Во Куанг - Отчий край
— Иди сюда, посмотри-ка моих червяков!
А он тут же распределил червей на кучки, посмотрел и с серьезным видом уверил ее, что черви очень хорошие.
Я пренебрежительно усмехнулся:
— Ты ведь в море жил, только анчоусов да макрель видел. Откуда тебе знать, какие черви хороши, какие плохи?
Но жена Бон Линя заступилась за Островитянина, сказав, что у него очень зоркий глаз. А если у человека зоркий глаз, значит, он не ошибется и в шелкопряде. К тому же он очень понятливый. А понятливый чего не знает.
— Бон Линь все настаивал, чтобы я выбросила этих червей, — сказала она. — Хорошо, что я пожалела, оставила.
— Ну, если таких выбрасывать… — с умным видом заметил Островитянин, точно он и впрямь был опытным шелководом. — Нужно водой, в которой мыли листья тутовника, брызгать на шелкопряда, тогда он будет хорошо есть и быстро расти…
Я, схватившись за живот, хохотал: откуда только он мог узнать все то, что повторял сейчас, как попугай!
Однако глаза у него и впрямь были зоркими. Как-то раз, когда мы вдвоем перед вечером вывели нашу буйволицу попастись, он показал рукой на тот берег:
— Смотри, костры зажгли!
Только приглядевшись повнимательнее, я смог увидеть крохотные светящиеся точки.
Мы легли на спину и принялись разглядывать темнеющее небо. Островитянин умел увидеть там звезду еще до того, как, казалось мне, она загорится.
Он и в темноте видел. Когда буйволица, ступая неторопливым шагом, несла нас домой, ему удалось в кромешной тьме различить надвигающуюся на нас огромную тень — бодливого буйвола, и мы успели вовремя свернуть с дороги.
Я уже стал побаиваться его глаз. Я был уверен, что он тот самый, кого в народе у нас называют «разноглазым». Бай Хоа говорил, что разноглазые — все, как один, жулики и обманщики. Но как станет проявлять свое вероломство Островитянин в отношении меня? Уж не собирается ли он оклеветать меня в чем-нибудь перед пастушатами, или, еще того лучше, — не утопит ли он меня в реке, куда мы часто ходили купаться?
И все же, не будь Островитянина рядом, мне бы его очень не хватало. Он был славный малый и, что бы я ни сказал, во всем со мной соглашался.
Наша буйволица Бинь была поручена моим заботам. Теперь ее пасти было труднее, чем прежде. После того как мой отец ушел в армию, выводить Бинь на пахоту стало некому, и буйволица, не чувствуя над собой строгой хозяйской руки, совсем разбаловалась. Едва ее выпускали за ворота, как она норовила удрать к реке и подраться там с другими буйволами. Я велел Островитянину сплести из тутовника кнут, специально чтобы разгонять сцепившихся буйволов.
Островитянин старался выбрать для Бинь места с особенно сочной травой. Если ему удавалось удержать Бинь от драки с буйволами, на обратном пути я позволял ему устроиться за мной на спине у Бинь. Я погонял Бинь, чтобы она бежала быстрее, и Островитянин взвизгивал, цеплялся за меня обеими руками. Бинь бежала почти как резвый конь. Если никто из нас не падал, я говорил, что это только благодаря моему искусству управлять буйволицей. Но если мы оба оказывались на земле, я доказывал, что Островитянин слишком крепко за меня ухватился и помешал мне.
Чаще всего мы возвращались домой со здоровенными шишками на лбу. Шишек этих становилось все больше и больше, и скоро количество их приняло такие угрожающие размеры, что вмешалась моя сестра. Она сказала, что я целые дни бездельничаю на реке, играю в разные игры, от которых «попахивает феодализмом», и пригрозила, что, если я не прекращу, ей не останется ничего другого, как написать обо всем отцу. Он приедет и задаст мне хорошую порку, чтобы я прекратил лоботрясничать, и так Островитянин из-за меня ходит весь в синяках и шишках.
2Но число шишек на наших лбах не только не уменьшалось, а, наоборот, все возрастало. Бон Линь заметил, что нас следовало бы как можно скорее отправить учиться. Я уже однажды ходил в класс, теперь это должно было произойти вторично.
Дедушка Ук считал, что сейчас, когда страна получила независимость, и учиться нужно начинать с юных лет.
Моя сестра и жена Бон Линя заявили, что мы с Островитянином во что бы то ни стало должны стать специалистами.
А какой же получится специалист из неуча!
И в ожидании, пока будет построена новая школа, нас с Островитянином определили в «домашний класс» к учителю.
Дом учителя стоял на нижней улице и был укрыт густой зеленью митов. Во дворике буйно росли пионы. Уже от калитки становились видны подвешенные к навесу веранды клетки с дроздами и голубями. Вокруг дома под крышей были навешаны верши, пустые клетки и силки для птиц, сплетенные из мелко наструганной блестящей бамбуковой дранки.
