Бранко Чопич - Ноги в поле, голова на воле
— А как же, конечно, побывал. Но страшно там — жуть. По ночам привидение бродит в белом балахоне и цепями звенит.
— Привидение? А что это такое? — поражаюсь я, поскольку до сих пор мне ни от кого не приходилось слышать про привидения.
— Привидение? Ну, это, как тебе сказать… человек такой, на самом деле он мертвец, но встает из могилы и шатается вокруг развалин. Если он тебя сцапает, готово дело, ты уже покойник. Привидение охраняет Старую башню над ущельем.
У меня мурашки побежали по коже от страха.
— А в Кошачьей пещере привидения водятся?
— Нет. Там костры разводят, а привидения страсть как боятся дыма и огня, еще они не любят, когда петухи кричат.
— А почему не любят, когда петухи кричат?
— Потому что петушиный крик — предвестник рассвета и утра, а вся ночная нечисть утра боится, ну, всякие там оборотни, упыри, вампиры, ведьмы, бабы-яги, водяные, лешие и бесы…
Я даже рот разинул, потрясенный таким скопищем дьявольской силы, орудующей по ночам. И не осмелился спросить, кто из них как выглядит и кто чем промышляет. Мне оставалось только поражаться Славкиной образованности да удивляться тому, что при его блестящих познаниях он по второму разу проходит курс наук первого класса.
— Но раз в Кошачьей пещере нечисти нет, может быть, ты меня как-нибудь туда сведешь? — не отстаю я от Славко.
— Ладно уж, так и быть, свожу. В воскресенье пойдем с тобой рыбу ловить, прихватим вершу и вверх по ручью — хоп! хоп! хоп! — к самому подножию скалы, где пещера. Неподалеку от пещеры на старой мельнице мельник Дундурия живет.
— Как ты говоришь? Дундурия?
— Это у него кличка такая.
— А как его по-настоящему зовут?
— Я думаю он и сам уже забыл. Оглох он от мельничного шума и пальбы.
— От какой еще пальбы? — вздрагиваю я, едва не свалившись с каштана на землю.
— Ты что, не знаешь, что у нас на престольные праздники из старинных мортир палят. Они жутко громко хлопают.
— А почему Дундурия из них палит?
— Потому, что он привык на своей мельнице к шуму и грохоту, так ему и пальба нипочем. Еще и на пользу идет, уши ему прочищает, он потом даже лучше слышит.
— Ой, как бы я хотел с ним познакомиться! — вздыхаю я.
— Познакомишься, если только он в село не уйдет, потому что он по воскресеньям обычно зубы рвет.
— Как так зубы рвет? — оторопело таращу я глаза на Славко.
— А так. Дундурия самый искусный зубодрал во всей округе, разве ты не знаешь? А еще он вправляет поломанные руки и ноги и у коней зубы рвет.
— Что ты говоришь!
— Ну да. А еще Дундурия мастерит рукоятки для топоров, тесаков, мотыг и тяпок и вытачивает из ясеня зубцы для граблей.
Устроившись, на суках в гуще раскидистой кроны старого каштана, мы за разговорами о мельнике и его разнообразных рукомеслах чуть было не отстали от своих. И спохватились, лишь услышав крики из-под дерева:
— Эй, там, Араб! Эй, Бранчило! Вы где, мы домой уходим!
Чего только не снилось мне в ту ночь! Какая диковинная невидаль не обступала меня! Я проснулся от ужаса, когда на меня надвинулся мельник Дундурия, вооруженный громадными клещами, и заорал: «А ну, рот разинь, сейчас я тебе вытащу конский зуб!»
13
В воскресенье спозаранку, едва я успел завтрак проглотить, как с дороги послышался оклик Славко Араба:
— Эй, Бранчило, поторопись, в церковь пора!
Какая там еще церковь! Я отлично понимал, что мы со Славко отправляемся на рыбалку, босой, выскользнул из дому, и вот уже мы со Славко улепетываем по дороге. За первым поворотом перескакиваем через плетень и кукурузником напрямик на речку Япру.
— Вот она, наша церковь. Помолимся мы тут с тобой святому Голавлю и пресвятой Форели с красными крапинками.
Из густых зарослей осоки у воды Славко извлек объемистую вершу, сплетенную из гибких ивовых прутьев, а вслед за ней и длинный шест, по прозванию вышибала. Этим шестом из-под подмытых берегов и густого сплетения ивовых корней выгонялись притаившиеся там голавли и другая рыба и направлялись в подставленную вершу.
Наши обязанности были заранее распределены. Я ношу и ставлю вершу, а Славко шестом загоняет в нее рыбу. Так сложилось с первой нашей совместной рыбалки, и по этому поводу у нас не возникает никаких пререканий. Мы ссоримся совсем из-за другого, а из-за чего, сейчас вы узнаете сами.
Подставляю я вершу, мы ее называем кошелкой, к самому берегу и кричу:
— Давай гони, я кошелку под самые ивовые корни подвел, так что ни одна рыбка от нас не ускользнет!
