песке ноты и примеры. Они становились всё сложнее. У музыканта за скрипичным ключом появились мелодии знакомых песен.
У математика дела шли хуже, на «плохо». И только в редкие дни ему удавалось решить на «уд.». А когда появились в примерах скобки, появилась и новая отметка — «очень плохо».
«А ведь учитель не совсем справедливый!», — решил я. Часто ученик-музыкант перевирал мелодии, но всегда получал отметку не ниже «хорошо». Я ещё заметил, что врал он только в песнях из кинофильмов. Народные песни и марши всегда записывались правильно. А марши все были старинные, военные. Впрочем, не всегда можно было прочесть ноты и цифры. Бывало, по песку проходили коровы и подставляли столько нулей к цифрам своими копытами, что эти числа не прочёл бы и астроном.
Я догадывался, что ученики — дед-пастух и его внук, подпасок. Хотелось только узнать, кто из них музыкант и кто математик. Меня наконец так одолело любопытство, что я пришёл на перекат раньше полудня, когда стадо ещё отдыхало у реки. Одни коровы лежали на берегу, другие в воде, на отмели, а некоторые забрели почти на середину реки и там стояли, вытянув над водой морды с чёрными и розовыми ноздрями. Они стояли неподвижно и мычали от удовольствия.
Чтобы не тревожить коров, я обошёл стадо поодаль. Ни дед, ни подпасок меня не заметили. Пастух сидел у самой воды. Заскорузлые пятки вылезали из башмаков, отполированных до блеска травой. Кнутовищем арапника он старательно рисовал на песке цифры. Значит, математикой занимался он. Видно, нелегко давалась деду наука счёта. Он часто поднимал голову и смотрел на речку, на зелёную стену камыша. Смотрел, внимательно прищурившись, как художник, определяющий глубину теней и яркость тона. Губы у него шевелились, как будто он хотел пересчитать все камышины на том берегу. Потом опускал голову и писал. Раскрывал и закрывал скобки, множил, вычитал. Помогали ему считать и узловатые пальцы на левой руке. Они то сгибались, то разгибались по одному, по два или все сразу.
А рядом внук проворно ползал на коленках перед нотной линейкой и торопливо, тоже кнутовищем, писал ноты. При этом он ел кусок хлеба с салом. Ел ловко, одной рукой. Сало держал большим и указательным пальцами, а хлеб прижимал к ладони мизинцем. За ним, как дрессированная змея, ползал чёрный кнут в руку толщиной.
— Санька, проверяй, — сказал наконец дед.
— Сейчас, — глухо ответил Санька.
Дописав последние ноты, Санька подошёл к деду, на ходу вытирая руки о штаны. Он бегло просмотрел каракули, решая пример в уме, добрался до результата и покосился на деда.
— А кто за тебя будет вторую скобку раскрывать? — спросил он сердито.
Дед засуетился:
— Какую скобку? Да ведь все же я растворил, все до единой.
— Все? А это что? Эту растворял?
— Да неужто нет? А и верно… Да как же это я? Вот напасть, прости господи! Проглядел, стало быть.
— Решишь сначала, — сурово сказал Санька.
— А может, завтра дорешаю? — спросил дед.
— Успеешь и нонче.
— Строгий ты стал.
— Так и надо. Вот когда я это проходил, знаешь, какой у нас был учитель…
И чтобы дед не спорил больше, Санька затёр ногой всю его работу.
— Решай сначала, только сперва проверь ноты.
Пастух поднялся и, расстроенный неудачей, пошёл за внуком.
— Ну, пой, — попросил Санька.
Дед глотнул воздуху и высоким голосом начал петь, называя каждую ноту. Я узнал песенку из кинофильма, который только вчера демонстрировался в колхозном клубе. На середину строчки деду не хватило воздуха, и он глотнул ещё.
— Ну как? — спросил внук.
— Хорошо. Зря как хорошо! Пиши отметину.
— Какую ж поставишь?
— Пиши пятёрку, — сказал дед торжественно.
Тут вмешался я:
— Пятёрки многовато.
Оба они от неожиданности вздрогнули и уставились на меня.
— Многовато пятёрки. Тут вот нужно не половину ноты, а целую, — сказал я и концом удилища указал на ошибку.
— Разве? — недоверчиво протянул дед и, опустившись на колени, стал проверять.
Он пел про себя, дирижируя пальцем. Казалось, что он считал ноты, как коров в стаде. Внук выжидательно косился на деда, на ноты и на меня.
— Кажись, верно. Подлиннее тянуть надо, — согласился наконец дед.
— А вы, товарищ рыболов, музыкант? — спросил меня Санька.
— Нет, не музыкант. А вот вы, дедушка, откуда ноты знаете?
— Я-то? Я давно уж знаю. В армии я был в музыкантах. Был полковым трубачом и в музыкантской команде был. Тоже на трубе играл…
— Он ещё и на гармошке играет, — добавил внук.