— Чтобы мальчик мог спокойно учиться, — сказал Бон Линь, — нужно дать ему настоящее имя.
Жена его тоже согласилась, что такое имя, как «Островитянин», звучит странно.
Бон Линь добавил, что имя должно быть звучное и ясное.
Дядя Туан сказал, что у его сына уже есть имя — Нгуéн Биéн, и это уже здесь, в Хоафыоке, пастушата прозвали его Островитянином.
Но дедушка Ук рассудил, что «Островитянин» звучит совсем неплохо и напоминает мальчику о том, где он родился. С ним согласились — ведь перемена имени дела не меняет, и за Островитянином осталось его старое имя.
И вот в одно прекрасное утро мы пришли на первый урок. Островитянин был одет все в те же штаны на лямках и берет, который какой-то иностранец обронил с проходившего судна. Островитянин нашел этот берет в один из своих выходов в море.
Ребята, которые уже собрались у учителя Ле Тао, с улюлюканьем окружили Островитянина. Один из них все пытался заглянуть ему в нос, не прячется ли там хобот, и подстерегал Островитянина, когда тот выходил пить — не ноздрями ли он будет это делать.
Учитель показал Островитянину букву «а» и перешел к букве «б». Потом он показал букву «к». Если к «б» прибавить «а», будет «ба», к «ба» прибавить «к», будет «бак», сказал он и велел Островитянину несколько раз прочитать это слово.
Островитянин вслух повторял буквы, которые ему говорили, и пытался составлять из них слова. Это получалось у него так потешно, что ребята покатывались от хохота.
— Прекратите смеяться! — прикрикнул учитель. — Ну-ка, повторяйте все вслух: «Эс-о-эм — сом! Раз-ру-шил — разрушил, дэ-о-м — дом. Сом разрушил дом».
Мы проревели эту фразу по слогам, но ребята долго не могли успокоиться и то и дело оглядывались на Островитянина.
По дороге домой Островитянин сказал, что он еще никогда не видел сома, который мог бы разрушить дом. Он упрямо твердил, что все, что плавает, он знает лучше нас. Однажды он своими руками поймал сома. Сом никогда не разрушает домов, да и не может это сделать. Я предположил, что сом любит прятаться в пещерах и, наверное, во время больших наводнений проникает в отверстия опорных столбов, поддерживающих дом, от этого столбы расшатываются и дом может рухнуть. Однако мое объяснение мне и самому казалось неубедительным. В конце концов нам пришлось вообразить гигантского сома с двумя длиннющими, как мачты, усами: где он ни появится, всюду трещат и рушатся дома. Постепенно мы сами поверили в то, что такой сом и в самом деле существует, и стали придумывать разные истории с его участием.
Наши разговоры дошли до ушей моей сестры.
— Никакого такого сома нет! Слова эти составлены в одну фразу не по смыслу, а для того, чтобы вы слышали ритмику речи, — сказала она и добавила, что фраза про сома взята из «Родной речи» для подготовительного класса и в свое время она тоже ее учила.
После такого объяснения сом сразу же потерял всю свою таинственность, а слова «сом разрушил дом» показались нелепыми и сухими, лишенными всякого значения и смысла.
Но однажды учитель Ле Тао решил переменить характер преподавания. Он объявил нам, что фразы о соме, который разрушил дом, и им подобные — все это остатки феодально-колониального периода в педагогике, поскольку взяты из старых учебников. Впредь упражнения для чтения у нас будут совершенно другие. Он велел нам собрать тетради и отдать ему. Он записал в них новое задание и вписал туда красными чернилами стихи. Мы, хотя и почти не знали, что такое рифма, принялись заучивать их наизусть. Стихи эти были написаны нашими поэтами-патриотами, и мы с большим воодушевлением декламировали их на всех перекрестках.
О пяти континентах Земли поразмыслить пора уж настала,
Вихри нового времени яростно бьются, как волны о скалы.
…Вон и власть у кого-то, и сила. Но небо надежно
Раскрывает нам правду: что истинно в жизни, что ложно.
Или:
Среди пяти материков — прекрасна Азия!
Людей здесь много и земля разнообразная.
Четыре моря вместе с реками и скалами
Нам подтверждают, что единым домом стали мы…[19]
В каждом стихотворении, с которыми нас знакомил учитель Ле Тао, обязательно были «пять материков», «четыре моря», «волны», «скалы» и «вихри». Все это Островитянину напоминало остров — ведь там волн и моря было хоть отбавляй. Поэтому он с особенным удовольствием учил их. У нас с ним вообще было такое чувство, словно мы и впрямь переплываем через моря и океаны и вокруг нас бушуют, бьются волны.