— Да молчи ты, чтоб тебя дьявол унес! Услышит рыба и в другую сторону кинется.
— Не слышит рыба! — утверждаю я.
— Как это не слышит, глупый? — бушует Славко.
— Не слышит, потому что она в воде. Запихни голову в воду, узнаем, что ты там услышишь! — подначиваю я.
Славко засучивает рукава и штаны, становится на четвереньки в Япру, точно скотина на водопое, и погружает голову в воду. Я воплю во все горло:
— Сивый мерин, осел, ишак!
Он не меняет позы, тут я даю ему вышибалой шлепка. Он зарывается в самую глубину речки, а потом выныривает и орет:
— Эй, что там еще такое?
— Ты слышал, как я тебя звал?
— Не слышал. Слышал только, как ты меня по заду чем-то огрел.
— Вот еще небылицы какие, это тебе так показалось. Что же ты, не слышал, как я тебя звал?
— Ничего я не слышал! А как ты меня звал?
— Сивый мерин, осел, ишак! — вдруг гогочет из высокой осоки чей-то голос.
Мы так и подскакиваем от неожиданности. Кого это нелегкая принесла?! Из осоки тут же высовывается рожа Ей Клячи.
— Эй, примите меня в свою компанию?
— На что ты нам? Голавлей пугать?
— А кто за вами улов будет носить? А кто будет на стреме стоять, чтобы вас легавые врасплох не захватили?
Кляча был прав. Несподручно нам было с шестом-вышибалой и кошелкой еще и улов за собой таскать. Что же касается легавых, так с ними и вообще хлопот не оберешься. Чуть зазевался, а они тут как тут и цап за шкирку обоих.
— Ладно, Кляча, пошли с нами! — согласился Славко.
Втроем нам было веселее. Мы геройски продвигались вверх по речке, улов был богатый, при этом Кляча неутомимо забавлял нас своими беззастенчивыми выдумками, пока сам не поперхнулся:
— Ого, ну уж это я чересчур загнул — рогатого зайца придумал, в нашем селе рогатого коня и то не встретишь!
Чем ближе подходили мы к откосу, на котором высилась гигантская скала с Кошачьей пещерой, тем уже становилось ущелье с протекавшей по дну его речкой Япрой. И вот наконец солнце скрылось совсем за могучими бастионами леса, и все утонуло в густом сумраке, а издали до нас донесся монотонный гул и рокот.
— Что там такое? — забеспокоился я.
— Это мельница Дундурии. Сейчас он появится сам!
Вскоре из-за веток раскидистых старых ив показалась серая островерхая кровля мельницы, обросшая клоками крапивы, пучками моха, гирляндами лишайника и другой неизвестной растительностью. Из глухих дебрей бузины, ежевики, ольховника и пальмовидного папоротника вставал бревенчатый сруб мельницы, сплошь оплетенный диким виноградом. И лишь перед самым входом в мельницу открывалась небольшая травянистая лужайка, а в одном ее углу торчал кол, служащий коновязью.
— Ого! До чего же заросла эта мельница! — поневоле вырвалось у Ей Клячи.
— Погоди, ты еще самого хозяина не видел, — предостерег его Славко. — Вот уж кто действительно кудлатый, патлатый и косматый.
Не успели мы выбраться на травянистую лужайку, как из мельницы вывалился плечистый здоровяк в гуне и папахе. Он весь зарос бородой и усами, настолько густо припорошенными мукой, что из-под этого белого покрова едва проглядывали два лукавых сияющих глаза и огромный бугорчатый нос, величиной с порядочную картофелину.
— А вот и сам Дундурия! — подтолкнул нас Славко. — Добрый день, дядька Дундурия!
— Ап-п-чхи! — отозвался Дундурия из дебрей своей бороды таким могучим чихом, как будто это выпалила наша церковная мортира, и с его усов, бороды, бровей, воротника и папахи взметнулось целое облако белой пыли. — Апчхи! — еще раз более скромно повторил Дундурия и прибавил: — Что-то простыл я на мельнице на этом сквозняке. Добрый день, Славко, добрый день, удальцы!
Приободренные этим приветствием, мы весело заржали, когда дядька чихнул в третий раз, скрывшись в густом облаке мучной пыли, — апчхи! апчхи!
Пока мы с любопытством разглядывали внутренность мельницы, где с мерным жужжанием усердно вращался огромный каменный жернов, дядька Дундурия извлек из-под углей очага румяную погачу[7], разве только самую малость уступавшую размерами каменному жернову, и принялся отламывать нам знатные куски.
— А ну-ка, поднажмите, удальцы!
Кто не едал на мельнице погачу с пылу с жару, тот не познал истинной сладости жизни. Кажется, что ты не обедал с самого рождения и это первый кусок, попавший тебе в рот за последние сто лет. Поэтому нет ничего удивительного в том, что дядькина погача исчезла в мгновение ока, как будто бы ее и не бывало.