Я положил свой спиннинг на траву и сел. Они тоже сели.
— А вы щук зря как помногу ловите. Я вчера видал, как вы несли. Большущие!
— Да. Вчера мне повезло. Взял три щурёнка. А ты тоже играешь на каком-нибудь инструменте? — спросил я Саньку.
— Играет. На гармонике играет, на дудке. А вот ждём из города баян. Поехал председатель колхоза и взял деньги. Не нонче, так завтра вернётся, — ответил за внука дед.
А Санька добавил:
— Я уже пробовал на баяне. Хорошая гармонь. А вы из Москвы приехали?
— Из Москвы.
— А разве там негде ловить? Там же Москва-река.
Я усмехнулся:
— В Москве больше рыбаков, чем рыбы. А я люблю один побродить. Ты сыграй-ка на своей дудке.
Санька не стал отнекиваться. Он вытащил из сумки дудку и заиграл. Сразу зашевелились коровы, оттопыривая волосатые уши. Они ловили знакомые звуки. У самого Саньки были тоже оттопыренные уши, облупившиеся от солнечных ожогов. Облупился и нос. Играл Санька хорошо. Длинные пальцы бегали по ладам, и дудка пела по-птичьему. Санька был на редкость щупленький и маленький. Он и сам похож был на какую-то птичку и ни минуты не сидел спокойно. Голову поворачивал из стороны в сторону не плавно, а рывками, как синица. И смотрел не прямо, а как-то боком, одним глазом. Неспокойные руки жили самостоятельной жизнью, и Саньке приходилось всё время их сдерживать. Он всегда их засовывал то под мышки, то под коленки. И у внука и у деда были удивительно красивые чёрные глаза. Чёрные до синевы. Глаза так молодили пастуха, будто у него не настоящие седые волосы и борода, а парик.
— Хороший должен из него музыкант выйти, — сказал дед, когда Санька кончил играть.
— Только надо учиться, — подтвердил я.
— А вот осенью повезу его в Москву.
Я достал папиросу и предложил пастуху.
— Спасибо. Только не балуюсь я лёгким. Я самосаду заверну. Это вот такому как раз будет.
— А он что, курит?
— Да нет. Я вот в его годы, помню, курил. Сане уже четырнадцатый пошёл с весны.
— Четырнадцатый? — удивился я.
— Четырнадцатый, — подтвердил Санька. — Не расту я. Вырос до этих пор и перестал. Вот дедка всё пристаёт: «Хворь в тебе какая-то, Санька». А я ничего не чувствую. Вот нигде не болит, а не расту. Ребята «чирком» дразнят. Знаете чирка? Это такая утка дикая. Она до старости утёнок.
Говорил это Санька спокойно, зажав под мышками ладони и следя, как дым от моей папиросы улетает к воде.
— И в кого я такой вышел, не знаю. Дедка вон какой здоровый, мамка и папка тоже.
— А может, ещё вырастешь? — сказал я.
— А может… — неуверенно ответил Санька.
К нам подошёл рыжий бычок и потянулся к сумке.
— О! Сумочник явился. Он у нас спец по сумкам лазить. Чуть не доглядишь — и останешься без харчей. Всё поест — даже чеснок… Ге! Иди отсюда! — Санька отогнал бычка арапником. — А нашего быка вы видали?
— Нет. А что?
— У!.. Зря какой злой. Вот смотрите, мы ему на лоб железный лист повесили. Теперь он только под ноги себе да вбок может смотреть.
— Сразу спокойный стал. Это Санька придумал ему такое украшение.
— Товарищ рыболов, а как вы думаете, призовут меня в армию? — спросил вдруг Санька.
Я растерялся от такого неожиданного вопроса. А Санька смотрел на меня умоляющим взглядом. Как будто теперь всё зависело от меня: как я скажу, так и будет.
— А что ж. Вполне могут призвать. Это необязательно, чтоб косая сажень. Главное, чтоб здоровье хорошее.
— Хорошее! Честное слово, хорошее! Ничего у меня не болит. Просто так, не расту, да и всё, — начал торопливо уверять меня Санька.
— Ну, тогда примут.
— Вот Костю Савина приняли. Он в артиллерии служит.
— А он тоже… маленького роста? — спросил я.
— Костя? Нет. Он во́ какой здоровый! Меня, конечно, в артиллерию не примут. И во флот не примут. Да и в пехоту, пожалуй, не гожусь. Мне вот Костя письмо прислал. Там у них есть музыкантская команда, и — вот, почитайте — в этой команде много ребят играет. Совсем маленьких.
Санька достал из сумки замусоленное письмо. Видео, читалось оно не раз и не два. Многое уже и прочесть было нельзя. Я только понял из этого письма, что Саньке при его способностях прямая дорога в музыкантскую команду.
