Андрей Шманкевич - Боцман знает всё
Вытащив по тюку сена, мы удобно устроились каждый в своей берлоге. Разговаривать на голодный желудок было как-то даже тяжело, и мы постарались поскорее уснуть. Засыпая, я из предосторожности снял с ног домодельные башмаки с ушками и положил их в корзину под голову. Проснулся я среди ночи от того, что кто-то схватил меня за пятку. Я мигом вылетел из своей берлоги.
— Ой! Тут кто-то есть! — взвизгнула женщина, как будто это не она, а я схватил её за ногу. — Коля! Посвети!
Коля посветил, и я тут же предстал перед четырьмя ночными гостями. В компании было два подвыпивших моряка в капитанской форме, один постарше, которого звали Колей, и один помоложе. И женщин было две, и тоже одна постарше, та, что вытащила меня из логова, а другая — худенькая, молодая. Старшая была полная блондинка, больше я ничего не разглядел. На всякий случай я решил вести себя тише воды, ниже травы, чтобы капитаны не потурили нас с пристани.
— Да он казачонок! — засмеялась полная, стащила с моей головы кубанку с красным верхом и водрузила её себе на причёску. — Коля! Посвети — личит мне?
— Нюра! Нюра! Оставь её… Бог знает, что в его шапчонке может водиться… — стал упрашивать расходившуюся женщину старший из моряков.
Я почему-то решил, что он капитан стоявшего у причала грузового парохода.
— Товарищ капитан! Вы не довезёте нас до Туапсе? Только у нас нет денег… — спросил я жалостливым голосом и уже хотел было рассказать историю поступления в кавучилище, которую я уже успел выучить наизусть, как молитву. Но напрасно я старался: они все были подвыпивши, всё их веселило.
— А что, Николай Николаевич! Повезём их в Туапсе без денег? А? Сколько вас? — спросил молодой.
— Только двое…
— Двоих только? Обязательно подвезём… Я пошёл запрягать!..
Он засмеялся и, покачиваясь, пошёл к воротам. За ним пошли все, сразу перестав мною интересоваться. Меня это страшно обидело. Я пролежал после их ухода целый час, не в силах уснуть. Я лежал и сочинял речь, полную сарказма и горечи, которую я произнёс бы перед ними, если бы они ещё не ушли.
«А известно ли вам, граждане, что у вас не души? Что у вас на сердце лишаи растут? Вы же вели себя тут, как те нэпманы, которых надо в Чёрном море топить…»
Я так расстроился, что сел и стукнул кулаком по тюку сена, как стучат ораторы по столу. Однако удар мой пришёлся по чему-то холодному и скользкому. Это «что-то» прыгнуло из-под моего кулака мне в лицо, и я заорал диким голосом:
— Борис!..
Белобрыс вылетел из своей берлоги и уставился на меня, ничего не понимая.
— Ты чего? Ты чего? — спрашивал он спросонья.
— Напало на меня что-то… Холодное!.. — пролепетал я, и Борис попятился от моего места.
— Змеюка?
— Не знаю… Комок какой-то… Как сиганёт!..
— Может, лягуха?
На всякий случай мы отошли подальше от сена, однако долго ничего не могли придумать. Потом Борис предложил пошарить в моём логове палкой и раздобыл где-то кусок проволоки. Он сунул проволоку в сено, но оттуда ничего не выползало и не подавало голоса. Тогда Борис расхрабрился окончательно и полез в берлогу сам. Через мгновение он предстал передо мной с каким-то чёрным предметом в руках.
— Что это? — спросил я шёпотом.
— Ридикюль… — так же шёпотом ответил Борис.
Я достал свою базарную корзинку, надел башмаки, сунул в корзинку ридикюль, и мы направились к воротам в порт, чтобы там получше разглядеть свою находку.
Да, это была действительно дамская сумочка, сделанная на манер кисета из мягкой чёрной кожи. Борис растянул этот кисет, и мы заглянули внутрь. Мы ожидали увидеть в сумочке деньги, надеялись, что увидим, но не в таком количестве. Пачка денег, свёрнутых рулоном, была такой толстой, что я не мог охватить её пальцами…
Мы лишились дара речи, мы перестали дышать, нас обоих стало колотить в ознобе. Сначала мы уставились друг на друга, потом стали озираться… Я опять сунул ридикюль в кошёлку и на цыпочках побежал в тень от каких-то грузов. Борис последовал за мной и прижался ко мне, как маленький. Разговаривать мы всё ещё не могли, да, пожалуй, и думать. Вместо мыслей у меня в голове стоял звон.
Но всё же какие-то мысли были. Борис вымолвил наконец, еле ворочая языком:
— Кабы они были буржуями какими… Нэпманами… А ты же говоришь, что они капитаны…
— Да, я говорю — капитаны, я говорю… — ответил я не совсем связно.
— Значит, надо выходить на свет и ждать их… — со вздохом заявил Борис.
— А если не придут? — спросил я с надеждой.
— Бежит вон… — ещё глубже вздохнул Белобрыс.
От ворот летела та, старшая, что надевала мою шапку. Только теперь она уже не повизгивала от смеха, а то и дело промокала платочком глаза.
— Мадамочка! — решительно остановил её Борис. — Куда вы бежите? Вы чего-то потеряли?
— Ридикюль!.. Сумочку украли! Деньги!.. — закричала она, сразу остановившись, точно на стену наткнулась. И тут же, увидав меня, подскочила, сорвала с головы кубанку и спрятала её за спину. — Он! Он! На помощь! Держите вора!.. — заорала она на весь порт.
Я потянулся было за своей кубанкой, но капитанша заорала ещё сильнее:
— Нет, не уйдёшь! На помощь!
— Да что вы, мадамочка? Сказились, что ли? Чего вы орёте? Вот ваш паршивый ридикюль!.. Никто вас не обкрадывал! Нашли мы его на сене, где вы его, пьяная в доску, потеряли… А теперь нас ворами обзывать вздумали? Да?
Капитанша схватила сумочку и тут же спрятала, как и кубанку, за спину. Глаза у неё были вытаращены, подбородок дрожал.
— Какие мы воры, раз мы вас сами остановили? — принялся кричать и я противным «девчоночным» голосом и шарить по карманам. Смешно теперь, но тогда я хотел показать ей в той обстановке направление в кавучилище.
Вместо удостоверения я вытащил из кармана свой старенький пионерский галстук. Увидав его, я испустил победный клич и предъявил капитанше галстук, как всё перекрывающий мандат.
— Вот! Смотрите, кто мы! — выкрикнул я и тут же, чтобы капитанша окончательно поняла, с кем имеет дело, с привычной быстротой повязал галстук на шею.
И капитанша точно очнулась. Она даже головой помотала.
— Ой, боже мой! Что же это я?.. — пробормотала она и пошла к воротам, всё быстрее и быстрее.
— Кубанку-то хоть отдайте! — крикнул Борис, догоняя её.
Она сказала «простите», отдала шапку и бегом кинулась за ворота мимо выскочившего из будки сторожа.
— Вот что деньги с людями делают! — сказал окончательно успокоившийся Белобрыс. — Даже спасибо не сказала!..
— А вы можете с ей потребовать! — сказал с возмущением сторож, когда узнал, что произошло. — Ишь какого переполоху наделала! По всем законам полагается при таких случаях третья часть. Надо было с находкой в милицию, там бы денежки переслюнили, и пожалуйте вам третью часть…
— Да ну её к богу в рай! — перебил сторожа Борис. — Кабы она нэпманка была, буржуйка…
— Тогда бы другое дело! — добавил я. — Тех надо в Чёрном море топить…
Ноты на песке
Лучший клёв бывает на заре, и поэтому я каждое утро просыпался с первыми петухами. Поёживаясь от холода, я шёл на Пьяну всегда одним и тем же путём — через колхозный огород. На огороде колхозницы пололи мокрые от росы делянки огурцов и капусты. Сразу за деревней начинался заливной луг. Он тянулся до самой реки. Конные косилки плавали по лугу, как колёсные пароходы. Меж кустов траву выкашивали вручную загорелые парни, старательно обкашивая каждый кустик.
На другой стороне реки, на высоком берегу, мельница-ветрянка махала своими огромными ручищами, как будто хотела разогнать поскорее утренний туман.
Ловить я начинал от холодного источника и к обеду приходил на перекат, где отдыхало стадо. После полуденной жары, когда отдохнувших коров угоняли в луга, на перекате особенно хорошо брала крупная краснопёрка, горбатые окуни.
На перекате я ловил взаброд. Но прежде чем войти в реку, я искал глазами у самой воды то, что меня давно уже интересовало. Ещё в первый день приезда на Пьяну я увидел на песке аккуратно нарисованные нотные линейки с нотными значками и скрипичным ключом. Во всю строчку была написана гамма. А рядом, ближе к воде, кто-то решал примеры по арифметике. По корявым цифрам можно было понять, что решавший не очень грамотен и не очень силён в счёте. Пять, умноженное на пять, равнялось у него двадцати. Учитель, вероятно, был строгий. Он зачеркнул «двадцать» косым крестом и поставил отметку «плохо». Этой же рукой было выведено «двадцать пять», а под нотной линейкой — «хор.».
Каждый раз я находил на песке ноты и примеры. Они становились всё сложнее. У музыканта за скрипичным ключом появились мелодии знакомых песен.
У математика дела шли хуже, на «плохо». И только в редкие дни ему удавалось решить на «уд.». А когда появились в примерах скобки, появилась и новая отметка — «очень плохо».
